Когда-то, когда я была молода и наивна, я, как и многие, думала, что быть археологом – это здорово, это романтика, это приключения в духе Индианы Джонса, это радость открытия et cetera.
Уверенность мою подкрепляли даже самые незначительные вещи, такие, как, к примеру, старое кладбище под Воскресенским в несравненной нашей губернии, где похоронена моя бабка. Места там прелестные, местность сначала резко уходит под гору, а потом круто поднимается вверх, и кажется, что Воскресенское лежит на холме; там поля, перелески, синеватые дали, весной медуницы, летом кукушка, грибы (в том числе и изобилие мухоморов), косули и прочие сельские среднерусские прелести. А еще много диких груш и яблонь, потому что здесь когда-то была усадьба с церквушкой и, как положено, кладбищем при ней.
Усадьба и церквушка почили в бозе после революции, а вот кладбище, наводненное всякими «артефактами», осталось. На нем и поныне вольно разбросаны огромные, поросшие зеленым мхом, каменные плиты от церковного фундамента, такие же надгробия, на которых с трудом, но еще можно разобрать слова с ятями. Один раз мы даже наткнулись там на детский черепок. Отец его прикопал.
Так вот, с этими идиллическими изысканиями на лоне природы археология имеет мало общего. Помню свое первое впечатление от чуть всхолмленной степи под Нижне-Заморским в Крыму, на берегу Азовского моря, где мы оказались летом после 1 курса, когда приехали на практику в археологическую экспедицию.
Стоял июль, и степь была серо-зеленого цвета, в общем-то, пейзаж унылый и однообразный. Моря отсюда не было видно, где-то за холмами гудела железная дорога – поезда шли на Москву, а мы торчали здесь. Прямо по курсу вдали виднелись развалины молочной фермы. Коров там давно не держали, стадо осталось только у нашего степного знакомого дяди Вани. Его буренки почему-то очень любили наш раскоп, и постоянно оставляли там свидетельства своего пребывания – то лепешки, то нагло рушили бровки, скакнув в раскоп с почти двухметровой высоты.
В нашем тылу простирался Турецкий вал. Солнце стояло низко над горизонтом. Едва мы выбирались из старушки «Кубани», на нас бросилась в атаку мошкара, по-местному мошка – микроскопические черные козявки с крыльями, лезущие в рот, нос и уши.
Руками отмахиваться от нее бесполезно, но все равно все стоят, как ветряные мельницы. Это очень изводит. Мошка отстает только от тех, кто, не разгибаясь, работает – видимо, она науськана начальством.
Раскоп из лета в лето зарастает полынью и какими-то ползучими травами. Если выдирать их руками, потом здорово распухают пальцы возле ногтей – оттого, что скребешь ими по земле. Расчистив раскоп, принято разбить его на квадраты и начать снимать дерн по штыку. Старую двухметровую ямину не особо бьют на квадраты – зачем. Лопата с лязгом скребет сухую каменистую землю. Изредка долетает ветерок с моря и сдувает ненадолго мошку. Чувствуешь себя как солдат на фронте – роешь-роешь что-то, никуда тебе не деться, тоска и безнадега, домой хочется, а никак не попадешь. Немного привыкнув, каждый начинает развлекаться на этом раскопе, как может. Через каждый час работы полагаются 10-минутные перерывы, мы перваки, и потому просто уныло просиживаем положенное время отдыха на камушке. Старшекурсники развлекаются более изощренно. Хит того сезона «А где-то в Крыму девушка в розовом сарафане».
Завидев, что начальство ушло на холм, где копали некрополь, тут же объявляется «бесперерывочный перерыв», и все старшие бегут в «Кубань», где сидят минут по 20, и что они там делают, нам, продолжающим скрести землю лопатой, неведомо.
В лирическом настроении они могут начать читают стихи Есенина, на всю степь – «Гой ты, Русь моя родная», с выражением. Тогда можно опереться на лопату и послушать, не переставая бросать взгляды на часы – скоро ли до конца смены.
Комменты, лайки и подписки приветствуются) – будет круто!
Продолжение здесь
