6
Большую часть информации о староверах получил я от Раисы Павловны Кучугановой, школьной учительницы, заведующей ещё и вторым музеем, кропотливой сборщицы всего, что касается истории её родной деревни, обычаев и уклада староверов. Староверы, кстати, понятие отличающееся по значению от старообрядцев, хотя я до недавнего времени думал, что это синонимы. Староверы – самоназвание беспоповцев, отвергающих более точное название старообрядцев из-за того, что оно введено гонителями «старой веры» - правительством Екатерины Второй. Кроме того, название старовер, или староверец, точнее соответствует общему духу беспоповского учения о коренном отличии самой старой веры (а не только обряда), от еретической новой.
Раиса Павловна провела меня в избу, где все сохранилось, как в старые времена, собственно это и был музей, только вот стены были выкрашены белой краской, а Раиса Павловна сказала, что раньше стены не красили, а отшоркивали, отмывали песком, потому они всегда были, словно новые, «белые».
Всё, что я привожу здесь далее – далеко не полный её рассказ, привожу только наиболее мне показавшееся интересным, кое-что можно найти во второй части этого отчёта.
Говорила Раиса Павловна не громко, не тихо, мягко как-то, с совершенным доверием.
- Что же означает слово «Уймон» или «Оймон»? Единого мнения до сих пор нет. Одни переводят название долины как «шея коровы», другие предлагают более простой перевод: «коровья кишка». Но алтайские сказители и мудрецы не соглашаются с простыми объяснениями и переводят слово «оймон» как «десять моих мудростей».
По пути великомученика протопопа Аввакума начинался великий исход России на восток, где утверждалось вопреки всему «древлее благочестие» и где всех старообрядцев стали называть кержаками – по имени реки, давшей первый приют. Их вела в Сибирь переходившая из одного поколения в другое легенда о заветном Беловодье.
Раиса Павловна, как по писаному, не громко, не тихо
Беловодье – название легендарной страны, где, по народным представлениям, распространённым среди старообрядцев 18-19 вв., сохранилось древлеправославное благочестие в первозданном виде: с благонравным государем и святейшим патриархом во главе, с сонмом благочестивого духовенства. Предполагалось, что Беловодье находится на Востоке, в горах Тибета или в Опоньском царстве (Япония). Многие старообрядцы пытались найти эту страну, время от времени появлялись те, кто утверждал, что побывал там… Известны списки некоего сына, живущего в Беловодье, к своим родителям с описанием церковных служб, православных порядков и обычаев, сохраняемых в Беловодье.
Свидетельство в книге Ф.А. Малиновцева «Новое исследование о белокриницком митрополите Амвросии» Автор рассказывает о своём посещении константинопольского патриарха во время поездки на Восток в 1900 г. Далее он прибавляет о русских путешественниках, которые прибыли к патриарху прежде него: «Эти люди оказались теми уральскими казаками, которые уже несколько лет подряд ездят за границу и ищут неведомое и не существующее Камбайское Беловодское царство, где будто бы процветает полное благочестие… Найти же оное (как не дающийся клад) не могут… Казаки эти представляются немалыми фантазёрами, буквально помешанными на идее разыскивания фантастического Камбайского Беловодского царства. И яро отвергают уверения знающих географию людей, доказывающих им, что такого царства не существует. Они остаются при своём убеждении и продолжают мыкаться со всевозможными лишениями по свету»
К.Ф. Ледебур, профессор Дерптского университета, известный естествоиспытатель, побывавший в Верхнем Уймоне летом 1826 года, записал в своём дневнике: «Деревня Уймон, основанная 25 лет назад, насчитывает 15 крестьянских изб и находится в долине гор около трёх вёрст в диаметре. Крестьяне живут в очень большом достатке. Держат помногу скота, да и охота приносит им большую добычу. Крестьяне, жители этой деревни, мне очень понравились. В их характере есть что-то открытое, честное, уважительное, они были очень приветливы и прилагали все усилия, чтобы мне у них понравилось».
Раиса Павловна продолжает рассказ:
- Коренные жители долины из племён кыпчаков и тодошей, трепетно относились к природе, обожествляли горы, деревья и реки. Староверы им не перечили. Они сами сохранили многие обряды язычества. Во все времена вода считалась у них святой. Вода и огонь очищали человека, обновляли его духовное и материальное естество. Купание осмысливалось как второе рождение. Самые истые староверы считали банную воду поганой и мылись, даже в лютые морозы, только в речке.
Воду, которую приносили в дом, брали против течения, а вот на «лекарство» - всегда против течения. Произносили такой заговор: «Бережок – батюшка, водушка – матушка и царица водяная с малыми детками, с приходящими гостями, благословите воды взять – не ради хитрости, не ради мудрости, но ради добра и здоровья рабу Божьему…» Прежде чем пойти по воду, молодуха-невеста обращалась к свекрови:
- Мамонька, благослови по воду сходить.
А та ей в ответ:
- Благословляю.
Если же в доме вода появлялась без её благословения, свекровь строго спросит:
- Ты куда ходила?
- По воду…
- Иди и вылей!
Никогда ни колодец, ни ведро с водой кержаки не оставляли открытыми. Матери наказывают детям: «Хоть щепочку да поперёк положь…» В старообрядческих семьях бытовало поверье: открытая вода измирщена, черти в ней купались, т.е., после этого её нельзя употреблять людям «чистой» (кержацкой) веры. Бельё и лютый мороз полоскали в проточной воде. Считалось. Что вода пробежав три камешка становиться чистой. Воду после мытья икон сливали только в речку. Ни мусор бросать. Ни грязную воду в речку нельзя было выливать. Даже камни бросать. Считалось грехом – будешь на том свете вытаскивать их из кипящей воды. Знали все ключики по именам, считали их лечебными. А вот с какой молитвой умывались на реке: «Матушка быстра река. Моешь-полощешь круты берега, - так смой-сполощи с рабы божьей … озевы и уроки, страхи, переполохи век по веку, отныне до веку. Аминь» Староверы ходили совершать свои обряды к тем же источникам, у которых совершали свои обряды алтайцы, и в каком-то смысле у них была общая религия – почитание Природы.
Каждое утро девушка в синем сарафане пробегала мимо, нужно было только встать пораньше или не ложится вовсе. А рядом бежал пёс, подозрительно косясь на мою палатку. Однажды шел дождь, а она всё равно пробежала мимо, без всякого зонта или куртки. Её не было достаточно долго, я решил пойти за неё. А, чтобы не напугать – насвистывал что-то. Нашел по собачьим следам на берегу. Она вышла из речки, обернувшись в широкое махровое полотенце. Надо сказать, что купалась она голышом, но смущённым почему-то оказался больше я, чем она. Посмотрела на меня насмешливо. Стряхнула с кос воду, и пошла, только упругая кожа плеч проплыла перед глазами с множеством крупных капель.
И тут она вскрикнула и запрыгала на одной ноге. Пришлось доставать большую занозу, но сделать это окончательно можно было только добравшись до моей палатки, где была иголка. Она шла, прихрамывая и опираясь на моё плечо. Опустился туман. Мимо пролетали капли, которые можно было разглядеть, главное - надо было что-то говорить, и я принялся расспрашивать её про родителей, про деревню.
Её зовут Полина. Мы гуляли по окрестностям. Грязь липла толстыми блинами к подошвам кроссовок. По траве тоже было невозможно идти – скользко. Вначале дождь почти прекратился, зато усилился ветер. Срывал крупные капли с хвои, окропляя нас. Дул сверху, набивался в открытые рты, словно вата, мешал дышать. На пути попался лесок. Даже толстые ветви отрывались от ствола и падали, ломая более тонкие. Потом снова пошёл сильнейший ливень и, когда цель была перед нами – ничего уже не оставалось, как залезть в воду небольшого озерка, причем прямо в одежде, в чём пришли.
Я поцеловал её в щеку, а она стояла, словно окаменев, смотрела на водопад, будто ничего не произошло. Тогда я решился на ещё одну попытку. Она посмотрела так, будто я ей что-то напоминаю важное, только вот она не может вспомнить что. Неожиданно погода снова переменилась. Выглянуло солнце. Мы загорали на скале. От одежды шел пар. Была такая усталость, что не хотелось говорить. И так всё было понятно. Она – девушка воспитанная в строгости. А я тут не останусь надолго.
Обратную дорогу я нёс рюкзак и всякую чепуху. Я боялся молчания. Серое небо было таким низким, что невозможно было провести границу между ним и вершиной горы, по которой мы шли. С веток капало, трава была глянцевой. Следы на размокшей тропе оставались чёткие и глубокие. Мне хотелось запомнить её лицо, ямочки на щёках, но я понимал, что это невозможно, что всё это сотрётся уже через месяц, даже раньше…
- Что же ты замолчал? – спросила она.
- Осторожно, - говорю я, беру её за руку, переводя через скользкий участок тропы, а потом отпускаю, чтобы не было не каких подозрений, что я хочу как-то использовать это.
Мы приближаемся к её дому. Она вытирает о траву кроссовки.
- А ты моей маме понравился.
- Когда же она меня видела?
- А вчера, когда ты меня до дома провожал…
Фото © Andrew Volodin
7
Я возвращаюсь к своей палатке. Вдруг, мне начинает казаться, что я схожу с ума. Чувствую, что лес смотрит на меня. И чего бы теперь ни касался мой взгляд – всё откликается намёком, деталью, какой-то краской, настроением, как эхо на падение капли на дно жестяной банки. Деревья, словно всё понимают, и река, и скалы, лужи чему-то улыбаются. Туман, скользкие камни, дальние дома, всё казалось таким новым, словно только что созданным и созданным именно для меня. И хотелось кого-то отблагодарить за подаренную красоту.
Увидел кусты дикой малины, где стояли вместе десять минут назад, собирали мокрые мелкие ягоды. Замер, не мог пошевелить рукой. Что-то непонятное, среднее между криком и песней хотело вырваться наружу. Внутри словно пульсировало несколько точек, которые не давали остановиться ни на одной мысли, ничто не могло оформиться в целое. Хотелось вобрать в себя всё видимое и слышимое…
Потом я поймал себя на том, что стою, как дурак, на тропе, дышу часто и неглубоко, река шумит тревожно, но бездушно.
Вечер. Думал о том, как сохранить ясное, чёткое прошлое в том тумане, который наполняет наши головы. Как сохранить шелест песка, стук шишки о брезент палатки. Что может капля рассказать о снежинке? Как описать разницу между тем и этим солнечным светом? Он всё время разный. Для всего мы имеем одно-два слова. Мы округляем неповторимость до общей фразы. Иногда кажется, что мы живём одну общую жизнь. И возникает иллюзия, что можно понять другого до конца, что с нами происходило что-либо подобное, сходное с тем, что нам рассказывают. В какой-то степени это упрощение нужно. Без него бы невозможен был язык. Но этот принцип, развиваемый последовательно и до конца приводит к мысли, что все люди одинаковы, что одного можно заменить другим. Но мысль не только абстрактна, она, одновременно, и конкретна, и неповторима. Собственно, дважды одну и ту же мысль подумать нельзя.
На следующий день, когда она пришла к палатке, я готов был просить у неё прощенье. Но, как только я начал об этом говорить, она посмотрела на меня удивлённо. Я подумал, что совершенно ничего не понимаю в девушках.
- Прости, тебе ведь не понравилось вчера, что я хотел тебя поцеловать…
- Совсем нет, - она улыбнулась, - просто я никогда этого не делала…
- Шутишь? Ты же в городе училась.
- Ну и что, я у тети жила, никуда не выходила… Видишь, вот такой я домашний человек, чтоб ты сразу знал, может, тебе и не подхожу…
- Постой-постой, что же это… Погоди, прости, но я должен тебе задать этот вопрос, иначе меня замучат сомнения. У тебя что никого не было?
- Ну, какой же ты, я же тебе сказала, что ни с кем не дружила даже…
- Но ведь это невозможно – тебе сколько? 22? И, неужели, это правда?
- Я врать не умею.
- Неужели тебе никогда и не хотелось попробовать? - иду я на провокацию.
Полина смущается, краснеет, ну прямо классическая девица.
- Ну, как же… До свадьбы нельзя. Я так думаю. И мама меня этому учила. И я думаю, что это правильно.
- Господи, да знаешь ли ты, что кроме тебя так уже никто не думает?
- Это же их дело, их душа. А я вот думаю так, - Полина разворачивается и уходит по тропинке к дому.
Бегу, догоняю.
- Прости, я не думаю, что это плохо… Просто – неожиданно. Это, понимаешь, существенно меняет, то есть не меняет, а корректирует мой взгляд на мир… Удивительно, бывает же такое…
Полина смотрит из под соболиных бровей, будто хочет построжиться, а сама улыбается:
- Мама с папой тебя на ужин приглашают, придёшь?
Я соглашаюсь, одновременно вспоминая, что говорила мне про староверов Раиса Павловна. Про то, как обедали, особенно. Едят ли сейчас, как в старину – с «Отче наш» перед обедом, одной рукой, другую прижимая к животу («Не хватай, двумя руками-то, по-собачьи»), и какой сегодня день – «постный» или «молосный» Но особенно меня занимало – обязывает ли меня этот обед к чему либо? И вообще – достоин ли я пойти к таким чистым душой людям? И что теперь делать с моим отношением к Полине? Возможно ли здесь какое-то будущее? И какое? Сижу у реки, считаю водовороты, да ничего дельного на ум нейдёт. Довериться ли течению жизни или пойти наперекор?
На следующий день я сворачиваюсь, и уезжаю. Быстро и не оглядываясь. Не имею права входить в эту чужую, чистую, особую жизнь. Я другой, они другие. Хорошо, что все мы есть, существуем. Но уж слишком разные.
Сергей Решетнев ©
Фото Olga Simakova