-Нам, скорее всего, всем крышка!
Приподнялся с койки Огюст. Сломанные ребра сильно беспокоили его. Поэтому он старался особо не двигаться.
-Бунт надо объявлять!
- Объявишь тут, когда у них винтовки!
Но эта мысль заставила меня задуматься. У меня, под грубошерстным одеялом лежали три самодельных шила. Я сам их сделал. Чинить на "Санта-Марии Терезе" всякие мелочи. Они были необходимы в повседневном морском быту. Я уже нечаянно стронул их рукой и охранник, который стоял ближе ко мне уже с подозрением косился на меня. Кончик одного шила торчал наружу и меня беспокоило, как бы враг не увидел его. Еще час прошел, прежде чем закончилось время любезностей. В кубрик вломились десятка два, или около того штурмовиков, согнали нас с коек, обыскали рундуки, тщательно перетряхнули постели. У одного нашего матроса нашли старый револьвер без патронов. Его тут же с криками, пинками и тычками увели наверх. Моих шил, как это не странно, они не нашли. Я стоял, обмирая от страха, когда моряк рылся в моих вещах. Как он не заметил их под тощей подушой, не знаю! Забрал только мой древний компас в медном корпусе и оселок для заточки тех самых шил. Сначала он покрутил его в руках, раздумывая, зачем же мне точильный камень, что я им точу, еще раз обыскал мою койку в поисках холодного оружия, ничего не нашел, пожал плечами и захлопнул крышку рундука. Хорошо, что моя бледность не была заметна сквозь разбитую физиономию. Холодный пот стекал по спине. Если бы у меня нашли шила, то без особенных проволочек расстреляли бы. Двух матросов, у которых нашли разделочные ножи, так же уволокли наверх. После обыска нас расставили вдоль коек. Через одного нашего стояло двое немцев. Держались они плечом к плечу, так что не давали никому упасть. В кубрике и так было тесно, а тут еще появилась "рота" караула. Дышать стало нечем. Пот разъедал свежие раны на лице. Но надо было терпеть. Вскоре выяснилась причина переполоха. В кубрик спустился старший офицер со своей свитой. Всё такой же высокий и подтянутый.Из под козырька фуражки в нас пугающе впивались немигающие водянистые глаза. Перчаток, похоже, он так за весь день не снимал. Он был чем-то доволен и через кожаное плечо бросал шутки назад. Переводчик, спешивший вслед за ним, вежливо улыбался. Проходя вдоль рядов неподвижно замерших моряков Гайсештаузе внимательно всматривался в наши лица. И не было ни одной головы, которая не опустилась бы перед ним! На меня он даже не взглянул. Остановившись у переборки, он заложил руки за спину и сквозь зубы, вполголоса, сообщил нам, что капитан судна "Санта-Мария Тереза" отказался принимать его условия. Так же отказался и боцман. Они будут расстреляны!
Лоцман, дурак, поначалу отказался, но после угрозы смертью согласился довести судно до фашистских берегов. Кто еще согласен идти в Бремен? Поднялось несколько рук. Офицер с презрением отбросил от себя вялую руку, повисшую перед его носом, хмыкнул. Он явно ожидал гораздо большего количества согласившихся. Тяжело ступая, он направился к выходу. Переводчик шагал следом. Тут пришло время действия моего плана. Стиснутый со всех сторон крепкими плечами - я был незаметен. Я просунул руку под подушку, нащупал одно из шил, и крепко сжал его в кулаке. Всего лишь остро отточенная пластинка на грубой деревянной ручке. Но это может быть страшным оружием! Один удар в шею и он готов! Шило ходило в потной ладони. Но я сжимал крепко, уже предвкушая бросок вперед и болезненную кровавую смерть немецкого офицера! Обо мне вспомнят, как о герое. Если кто-то будет обо мне вспоминать... Фашист уже поравнялся со мной. Штурмовик-матрос стоял передо мной, заслоняя меня своей широкой спиной, и стоял не шевелясь. Никто бы не заметил моего удара! Сейчас! Вот уже близко! Еще два шага и ты труп! А потом будь, что будет! Все равно меня так и так убьют! Гайсештаузе бросил на меня свой взгляд, и я понял, что не смогу его ударить. Нет, не потому что я испугался, а потому что меня сковал тот самый ледяной страх, который парализовал меня раньше на палубе. Как арктическим холодом! Как из самых глубоких глубин Мирового океана дохнуло пустотой и смертью. Моя воля была парализована, и она текла теперь между пальцами. Этот страх был всепоглощающ. Он пожирал. Хотелось выть и плакать одновременно. Хотелось упасть и царапать палубу ногтями. Мускулы расслабились, появилась какая-то вялость. Не хотелось сопротивляться. Кишки стянуло тугим холодным узлом. Я понял, что не смогу его ударить. Это было просто невозможно! Мне стало стыдно, но я ничего не мог с собой поделать. Мне было так страшно, что я не мог поднять руки! Он прошел мимо меня и момент был упущен. Когда он проходил мимо других наших матросов, я видел, как они склоняли головы, поддаваясь тому же безотчетному страху. От этого страха не было спасения. Он был везде и во всем. Он был в каждом немецком солдате, но в этом офицере он проявлялся особенно сильно. Командир отряда штурмовиков проходил рядом с каждым из нас, окатывая наши мозги и сердца презреньем и ледяным ужасом. Он всё уже сказал. Все разговоры были закончены. Мне стало понятно, почему еще ни одна армия мира не смогла нанести сколько-нибудь существенного поражения армии Вермахта. Она несла страх, страх впереди себя. Страх на себе, страх на своих знаменах. И этот страх захватывал врага стоящего на пути фашистов. И пока этот страх главенствовал в рядах противника, немецкая армия легко сметала разуверившегося в себе и отчаявшегося врага. И этот страх исходил не от самих немецких солдат, но от всего того, что они несли. В самих их душах он рождался, и передавался дальше. Люди не имели иммунитета от этого страха, и погибали. Это была прямо какая-то мистическая сила!
Через некоторое время нас вывели на палубу и сбили в кучку.
Семерых согласившихся идти в Бремен оставили в кубрике. Мы не сопротивлялись. Все были подавлены. Пришло чувство неотвратимости, бессилия, непротивления. Мы ждали дальнейшего. Надежда умирала последней. Немцы бросали на нас злобные взгляды. Проходили мимо, били прикладами, норовили дать пинка. Громко орали что-то прямо нам в уши. Ничего не понятно. Но, похоже, нам конец... Передо мной остановился тот самый переводчик, младший офицер Рейха. Внимательно всмотрелся в мое лицо. Ничего вроде...Не так страшно, как у его старшего. А потом он со мной заговорил.
-Ты зря не согласился присягнуть Германии! Теперь ты будешь расстрелян.
Я подождал минуту, прежде чем ответить. Мои товарищи не согласились мне помогать. Пришлось мне выкручиваться самому.
-Мне всё равно. Прохрипел я.
Собеседник покачал головой.
-Не должно быть так. Еще не поздно согласиться.
-Что еще скажешь?
-Мой отец - немец, а мать - француженка, поэтому я так хорошо говорю по-французски. Я воспитывался в Германии, с отцом. Мать умерла рано. Я вырос и пожелал присягнуть на верность Гитлеру и Третьему Рейху, и теперь я вполне счастлив.
Странно, чего он такой откровенный? Хотя вроде парень искренний, почему бы не поболтать?!. Пока я раздумывал над ответом, вмешался Пэн -Будешь тут счастливым...Уж лучше бы ты присягнул на верность Франции и помог бы нам сражаться с нацистской сволочью! Но всё равно, когда-нибудь найдутся те, кто разобьет вас вдребезги! А тебя посадят в тюрьму, предатель! Если раньше не расстреляют в чужой стране! Голубые глаза переводчика налились бешеной злобой. Но через секунду он остыл.
-Я не с тобой разговариваю! Хорошо, что тебя никто здесь не понимает. Иначе тебя бы уже расстреляли. Каждый бы выпустил в тебя свою пулю!