Пока-пока-по капельнице вниз течет лекарство, на тумбочке лежит огромный шприц…
1 XO – это вам не одна порция «Хеннеси» и не первый номер глянцевого журнала. Это Первое Хирургическое Отделение больницы №40!
Туда я попал 29 ноября 2009 года с температурой тела 39 и 4, жуткой головной болью и апатией ко всему происходящему. Пока меня везли по верхней части города, я сквозь окно холодной «ГАЗели» хоть как-то ориентировался, но как только карета «скорой помощи» миновала Карповскую церковь и направилась в промзону Автозавода, я понял, что родной город я перестал узнавать.
В приемном отделении молодой доктор, который меня госпитализировал, приказал мне дышать в сторону, а допрос о моем самочувствии вел с таким пристрастием, с каким опытный следователь колет матерого карманника. Впрочем, моя апатия к тому времени переросла в полную прострацию, в которой сознание едва теплилось. Его хватило только на то, чтобы прочитать, за что я расписываюсь, а также сдать кровь из пальца и не упасть у аппарата, фотографировавшего мои легкие.
Зайдя в палату, я с трудом поприветствовал тех, кто в ней уже лежал, закинул рюкзак под кровать, забрался под одеяло и на два дня выпал из реальности.
Первого декабря напичканный лекарствами я смерил температуру и увидел, что она такая, какая и должна быть у здорового человека – 36 и 6. Однако это состояние оказалось кратковременным, и несколько следующих дней показания градусника колебались от 37-ми до 38 и 4-х. При этом мне хватало сил, чтобы на вопрос сестры о температуре шутить, что как только поднимется до 38 и 7-ми, сразу же продам:
- Градусник или температуру? – спросила как-то раз одна из них.
- И то, и другое! – ответил я.
Способность острить свидетельствовала о том, что я иду на поправку. Но врачи – Рождественский и Буровкин - были со мной не согласны. А посему прописывали мне капельницы два раза в день, уколы в вену и попу, а также «Арбидол», которого я за время лечения сломал не менее двух пачек.
Каждодневный обход означенных эскулапов каждому из нас пятерых сулил процедуры трех видов: лекарство внутривенно, через ягодицу или таблетку в рот. Второго декабря мы в палате тотализатор устроили: делали ставки на то, кого сегодня колоть будут, а кого капельницей наградят. И то, и другое очень плохо переносил лежавший слева от меня 57-летний Евгений Михайлович, которого от одного вида лекарств чуть ли не наизнанку выворачивало и как-то неестественно скрючивало. И ему, надо сказать, порою не везло, особенно, когда назначения врача по отношению к нам исполняла самая старшая по возрасту сестра. Пару раз во время установки капельницы лекарство попадало ему под кожу, что, с его слов, было очень болезненно. И мы были склонны ему верить, видя, как распухает рука на сгибе, а затем на месте опухоли возникает гематома.
Впрочем, я, Михалыч и мой сосед справа имели счастье варьировать руки для прокалывания иглой вены по своему усмотрению. А вот Санька, лежавший у окна стоически терпел весь курс лечения, так как кололи его исключительно в левую верхнюю конечность.
А самым невезучим из нашей пятерки оказался строитель Юра, которого госпитализировали с незалеченным переломом бедра, поэтому ходил он по палате и на процедуры на костылях. Его история о стене, обвалившейся на него, была самым лучшим и занимательным рассказом в течение трех вечеров.
Мы бы и дальше её слушали, но Михалычу сын передал китайский FM-приемник, который был настолько дефектным, что работал ни тогда, когда надо, а тогда, когда ему самому этого захочется. Более-менее сносно он принимал только две волны: «Ретро-FM» и ту, на которой вещает ННТВ. Благодаря приемнику мы узнавали о том, как идет расследование теракта с «Невским экспрессом», а также о пожаре в пермском клубе «Хромая лошадь». Но обсуждали оба события крайне скупо. Я вообще предпочитал молчать, отмечая про себя только то, как работают журналисты-телевизионщики. А работяги, коими являлись мои коллеги по несчастью, в основном судили на уровне эмоций.
Третьего декабря, взглянув на свои исколотые вены, я подумал, что ими сейчас могу заткнуть за пояс любого героинщика, а когда выпишусь, смело могу отправляться к участковому. Приду к нему, закатаю свитер по локти и с вызовом скажу: "На, любуйся!" Он аж на стуле подпрыгнет от радости (или со стулом). Тут я ему сразу справку под нос да с печатями - он и лопнет со злости! Ну, вот, не люблю я этого человека.
В пятницу Рождественский и Буровкин завели речь о выписке, чем весьма взбудоражили всех, но на свободу отправили только моего соседа справа. Мне же доктор сказал, что надо набираться терпения. А я подумал, что если он еще раз такое скажет, я сломаю ему руку.
В этот же день нам открылась страшная правда о нашем лечении. Вся сороковая больница по решению медицинских властей враз превратилась в инфекционную, а грипп средней тяжести, осложненный пневмонией (свои диагнозы мы узнали накануне) из нас изгоняют хирурги, не самые, между прочим, последние в нашем городе. В голове сразу родилась мысль о том, что им бы резать, а они пилюли выписывают. Радовало то, что грипп, который мы все подхватили был обычным, а не свиным, по поводу которого моя коллега Светлана сказала, что если б у меня было именно это заболевание, то я сейчас лежал бы не в палате, а где-нибудь поближе к моргу.
Кстати, в этот же день моё состояние окончательно нормализовалось, что позволило наблюдать процессы, происходящие вне нашей палаты. По коридору бродили больные и медперсонал, которых спутать было невозможно. Среди больных были две яркие личности, которым едкий на язык Евгений Михалыч, сразу же придумал клички: Телефонистка и Оратор. Первая без остановки болтала по сотовому телефону. Это сначала вывело из себя тех, кто лежал с ней в палате, поэтому её выставили в коридор, а затем и нас, так как свои телефонные беседы она вела близ нашей двери. Михалыч шугнул её в сторону столовой. Там она могла раздражать только пищеблок. Оратор же наоборот был частенько молчалив, но стоило ему найти слушателя, как он, как модно сейчас выражаться, начинал выносить собеседнику мозг. Этого типа в очках невзлюбили сразу все.
Среди медперсонала нас забавляли работники кухни. Они работали парами посменно, и непременно их дуэт состоял из постпенсионного вида бабки и молодой санитарки. Первая пара была очень шустрой. Входившая в неё бабулька, резво отворяя дверь, с порога возвещала зычным голосом: «Ребятки, а ну-ка всем кашки!» На вопрос: «Какая сегодня?» Она всегда отвечала: «Самая полезная!» И ей было абсолютно не важно, из геркулеса ли она сварена, пшена ли или манки! Вторая пара, работавшая на «полевой кухне» была до безобразия небыстрой и весьма скрупулезной. Пока тележка с едой доезжала до нашей палаты, пища становилась чуть теплой.
В субботу мы считали себя абсолютно здоровыми и чихать хотели на то, что где-то внутри нас притаилась пневмония. Болеть стало невыносимо скучно. Единственным развлечением стало всеобщее разгадывание сканвордов, которых родные Михалыча принесли ему целую гору. Он зачитывал зашифрованное слово, а мы хором говорили ответ, если знали, конечно.
Кое-как скоротав выходные, дождались понедельничного обхода, после которого врачи решили выписать Юру. Он, разрабатывая ногу, за время пребывания в больнице намотал около пяти километров, шагая вперед-назад по длиннющему коридору хирургического отделения.
Оставшись втроем, мы заскучали еще больше по той жизни, что текла снаружи. Михалыч рвался в свой любимый гараж и отдать кому-то три тысячи, взятых в долг. Саня хотел поиграть со своей дочкой. А я подсчитывал, сколько гонорарных денег я теряю каждый день.
На последнем обходе, не глядя на врачей, натянул одеяло до подбородка, выставив напоказ своё обросшее бородой лицо, а правой рукой схватился за стойку для капельницы. И когда Буровкин спросил меня про самочувствие, я ответил, что я – Нептун, и подмигнул белокурой медсестре, которая с трудом себя сдержала, чтоб не рассмеяться.
В среду, 9 декабря, всех перевели из хирургии во второе терапевтическое отделение, где нас почти здоровых встретили люди, чьё лечение либо только началось, либо было в самом разгаре. Прощаясь с медсестрами, мы услышали от них, что, пока мы гриппозные лечились, у них была сплошная лафа.
В терапевтическом нашу троицу раскидали по разным палатам. В моей оказалось шесть человек, считая меня. Как только пришел лечащий врач, я сразу спросил, когда меня выпишут. Доктор, смутившись от моей наглости, пролепетала, что всё решит заведующая отделением, но это будет завтра.
Ночью я с трудом заснул, и то только после того, как мне вкололи димедрол. А наутро аккурат после завтрака главный врач, сказал, что меня можно выписывать под наблюдение терапевта из поликлиники по месту жительства. Радости моей не было границ. Настроение не испортили даже два укола в вену и один в ягодицу, которые мне от всей души засандалили на дорожку. В четверг я вернулся в этот суетный, но такой любимый мир.