Материал Учемского музея Кассиановой пустыни и судьбы русской деревни
Рассказывает Василий Смирнов
Однажды в Учму приехал горожанин, уроженец нашей деревни. Он не был на малой родине больше 30 лет и, встретив на улице соседку, спросил: «Ну что, Марья Михайловна, прячешь бутылку под стол, когда чужие заходят?» На что она ответила: «прячу, прячу, с кем поведешься…» Мария Михайловна любовью к спиртному не отличалась, вопрос меня удивил, и я расспросил ее при первом удобном случае.
Мария Михайловна была одной из 150 тыс. человек, вынужденных уехать со своей малой родины неподалеку от Мологи, которую затопило рукотворное Рыбинское море. Она ответила: «Ведь мы когда сюда приехали, нас не все хорошо приняли…»
В конце 1930-х годов в Учме появились переселенцы, которых называли мологжанами: это были жители уходящего под воду Мологского уезда, искавшие себе новые места обитания. Они обосновались практически в каждой деревне вдоль Волги, Юхоти, Улеймы, находя места, природой похожие на родные.
В Учму перебралось более пятидесяти человек из Мологского уезда. Некоторые из них работали здесь и раньше: пастухами, плотниками, лесозаготовителями. Председатель колхоза «Красная Учма» Елизавета Столбова позвала их, и мологжане откликнулись. Селились очень плотно: делили дома пополам, использовали зимовки, жили на квартирах.
Местные относились к ним с подозрением, обидно обзывали: «Молога-пьяная, на одну церковь – четыре кабака». Действительно, питейные заведения в Мологе встречались довольно часто, поскольку город в свое время был развитым торговым пунктом. Отсюда начиналась Тихвинская водная система, маршрут по которому от Рыбинска до Петербурга ежегодно проходило в среднем около 7 тыс. судов с грузами приволжских губерний. К началу навигации в городе собиралось много пришлого рабочего люда: такелажников, грузчиков и бурлаков. Они-то и были основными посетителями кабаков.
Мария Михайловна так рассказывала: «Про Мологу слыхать слыхивали, а бывать — не бывали. Мы от Мологи далёко жили, ближе к Черёповцу и в кабаках никогда не бывали. Но на праздники у нас столы всегда полными накрывались, и любого в дом к нам зашедшего мы приглашали угощенья отведать и чарку наливали. А здешние соберутся на застолье и в окно смотрят, чтоб никто не зашел неожиданно. А как увидят кого, то бутылку под стол прячут. Им скажешь «Хлеб да соль», а они в ответ: «Едим, да свой. А ты – рядышком постой». «Чай, да сахар», а они: «Стой, да ахай»! Всюду замки развешены: не только на домах, но и на чуланах, на сундуках, на шкафах с продуктами. Будто и друг другу не доверяют. Мы же батог к двери приставляли, просто показать, что нас нет дома. И никто ничего не крал. Они и делать-то ничего не умели, мы их работать научили. Рожь сожнут, два снопа поставят, третьим сверху закроют, – все и промочит. И стога наши мологские Ленин да Кокарев всегда метали, местным не доверяли. И лодки для рыбколхоза только мологжане делали, потому что умели. А местные только торговать обучены были».
Местные привыкали к мологжанам несколько десятилетий. В конце концов, учемцы переняли навыки работы переселенцев, а те, в свою очередь, стали перед приходом гостя бутылку под стол прятать и двери на замки запирать. Правда, к запертой двери они продолжали батожок приставлять, чтобы издалека было видно, что хозяев дома нет.
Путь в Учму
Семья, в которой в 1916 году родилась Мария Михайловна Родионова, жила на хуторе близ деревни Раменье Копорьевской волости мологского уезда. Отец был бессменным церковным старостой в селе Копорье. После того, как священника арестовали, служить стало некому, и прихожане обратились к Родионову. «Ты всю службу знаешь, батюшке помогал, кроме тебя – некому». Несмотря на отговоры домашних, он согласился, не хотел, чтобы церковь без службы стояла. Месяц Михаил был на стажировке в Рыбинске и сразу рукоположен в сан священника. Прослужил он недолго и тоже был арестован.
«А потом нас кулачить, с хутора выгонять приехали. Из сельсовета. Утром. Самовар на столе кипел, позавтракать не успели. Они из печки горшки с кашей в окно выкинули, из самовара кипяток вылили. Чего получше – себе забрали. Председатель сельсовета в отцовском полушубке ходил и самовар себе взял. А мы пошли из родного дома за телегой, неизвестно куда. Я уже девкой была, все хорошо помню. Нас пятеро дочек у матери было, старшая уже замужем была, а младшая, Таисия, плакала, ее на телегу посадили».
Родионовы поселились в Раменье. Здесь же Мария обвенчалась с Николаем Коптиным, но в сельсовет они не пошли. Ровесники звали ее Маша Коптина, хотя Коптиной она никогда не была. Потому, после войны, потеряв мужа, она не числилась вдовой. Когда у нее спрашивали, по любви ли она вышла замуж, Мария Михайловна отвечала: «Да какая там любовь, я и видела его до свадьбы один раз. Он посватался, мать велела «выходи». Вместе и двух лет не прожили, его в армию забрали, а я с ребенком на руках осталась. А тут война началась, его родителям бумага пришла: без вести пропал…».
В военные годы Мария Михайловна, с маленькой дочкой на руках, уже жила в Учме, в половине дома у ручья. Как и все мологжане, они вынуждены были переселиться после вести о затоплении. Выбор нового места жительства сделал свекор: еще в ранние 1930-е годы он нанимался пастухом учемского колхозного стада и хорошо знал эти места.
Мария Михайловна не стала ждать возвращения пропавшего на войне мужа и в начале 1950-х родила сына. Когда дети выросли, в 1970-х к ней посватался мужчина, с которым они были знакомы еще в мологском уезде. Марья Михайловна однажды сказала: «Приезжал Савельев из Семенкова, звал замуж. У него недавно жена умерла, ухаживать за ним некому. Я понимаю, что он старый, на войне раненый, ему не жена, а сиделка нужна. Но только не в этом дело… Ведь он коммунист, нашу церковь в Копорье зорил, в сельсовете работал, председателем колхоза был… Хотя человек-то он вроде и не плохой». Через некоторое время Савельев прислал трактор, и она с нехитрыми пожитками переехала к нему в Семенково.
Прожили вместе они недолго, лет через 6 он умер, и на том же тракторе Марья Михайловна вернулась домой. В наследство ей достался шкаф и фамилия Савельева. Так она и продолжала жить, в половинке дома. В углу над кроватью у нее висела икона благословения матери: Акафист Пресвятой Богородицы. Единственная память о затопленной родине. Каждый год, когда рыбаки возвращались с рыбинского моря, она приходила к моему отцу и задавала одни и те же вопросы: «Где вы там сети ставили?» И оказывалось, что рыбаки ловили именно в тех местах, где Марья Михайловна когда-то жила. Звучали названия Копорье, Горелое Копорье, Борочок, Букшино, Михальково…
«Какие там поля были, не то, что здесь! Капусту квасить – камня на гнет не найти было». На что отец отвечал: «Теперь все ваши поля под водой кирпичами от учемской церкви завалены. Я 10 лет езжу, вот и считай, бригада – 3 звена, на каждое звено до 30-ти сетей по 30 метров. Через 3 метра – груз из половины кирпича. И все это мы там топим, обратно не везем. И каждый год все по новой».
В 1980-е годы Марья Михайловна рассказала, что приходил какой-то человек, назвался художником, попросил иконы посмотреть. Хотел купить «Двунадесятые праздники». «Я сказала, что иконы грех продавать, а это еще и икона моего зятя. Говорю, вон моя икона. А он отвечает, что твоя, мол, никому не нужна. Она осьмнадцатого века, а праздники – XVI-то».
Когда иконы стали воровать, Марья Михайловна отдала Праздники зятю, а потом уже просили продать и Акафист. В 1990-е годы она стала болеть, сын на зиму увозил ее в Переславль, и с собой она всегда брала икону. Однажды Марья Михайловна позвала меня, когда я мимо шел. Говорит, «вот икону привезла, а вешать боюсь. Залезут, украдут. Помоги шкаф открыть, а то ящик тугой. Этот шкаф Савельев делал, говорил так про себя: «какой я столяр? твоего отца мне никогда не догнать... Вот он мастером был знатным!».
И мы спрятали икону в этот шкаф. Раз в неделю Марья Михайловна звала меня, чтобы я открыл ящик, и она посмотрела на икону. Она показала, куда вешала ключ от этого ящика и говорила, «я накажу, чтобы после смерти моей тебе икону отдали». Потом Марья Михайловна начала болеть и решила, что может ей легче станет, если икона висеть будет. Сказала: «У вас два мужика, может ее и не утащат». Еще она плакала и говорила, что «хочу здесь умереть, чтобы меня рядом с дочерью похоронили. Сын сказал, что из Переславля меня сюда не повезет…» Так и получилось, Марью Михайловну похоронили в Переславле. А икону из нашего дома украли. Подожгли сарай у моего нового строящегося дома. Пока мы тушили, икону унесли.
Лет восемь назад сын Марьи Михайловны продал часть дома, в котором она жила. Новые хозяева затеяли ремонт и вынесли старую мебель на улицу, в том числе и знакомый шкаф. Мы попросили его для музея, но нам был дан отказ, что, мол, пригодится самим. Шкаф пролежал под открытым небом, под снегом и дождем, всю осень, зиму, весну и часть лета. И тогда нам разрешили его взять. Восемь человек с трудом донесли до музея этот размокший и разбухший шкаф. Еще через полгода он наконец просох, и стало возможным открыть его. Ящик, в котором раньше хранилась икона, оказался не запертым на ключ. И в нем, под газетой, чудом сохранились абсолютно нетронутые сыростью документы на имя Савельева и пачка его фотографий. Автобиография, несколько писем и справок, написанных чернильной ручкой, не размокли и донесли до наших дней историю человека из затопленного края.
Автобиография Александра Савельева
Помимо автобиографии, в шкафу сохранилась выданная в 1944 году справка из Эвакгоспиталя, подтверждающая, что при выписке лейтенант Савельев удовлетворен только протезными ботинками.
После войны Александр Дмитриевич вернулся к семье в деревню Семенково, где вынужден был остаться до конца своей жизни: в здешних местах колхозники очень долго не имели паспортов и практически не могли покинуть свою деревню. Но о детях Александр Дмитриевич похлопотал. Когда в 1951 году пришла пора подумать об их обучении (получить паспорт и устроиться на хорошую работу в городе можно было, только пройдя обучение в городских профессиональных училищах), он получил ответ на свое письмо, отправленное в приемную депутата Василия Иосифовича Сталина. И дети смогли начать обучение в городе Щербакове (так назывался Рыбинск с 1946 по 1957 гг.).
В советских послевоенных колхозах работали за трудодни, оплата производилась натуральными продуктами, зачастую некачественными. Денег крестьяне практически не получали, пенсия по возрасту была введена лишь в середине 1960-х годов. Александр Дмитриевич Савельев получал неполную пенсию как инвалид войны. В 1960 он обратился в Ярославский областной военный комиссариат за разъяснением, почему ему выплачивают лишь половину положенного. Ответ был неожиданным: инвалид-колхозник имеет право лишь на 50% пенсии.
Кроме документов в ящике еще лежали фотографии Савельева. Но увы, среди них не было ни одной карточки Марии Михайловны. Вряд ли мы где-то найдем еще один ее портрет.
Так получилось, что шкаф, бесценный для нас шкаф, заговорил в Учемском музее и подарил нам живые детали и воспоминания о непростых человеческих судьбах. Судьбах, во многом схожих с трагическими историями других мологжан, потерявших в свое время малую родину и любимых.