В день зрелого лета всё вокруг задумчиво и тихо: и луга до самой Свапы, и синий, мглистый лес, и поникшие долу белые ивы у безмолвного ручья. Все будто спит. Даже мой домик, затерявшийся в дикой сливовой дремучести, кажется погруженным в глубокую июльскую дрему. Только нечаянный вихрь, неизвестно откуда вздымающийся, потревожит на миг этот сладкий июльский сон, зашуршит метелками вейника, залопочет дробно осиновыми листочками, гулко загудит, присвистывая, в широких кронах старых ракит и враз угомонится. И опять уснет в молчании широкая равнина, и все, что ни есть на ней не шелохнется, не встрепенется, не придет в движение. Только будто бы сквозь сон слышишь, как, шурша, подпрыгивает на раскаленной железной крыше террасы воробей, а на самом коньке дома неумолчно звенит овсянка: «Зинь-зинь-зинь-зиииинь». Удивленно и настороженно откроешь веки лишь тогда, когда по пустынному деревенскому околотку пронесется скрип колодезного журавля, громко, как ружейный выстрел, хлопнет крышка старинного колодца. Удивляешься и радуешься, что ты не один в этом тихом, полудиком краю, давно обезлюдевшем, но еще с признаками редкого человеческого присутствия.
Жара берет своё; томится полдень, он совсем присмирел - уморился от зноя.
За всем этим не замечаешь, как на западе, со стороны села Снижи, внезапно вырастает огромная черная туча. Быть может, в полудреме и не заметил бы её, когда бы над Свапой не лопнула, как струна, короткая стылая молния, и вслед за ней не грохнул бы с сухим треском гром.
С водопадным шумом срывается с небес ливень. Вот он шлепает листвой, шелестит травами, гулко звенит железной крышей террасы. Под тяжелой чашей воды скрывается всё: и холмы за Свапой, и лес, и луга, и белые ивы у ручья, похожие на стога... Кажется, всё на свете сгибается под тяжелым напором поднебесной воды, покоряется буйству внезапной стихии. Весь огород превращается в пруд, он становится серебряным и мелко пузырится. И вот уже ливень переходит в гул, и за ним уже не слышно беспрерывных раскатов грома по всему небу, на котором уже нет ни одного просвета - от окоема до окоема.
Но все, что внезапно начинается, скоро и завершается. Над моей головой еще тучи, и дождь, мелкий и прямой, сеется с небес золотыми жгутиками: с широкого просвета бьют по ним солнечные лучи. Они выхватывают край леса, где стволы сосен сияют червонным золотом под сумраком сползающих к востоку туч. Вместе с теплым туманом, который густо курится над лесными впадинами, поднимается кверху хвоей пахнущее июльское лето. А еще (быть может, мне так хочется) явственно чую, как мучительно, сладко и призывно тянет грибным запахом.
Ласково, к вечеру, веет прохладой, а березы все еще «роняют тихий дождь своих алмазных слёз и улыбаются сквозь слезы».
Неуловимый сумрак стелется над землею, над кровлями безмолвного села. За темное угорье за Свапой на моих глазах заметно и скоро скатывается золотой шар. От реки плотной белой пеленой накрывает сумрачную траву луга туман.
Еще сияют над холмами золотистые отсветы. Но вот и они гаснут. А на их месте восходит по всему окоему тихая заря. А над нею бирюзою блестит часть неба. А чуть выше зеленоватой полосы всепобеждающе сверкает чистой алмазной росинкой Венера.
Легко, без сожаления, бодро и величаво умирает один из июльских дней: завтра родится другой. «Вот так бы и мне, когда наступит час угасания, – без печали и тоски, неунывающе, не обременяя никого на свете», - думаю я, глядя на яркий алмазный блеск Вечерней звезды.