В своих публицистических выступлениях 80-х – 90-х годов Василий Белов не просто предсказывает или предупреждает – он кричит. Кричит о безумии идеи поворота северных рек; кричит о спаивании народа; кричит о трагедии русской деревни; кричит о разрушении основ традиционной нравственности… Идёт «в политику», становится депутатом Верховного Совета, и там, с высокой трибуны говорит всё о том же: что земля должна принадлежать тем, кто на ней работает, что нужно реабилитировать миллионы «раскулаченных», сосланных и уничтоженных крестьян, что нужно хранить чистоту родного русского языка…
Его статьи, отклики на злободневные события, размышления разбросаны по газетам от районных до центральных, по журналам и сборникам… Их очень много…
За публицистику его тоже осуждали – опять, мол, не за своё дело берётся, «художник должен осмысливать действительность художественно», спрашивали возмущённо «где беловский деревенский язык» и т. д.
Многие считают, что Белов сильно «подгадил» себе выступлениями на съезде народных депутатов… Да, он не был ярким оратором, но, может, стоило всё-таки более внимательно слушать его, более внимательно читать. Ну, тогда не услышали, не прочитали – давайте сейчас перечитаем…
Василий Белов был человеком огненного темперамента, человеком действия, совмещавшим в себе художника и публициста. И если мы хотим понять Белова художника, надо пытаться понять и Белова публициста…
Иногда же, для него и писать статью было слишком долго: и тогда он выходил на улицу Вологды с табличкой на груди: «Я против бомбардировок НАТО в Югославии», или в той же Югославии вставал в полный рост на позициях русских добровольцев. «Зачем, Василий Иванович? Ведь пули не выбирают…» - «Это всё, что я могу сделать для этих ребят»… Да – потом будет статья или очерк, а пока – хотя бы встать в полный рост…
Я приведу здесь лишь некоторые отрывки, цитаты из его статей, чтобы почувствовать, увидеть его характер, стиль, направление мысли…
«Вологодский знакомый, демократ, бывший когда-то довольно крупным партийным чиновником, встретился на улице и с еле скрываемой злобой спросил:
- Зачем ты занимаешься политикой? Твое дело писать!
- Что писать? - удивился я.
- Рассказы, романы!
Я не сдержался и резко сказал, что занимаюсь тем, чем хочу, и пишу то, что подсказывает совесть, а не то, что подсказывают встречные и знакомые...
Не стал бы я вспоминать тот мимолетный диалог, если бы и другой давнишний знакомый (писатель и подобно мне народный «горбачевский» депутат) не сказал однажды с той же странной озлобленностью:
- И чего он там в Москве сидит, в Верховном Совете? Ехал бы домой да больше работал!
...Кто и сколько работал, выполняя горбачевско-ельцинскую семилетку, кто и что говорил в кремлевских палатах, к чему призывал в газетных статьях, рассудит время. Корпеть над романом, когда твоя Родина оскорблена и истерзана? Увольте, друзья мои! Но в злобном дыму упреков мерцают отблески правды...» («Внемли себе»).
«Крестьянин должен стать свободным, свободным от всего, кроме земли. Но и зависимость от земли должна быть добровольной, свободно выбранной. Наша общественность ждет от крестьянина одного — чтобы он ее накормил, желательно досыта. Какое кощунство — видеть в крестьянине всего лишь кормильца! Я твердил и буду твердить: крестьянство, даже если оно колхозное, вовсе не обязано в одиночку выполнять так называемую продовольственную программу. Твердил и буду твердить, что от крестьянина зависит мощь и судьбы каждого государства, каждого, даже самого маленького народа и республики. Крестьянские традиции равносильны национально-трудовым и культурным традициям. Ни один народ не спасет своего национального языка, своей культуры, если уничтожит собственное крестьянство! Выйти из демографических, экологических и других тупиков также невозможно, не имея свободного крестьянства. Но крестьянство без земли — это фикция, пустой звук. Поэтому Закон о земле имеет прежде всего национально-государственное значение. Никто не собирается отбирать землю у жизнеспособных, рентабельных и артельных хозяйств. Из добротного, крепкого хозяйства люди не побегут. Но у каждого колхозника должно быть право выхода из колхоза». («Внемли себе»).
«Когда речь заходит о крестьянстве, все говорят почему-то об одном: о кормёжке. Вы глубоко ошибаетесь, если так думаете! Крестьянство — это прежде всего стабильность государства, это культура, это народные традиции, это язык, это армия. Это дружба народов, наконец, — самое ценное, честно говоря, что должно быть. Наше многонациональное крестьянство вот уже много десятилетий подряд терпеливо несет на своих плечах основные тяготы и невзгоды. Так называемый «идиотизм деревенской жизни» не помешал величайшей крестьянской жертвенности во время раскулачивания, индустриализации, Великой Отечественной войны. Но сельское хозяйство великой державы еще в 20-х годах оказалось на задворках общественного сознания. Оно было превращено в заложника сталинских пятилеток. Крестьянство всегда было безотказным «донором» промышленности, «донором» нездоровой, политизированной экономики. Нынче обескровленная деревня не выдержала крепостного права. Сельское хозяйство приблизилось к состоянию агонии. Впервые в нашей истории разруха началась в мирное время. Впервые не война, а общественные неурядицы создали угрозу голода. Так пускай же позор карточной системы и позор международного попрошайничества не ляжет на крестьянские головы! Вина целиком на политиках…» («Внемли себе»).
«Депутаты слушали. Иногда аплодировали. Почти все они еще верили в искренность президента. Как же, ведь он был даже комбайнером. Государство рушилось. И никому не бы то дела до русского мужика! В отчаянии, я, подобно Анатолию Ивановичу Лукьянову, пробовал делать в политике поэтическую прослойку:
С дубовых трибун и с гнилых парапетов,
Блюдя митинговую вашу страду,
Не стыдно ли вам перед белым-то светом
Истошно орать: «Накормите страну!»
Хотите забыть грабежи и расправы,
И гибель детей в заполярном снегу.
Но даже в дыму алкогольной отравы
Я этой обиды забыть не смогу.
Учили меня вы пером и наганом,
Корили, стыдили под красным гербом.
Когда бунтовал — нарекли хулиганом,
Когда я терпел — обзывали рабом.
Я всех накормлю!
Но оставьте в покое
На древней земле у травы молодой,
Не трогайте избу мою над рекою
И белую церковь над синей водой». («Внемли себе»).
«Тысячи улиц и площадей, поселков, городов, целых регионов по-прежнему носят имена палачей. У нас в городе что ни улица, то имени Менжинского, Кедрова, Урицкого, Клары Цеткин. Что сделал Менжинский для России, мы знаем. А что сделала для России Клара Цеткин? Я что-то не знаю. Я уверяю, что не будет от нас толку, пока мы увековечиваем собственных палачей. Не будет!..» («Внемли себе»).
«Внемли себе, чтобы знать тебе здравие и болезнь души», - говорит православный святитель и продолжает: «Праздной и беспечной душе свойствен этот недуг – в бодрственном состоянии тела видеть сны»… И, размышляя о совести европейских народов, равнодушно, а то и с ехидством взирающих на российские беды, я снова вспоминаю слова святителя: «...перестань со тщанием наблюдать порок в другом, не давай занятия помыслам испытывать чужие немощи, но себе внемли, то есть обрати душевное око на собственное исследование себя самого». («Так хочется быть обманутым»).
«Во дни «великого Октября» сидеть перед ящиком было невмоготу. Я бродил около бэтээров и солдатских шеренг, глушил свою горечь фамильярными разговорами с вооруженными защитниками Отечества:
- Можно вопрос?
- Пожалуйста. - Капитан милиции вежливо отвел ствол автомата чуть в сторону.
- Не предполагаете ли такой вариант, что Ерина будут судить?
Он думал секунд десять. Потом отвернулся и неуверенно пробурчал:
- История покажет...
На Арбате у Садового – мощный офицерский заслон. Стоят локоть к локтю. Подхожу к розовощекому круглолицему сержанту, у которого рация:
- Кому служите?
- Себе! — Харя веселая. На офицеров не обращает внимания.
Высокий офицер добавляет:
- Закону служим.
- Но закон позволяет свободно ходить по Москве. Чего вы тут стоите?
- Нам платят за это, — говорит второй офицер.
- А сколько платят?
- На хлеб хватает! — с улыбкой включается третий (малорослый, вроде меня).
- На хлеб, это мало, — говорю и чувствую, что растет раздражение, зубы сжимаются.
- Отец, иди, не разводи политинформацию, - говорит четвертый и отводит взгляд.
Второго октября, у Краснопресненского метро – цепь здоровенных омоновцев с автоматами. Горечь и боль вскипают, сдавливают горло.
- Ребята, в кого стрелять приготовились?
- В дураков! - Омоновец с презрением сверху вниз глядит на меня. Его сосед тычет мне дулом в плечо:
- В таких, как ты!
- Как отличать будешь умных от дураков?
С тыла ко мне подскакивает парень в гражданском:
- Дед, ты дожил до седых волос, а такой идиот!
- Мой отец погиб под Смоленском...
Люди в толпе узнают меня, пробуют заступиться: «Это писатель, как вам не стыдно?» Моих заступников оттесняют щитами, меня нейтрализуют какие-то парни в штатском: «Успокойтесь! Идите! Идите!»
Омоновец сипло орет:
- Мне х... с ним, что он писатель. Плевал я и на его отца! Пускай идет отсюда пока цел!
Таких церберов вокруг Дома Советов было сравнительно мало. Большинство солдат устало и безучастно смотрело поверх голов, у многих офицеров светилось в глазах тайное сочувствие, понимание происходящего. Сейчас, перечитывая тогдашние записки, я почти согласен с омоновцем насчет моего писательства. Но я пытаюсь и не могу простить ему оскорбление отцовской памяти. Нет, это был не симплициус, не Иван-дурак, не Бу-бус-американус. В его матюгах было нечто большее, чем обычная злоба усталого и запутавшегося. Это был настоящий бес во плоти. «В средство погубления человеческого рода, - говорит святитель Игнатий, - употреблена была павшим ангелом ложь. По этой причине Господь назвал диавола ЛОЖЬЮ, ОТЦОМ ЛЖИ И ЧЕЛОВЕКОУБИЙЦЕЮ ИСКОНИ»! Понятие о лжи Господь тесно соединил с понятием о человекоубийстве: потому что последнее есть непременное последствие первой».
Почему же мы снова и снова верим обманщикам? («Циники и симплициусы»).
Закончу эту главу открытым письмом Василия Белова Александру Солженицыну…
Кстати Белов с уважением относился к Солженицыну – писателю и политику. Солженицын был интересен ему, как человек, пошедший против системы. После возвращения Солженицына в Россию они довольно активно общались, переписывались… До определённого момента…
Вот это письмо…
«Здравствуйте, Александр Исаевич!
Решение обратиться к вам с открытым письмом вызвано весьма разношерстными обстоятельствами. Назову два, может быть, самых главных: боязнь выглядеть фамильярным и очень сильное желание узнать, действительно ли вы одобрили антиконституционный указ Ельцина? Зная лживость нашего телевидения, я не поверил этому сообщению. Они показали ваш тюремный портрет и теперь ежедневно твердят, что Солженицын чуть ли не горой стоит за «всенародно избранного».
Все пущено в ход. И ваша зэковская телогрейка и роскошный фрак Растроповича. Президент слушал около ленинских мощей прокофъевскую кантату. Вряд ли он что услышал и понял, в его и без того убогом лексиконе слово «русский» вообще отсутствует. Но понял ли, что происходит в Москве, ваш сын? Видел ли он, как на другом конце Арбата мелькают другие дирижерские палочки? Вчера на подходе к дому нашего младенческого парламента дюжий омоновец на моих глазах ударил пожилую женщину. Целые стаи омоновцев бросились на москвичей, спасая яковлевскую демократию. Я не сторонник ни президентских, ни парламентских способов правления, эта тема требует отдельного разговора, но там, на подходах к зданию Верховного Совета, в любую минуту может полыхнуть кровавая драма.
Москва сейчас — самая горячая точка! А средства массовой информации, в том числе и хваленые, западные, показывают одного Шеварднадзе. И дуют в одну и ту же дуду: долой Российский парламент…
Вчера «Новости» показали вас выступающим в Вандее. Что ж, может быть, вы и правы в том, что не торопитесь в Москву. Торопиться и впрямь не стоит, говорю это без малейшего ехидства. Костоломы ельцинского ОМОНа намного опытнее тех, которые, отправляя вас во Франкфурт, под руки вели вас «по трапу на борт». Цензура, сдобренная безденежьем, издателей, еще более удушлива. Нынче яковлевская пропаганда стала изворотливее и хитрее. Писатель Черниченко, к примеру, вкупе с о. Глебом требует от начальства активнее применять физическую силу. На мой взгляд, надо заново создавать независимую русскую прессу за рубежом. Здесь, хотя от марксизма-ленинизма остались одни головешки, свобода (то есть бумага и микрофоны) существует в основном для порнографии и рок-шаманства. Все остальное либо вообще в загоне, либо на самом последнем месте. Россия постепенно привыкает к латинскому шрифту. Почти все журналистские авторучки и телекамеры в руках внуков-правнуков Троцких и Свердловых. Ничего, по сути, не изменилось.
Кстати, почему вы прекратили публикации документов по повой русской истории? Это были очень нужные публикации.
Но я уже злоупотребляю вопросами. Да и времени разбираться во всем этом нет; на Краснопресненской набережной днем и ночью горят костры.
Надеюсь на ваш публичный ответ.
В.БЕЛОВ.
Из Москвы, 28 сентября 1993 года.
P.S. Главный редактор «Комсомольской правды» отказал мне в публикации. Он предложил дождаться вначале вашего ответа и напечатать письмо вместе с вашим ответом. Странно. Откуда ему известно, что вы ответите? Тем временем вокруг депутатского дома появились проволочные заграждения…
На этом я произвольно оборву приведение цитат из публицистических (тоже произвольно выбранных) работ Василия Белова… Перечитывая их, я ещё, кажется, что-то понял об этом человеке, знакомство с которым подарила мне судьба…