Автор: Олег Букач
А написать хотелось про Ли-лю, про то, как он её обязательно встретит в первый же день после того, как вернётся со службы. И она сразу почувствует, что это именно он и что она его именно и ждала и искала в большом таком городе. А написать хотелось про то, как они едут в метро на эскалаторе и он стоит ступенькой ниже, а она к нему спиной. Оба они руки положили на резиновые перила, и его рука постепенно догоняет её руку. Он пальцами подныривает под её ладонь и начинает её гладить там, изнутри, чтобы никто не видел. И даже не удивляется ни она сама, ни её ладонь такой странной ласке, потому что и она, и ладонь надеялись на неё, ждали. Тогда он прислоняется щекой к её спине и слышит гулкое такое дыхание. Это он слышит ухом, а щекой чувствует под тонкой тканью её платья (или кофточки: тут всегда были варианты) бретельку её лифчика, тоненькую такую, но всё равно он её чувствует.
Про это и хотелось написать. Но рождённый сюжет никак не ложился на бумагу, а если и облекался в слова, то всякий раз выходил рифмованный рассказ про то, как двое поднимаются по эскалатору метро. И всё. Уходило главное, про дыхание и бретельку.
И ещё был один сюжет, но Глеб так и не посмел даже записать его.
Вот он просыпается среди ночи и видит, что она, рядом, опершись на локоть, смотрит на него и осторожно, едва касаясь, проводит пальцами по его носу, губам, глазам. Трогает его волосы, медленно наклоняется и целует его осторожно–преосторожно. И глаза её сияют во тьме так, как могут сиять глаза только очень любящего и любимого человека. А он обнимает её, притягивает к себе на грудь, прикрывает сверху другой рукой и начинает нежно укачивать, потому что и не знает, как ещё благодарят за такое счастье. Про моменты полной близости старался он и не думать совсем, чтобы не испортить вот этой картины. Но знал точно, что будет их слияние абсолютным и полным, нестыдным…
…И ангелы на небесах засмотрятся на их счастье, и Земля прекратит свой вечный круиз вокруг Солнца, и никто во всей Вселенной в этот момент не будет спать и не будет несчастен. И звёзды, как слёзы, выбрызнут на небо, даже если это и будет днём, и будут звенеть и качаться над головами, потому что сойдут с ума от их с Ли-лей счастья.
Странно было про это думать, потому что картины эти удивительного их счастья были как бы вторым слоем, а первым ложились бесконечные рассказы Даврана про всякие случаи из его ли, из чьей-то чужой жизни – про то Глеб не ведал. И рассказы эти не раздражали,не отвлекали от главного, хотя Глеб, увлечённый своим, почти и не слушал. Но были они терпкими и экзотичными, как густой шарбет. Были удивительно непохожи на ту жизнь, которую знал Глеб, по сюжетам, но абсолютно точно попадали в его тогдашнее настроение.
Вот, например, в городе таком, удивительно маленьком, жил человек, который днём претворялся Акакием Башмачкиным. Ходил он на службу, писал там какие-то отчёты и справки, вёл гроссбух, сидел в самом углу присутственного места и тихо шелестел бумагами и словами. Так было весь день, но вот к вечеру глаза его постепенно разгорались и становились зелёными, удивительными, как изумруды из сокровищниц Тадж–Махала или сказов Павла Бажова. Когда совсем смеркалось, шёл он на окраину городка в маленький, неряшливый кабачок, который почему-то назывался «Медвежий», а собирались там всё время пьяные матросы. Хотя, почему – матросы? Городок-то ведь не был портовым. А матросы были. И были пьяными. И вот там, среди этих вот самых пьяных…
…Он танцевал на столе…голым…
…И не был танец его непристоен и пошл, а какая-то удивительная ясность и чистота были в нём. Это был танец про то, как птенец лебедя, который очччччень трудно проклёвывался из яйца, потом шагал нелепо, качаясь на тонких ножках и встряхивая крылышками и всем телом. Потом он начинал расти, жить трудной и красивой лебединой жизнью, лететь высоко в небе и лететь низко, преодолевая злой свистящий встречный ветер. И никого не было рядом с ним, кроме ветра и облаков. Но полёт сам по себе был смыслом, а потому и не нужен был никто. Попутчик или попутчица превратили бы его в путешествие. Лететь становилось всё труднее. Силы оставляли лебедя, и движения его крыл и тела были совсем уже не столь стремительны. И вдруг те, кто смотрел на танцора, видели перед собою уже совсем старую птицу, которая всё же пытается оставаться лебедем. Вот здесь и начиналась самая удивительная часть танца. Умирание лебедя. Он постепенно, очень медленно уходил из жизни. Сначала сопротивлялся этому, а потом словно бы сам делал шаги навстречу смерти. И вот лежал уже на столе комок какого–то тела, не то лебединого, не то человечьего. Вдруг из самой глубины его, оттуда, где должно ещё биться сердце, к небу вздымалась рука–крыло, делая едва заметное движение кончиками пальцев–перьев. И было непонятно, что значил этот жест. Последнее «прости», обращённое к Небу и Богу?.. Или сам он обрывал ту последнюю нить, которая связывала ещё с Богом и Жизнью?..
И замирал он, и все вокруг замирали, понимая, что хлопать нельзя: смерти не аплодируют…
Вставал со стола человек с серым лицом и бесцветными глазами. Стыдился своей наготы, спешно собирал вещи и, загораживаясь ими ото всех, уходил прочь, чтобы утром снова явиться в свою контору писать справки, отчёты и гроссбух.
Если бы когда-нибудь кто-нибудь вдруг заговорил с ним и спросил, счастлив ли он, он и не ответил бы. Ведь счастье, как известно, – это когда тебя хоть кто-нибудь понимает. А его не понимали ни те, для кого он писал свои бумаги, ни те, для кого танцевал…
А далеко от того города, где каждый вечер умирал лебедь, жила-была женщина…
Давран именно так, будто бы даже на одном дыхании, переходил к следующему сюжету и даже не пытался хоть как-то мотивировать их взаимосвязь.
И всё-то у неё было в полном порядке. Были у неё надёжный непьющий муж, чистый и уютный дом, двое послушных детей. Даже была Собака, как символ изобилия и достатка в семействе. Это была очень славная женщина, замечательная жена и мать, которая слыла даже в округе образцовой хозяйкой, что весьма трудно, ведь в округе тоже жили женщины. А вообще-то была она – женщина как женщина, как многие в той стороне. И только одна Собака, которая заглядывала ей в глаза в конце долгого трудового дня, знала, что…и у неё зелёные глаза. Сама женщина когда-то тоже про это знала, да за хозяйственными заботами давно уже забыла, как видно.
И ничего не происходило в её жизни: всё было крепко и надёжно. Кирпичный дом, муж – крепкий, как кирпич, и маленькие кирпичики–дети (в отца, наверное, породой пошли!). И жила она, и терпела, но ничего нельзя поделать с зелёными глазами, которые Бог даёт ведьмакам и поэтам. И однажды среди ночи встала она, распахнула дверь своего крепкого дома и ушла. Ушла вместе с Собакой.
Обе они не знали, куда идут, только знали, что идут к счастью…»
* * *
… Больше в тетради ничего не было. И не понятно, что это вообще за тетрадь. Дневник ли, попытка написать роман или ещё что-то исповедальное.
Нашёл я её в верхнем ящике письменного стола, такого же старого, как всё прочее в квартире. Нашёл во время осмотра места происшествия.
Старик жил один. Хотя, нет, не один: с тем самым старым попугаем, про которого написано в тетради.
Я рукописью зачитался, испытал даже некоторое разочарование, когда перевернул страницу, а там – только пожелтевшие чистые листы. А узнать, нашёл ли он свою Ли-лю, хотелось. А если нашёл, то куда же она потом делась, почему рядом с ним остался только попугай?
… Милицию вызвал кто-то из соседей. Ситуация была довольно ясной.
А вот сейчас пытаюсь себе представить, как всё закончилось.
Совсем недавно, возможно, всего несколько часов назад, была написана последняя строка:
«ОБЕ ОНИ НЕ ЗНАЛИ, КУДА ИДУТ, ТОЛЬКО ЗНАЛИ, ЧТО ИДУТ К СЧАСТЬЮ».
Чернила совсем свежие, и ручка, которой он написал эту фразу, лежала прямо на тетради.
Потом встал, прижал к себе попугая, распахнул окно и…
…вышел…
Ах!..
Дорогие друзья! Для автора очень важно ваше мнение о прочитанном – нажмите соответствующую кнопку.
Подписывайтесь на наш канал. Пишите отзывы и предложения о сотрудничестве. Ждём новых авторов!