Династия Романовых все годы своего правления пуще всего боялась прогрессирования в русском человеке задатков тунеядства и паразитирования.
Боялся этого и Александр II. И вот чудо хитроумия: 16 окт. 1862 г. правительство опубликовало устав городских сберкасс, которые
«имеют целью принятие неких сумм на сохранение с приращением процентов, для доставления через то недостаточным всякого звания людям средств к сбережению».
Во всех городах сберкассы появились лишь по указу 1864 г, и то сначала представляли собой унылое начинание. Вклады принимались (поначалу лишь в столицах) от 25 коп. до 25 руб. за раз, под 3% годовых, и не могли превышать 1000 руб.
Более 1000 руб. проценты не начислялись, вклад сохранялся, но лежал мертвым грузом.
Это была тощая морковка, которая, по расчетам правительства, должна была стимулировать трудолюбивый порыв в массах и уравнивать (?) в правах разные слои населения страны. В наши дни на каждом отделении Сбербанка России можно было прочитать надпись: «Основан в 1841 г.»
Именно тогда Николай I обосновал пользу сберкасс (пользу, прежде всего, «в нравственном отношении») и ввел процентную ставку в 4%.
Но николаевские сберкассы (конечно, это никакой не сбербанк) устраивались при сохранных казнах Воспитательных домов, где коротали свой век вдовьи и сиротские копейки. Не было никаких гарантий сохранности вкладов.
Александр II осознал недостаточность отцовского решения и подкрепил свои сберкассы гарантиями государства.
Это начинание правительства должно было внушать трудящемуся чувство самоуважения и поощрять его к нравственным ценностям: старанию и прилежанию.
Но большинство россиян, по причине крепостной зависимости, чуралось трудового образа жизни. А в результате неподъемных для понимания простого люда царских свобод, к 1890-м гг., и вовсе запило горькую с невероятной силой:
«Пили все — мужчины, женщины, дети, пили водку, спирт, какую-то «баклановку», настоянную на перце, колгане, чуть не на сулеме, и многие умирали … от этих ядовитых специй» (Дмитриева В.И. Так было.)
Сберкассы здесь могли стать одним из рычагов вовлечения людей в деятельную жизнь, определив перспективы и дав жизненный стимул. Ведь эмоциональный подъем, которым страна встретила нового царя, быстро иссяк.
Характеризуя обстановку в русском обществе при Александре II, княгиня Екатерина Радзивилл (кузина генерала М.Д. Скобелева) с горечью писала, что все нововведения императора
«были предприняты слишком поспешно и без надлежащего приготовления. Александр II произвел нечто вроде революция, походившей на перевороты Петра Великого, но он не был одарен политической прозорливостью и не понял, что за подобными мероприятиями следуют разочарования. Но, по несчастью, русский человек не может ждать, и, когда года стали проходить, а реформы, восторженно встреченные, не принесли ожидаемых благ, то все стали роптать…»
За всех, конечно, нельзя говорить. Семейство Скобелевых отличалось большой смелостью суждений. Однако и защитник всех униженных и оскорбленных
Ф.М. Достоевский — тоже возмущался:
«Раньше был плохой, но порядок. Теперь никакого».
Также Н.А. Милютин, брат Д.А. Милютина, один из активных строителей реформ не мог сдержать раздражения. Грандиозные, казалось бы, свершения лишь привели к тому, что «по всем частям государственного организма ощущался полный хаос», вызванный отсутствием общего плана (цит. по: Пчелов Е.В. Романовы. История семьи.).
И эта мучительная неудовлетворенность по поводу александровых реформ осталась в народе до конца Российской империи. Достаточно вспомнить пьесу А.П. Чехова «Вишневый сад», написанную в 1903 г., и девяностолетнего героя пьесы Фирса. К 1860-м гг. ему было лет 30—35, но эту пору до конца своих дней иначе как несчастьем он не называл.
И таких фирсов были миллионы. Причем во всех слоях населения. Дворянство не могло пережить закон о всеобщей воинской повинности: попытка уравнять в правах простолюдина и титулованную особу и это шокировало потомственных военных (см., например: Дневник Д.А. Милютина). Многие воспринимали новую действительность как конец света, находя в ее реалиях мистические подтверждения, воистину, планетарного масштаба несчастья.
Россияне во все времена был подвержены суевериям. Не зря огромное число указов против «волшбы» и разного рода кудесников было принято на всем протяжении Российской империи. Но в середине 1850-х гг. был особенный всплеск интереса к разным предсказаниям.
Распространению мистических настроений в России способствовали поражение непобедимых русских воинов в Крымской войне и таинственная смерть Николая I. В то время даже генералы стали увлекаться медиумами и вертящимися столами.
Мемуары близких ко двору людей — В.П. Мещерского, А.Ф. Тютчевой, А.В. Богданович, А.А. Толстой, Д.А. Оболенского — изобилуют леденящими сердце подробностями и ситуациями, действующими лицами которых, были члены династии. Вспоминается великая княгиня Александра Иосифовна, супруга среднего сына Николая I.
Александра Иосифовна так увлеклась спиритическими сеансами, что, будучи беременной, во время мистического бдения потеряла еще не родившегося ребенка (см. Тютчева А. Воспоминания).
Мистика при дворе Александра II — отдельная большая тема. Заметим, что и русская музыка эпохи реформ приобрела угрожающий характер.
Вспомним лишь некоторые произведения этого рода, всем знакомые:
— оперы А.С. Даргомыжского «Русалка» и «Каменный гость», шутка-фантазия «Баба-Яга»;
— оперы А.Н. Серова «Юдифь», «Рогнеда», «Вражья сила»;
— «Иванова ночь на Лысой горе» М.П. Мусоргского, его же «Песни и пляски смерти»;
— оперы Н.А. Римского-Корсакова «Майская ночь» и «Ночь перед Рождеством»;
— поэма П.И. Чайковского «Фатум» и его же музыка на гоголевский сюжет «Кузнец Вакула»;
— оперы А.Г. Рубинштейна «Вавилонское столпотворение», «Демон», «Нерон».
Жизнь в столицах и при дворе в царствование Александра II напоминала действительно вавилонское столпотворение. Из литературы тех лет вспоминаются «Бесы» Ф.М. Достоевского и «Дьявол» Л.Н. Толстого. Так что тема оставалась актуальной не только для салонных пересудов, но и для высокого искусства.
Это 2-ая часть статьи. 1-ая часть начало реформ ЗДЕСЬ
Продолжение (пре) следует
Подписывайтесь на Русский архив
Читайте Memento mori. Траур как вызов