Почему никто не помнит о Западно-Сибирском восстании
Западно-Сибирское восстание было самым массовым и самым масштабным вооруженным выступлением крестьян против политики большевиков. Но сто лет спустя про него известно гораздо меньше, чем про Тамбовское или Кронштадтское восстания. Социолог Илья Штейнберг рассказал «Заповеднику», что помнят об этих событиях в Тюменской области, где были самые страшные столкновения повстанцев с красноармейцами.
Западно-Сибирское восстание 1921 года — антибольшевистское вооруженное выступление сибирского крестьянства, спровоцированное политикой «военного коммунизма». Началось 31 января в Ишимском уезде со столкновений крестьян с бойцами продотрядов. К февралю восстание охватило несколько губерний. По разным данным повстанцев было от 60 000 до 100 000 человек. Для подавления бунта в регион перебросили четыре стрелковых дивизии, несколько отдельных стрелковых и кавалерийских полков, четыре бронепоезда и отряды частей особого назначения. К началу июня основные очаги восстания были ликвидированы, хотя отдельные отряды продолжали сопротивление до середины 1922 года.
«Проект "После бунта" посвящен тому, как в современной России помнят о событиях крестьянских восстаний времен Гражданской войны. Мы фокусируем свое внимание на двух регионах – Тамбовском и Тюменском, территория которых стала центром двух крупнейших из них – Антоновского и Западно-Сибирского. В первой половине 2018 года исследователи проекта собрали около 200 интервью людей, которые живут в селах и городах Тамбовского и Тюменского регионов и воспринимают себя (или воспринимаются другими) как хранители памяти о событиях восстаний».
Западно-Сибирское восстание было крупнейшим вооруженным выступлением крестьян против большевистской власти и послужило одной из причин замены продразверстки продналогом.
— В чем изначально была идея исследования? И почему вы заинтересовались памятью именно о Западно-Сибирском восстании?
— Исследование было посвящено тому, как в современной России помнят о событиях крестьянских восстаний времен Гражданской войны. Меня в этот проект пригласили как оружейника — заниматься методами. Задача стояла достаточно сложная: вытащить память, которая была задавленной в течение трех поколений.
Во время Гражданской войны было два крупнейших восстания: Тамбовское восстание, которое хорошо изучено, и Западно-Сибирское восстание, о котором вообще мало кто знает — что это было, кто там участвовал, где и почему. О Западно-Сибирском восстании даже историки говорили, что в архивах материалов — кот наплакал. Как журналисты любят писать — «неизвестная война», так это — «неизвестное восстание». И интересно было понять, почему о Тамбовском восстании так много известно, а о Западно-Сибирском — не очень, и, в конце концов, — что сохраняется в исторической памяти?
— А что вы понимали под исторической памятью в этом исследовании?
— На мой взгляд, понятие исторической памяти избыточно широко. Туда что только не включается: и коллективная память, и семейная память, и социальная память, и публичная память, и даже, если исследователь проводит биографическое интервью, нарративная память. Мы под исторической памятью понимали коллективное представление о событии в прошлом, которое конструируется конкретным поколением и влияет на настоящее.
— То есть, у разных поколений память будет отличаться?
— Каждое поколение имеет право на свою память о прошлом. Ее переделывают много раз под какие-то конъюнктурные, политические вызовы отдельного периода; работают механизмы вспоминания, забвения: об этом надо помнить, об этом не надо помнить. И это определяется, с одной стороны, идеологическими институтами, с другой — мозги прошивает и школа, и СМИ, и все, что мы видим и читаем. Взять, например, память людей, родившихся в СССР, о событиях 1921-го года: в их представлениях мелькают «Неуловимые мстители», «Бумбараш» и пр., через эти фильтры проходит и семейная память, если она сохранилась, и то, что сейчас люди пытаются вспомнить.
Опять же — что значит «вспомнить»? Очевидцев же нет. Получается, как в песне: «то, что было не со мной, помню». Это невозможно. Поэтому мы и говорим о сконструированных представлениях, и задача исследования — понять, как они конструируются, как работают механизмы вспоминания, механизмы забвения, на что эти представления опираются, и, наконец, их содержание.
— Расскажите про полевой этап в Ишиме. Когда он проводился? Был ли у вас какой-то образ информанта, которого вы специально хотели найти — кого вы видели хранителями этой памяти?
— К экспедиции в Ишим мы готовились тщательно. В школе-студии исследователей-качественников при Институте социологии разработали выборку (процедура отбора информантов для участия в исследовании — Примеч. ред.), гайд (сценарий проведения интервью. — Примеч. ред.). Такой шикарный гайд был, покрывал всю тему: биографические данные респондента, история его семьи, история событий, даже географическая привязка, все-все-все. В выборке у нас были: потомки участников восстания с двух сторон (повстанцев и «карателей»); эксперты — местные историки, краеведы, учителя истории в школах — как ретрансляторы памяти; просто местные жители; и чиновники из отдела культуры в администрации — отвечая за коммеморативные практики, они тоже вносят свой вклад в конструирование исторической памяти. Если бы нам попался правильный информант, который в курсе всех этих событий, то мы бы получили действительно богатую информацию.
В Ишиме мы оказались весной 2018-го года, перед 9 мая, но правильных информантов не нашли. Многие люди говорили нам, что ничего не знают о восстании.
— Как действовать исследователю, когда информант говорит, что ему нечего рассказать?
— Методика, которую нам пришлось изобретать на ходу, похожа на самолет-амфибию. Основная особенность такого изобретения заключается в том, что и летает, и плавает он плохо. Точно так же, чтобы сделать грамотную гибридную методику, надо понимать, что это компромисс. Например, что реальных исторических фактов по теме не собрать — не найти ни артефактов, ни документов — только представление или миф о прошлом.
Во-вторых, надо понимать, что в самолете-амфибии главное. Где он летает, а где — начнет плавать. В нашем междисциплинарном исследовании главной была не история, а этнография или антропология: эмоциональный фон, как говорят об этом событии.
Так родилась методика «Колесо исторической памяти» — серия вопросов: что вы помните, откуда вы помните, как вы помните, зачем это помнить, что вы думаете об этом, что вы чувствуете и что вы делаете в связи с этим. А чтобы люди захотели говорить, нужно вызвать эмоцию, которая является ключом к памяти.
— Но если у информанта нет воспоминаний, как он может испытывать какие-то эмоции в связи с ними?
— Другого нет ключа — если хочешь зацепить память, должна быть эмоция. И нужно придумать какой-то способ работать с людьми, которые либо ничего не помнят, либо не хотят вспоминать.
Инструмент, который у нас сработал удивительно хорошо — разговор про 9 мая: «У вас тут 9 мая, наверное, бессмертный полк будет ходить». Все говорят: «Да-да, будет». «А как вы считаете, все жертвы?» — память же терапевтичная стала, все — жертвы: нет ни повстанцев, ни карателей, все попали под раздачу. «А можно сделать бессмертный отряд повстанцев и красноармейцев, коли все жертвы?» Вот тут началось интересное: люди, которые только что говорили, что все жертвы, вдруг отвечают: «Как это бандиты пойдут вместе с героями Отечественной войны?» «Какие же они бандиты? Это крестьяне, они — повстанцы». Они говорят: «Вообще-то, да. Но как-то нет», — появляется эмоция, и память начинает работать.
Из архива проекта «После бунта»: «Я вот, в частности, почему говорю именно про своих родственников, потому что когда начала изучать свою родословную, и когда обратилась к своей родной тете, ну, не напрямую, а через своего папу (...) Она сказала: "Нет, я ничего говорить не буду, никакие фотографии искать не буду". То есть вот, знаете, категорически, хотя ничего плохого эти люди ей не сделали, ни она им, как бы все нормально. Не могу объяснить, почему. (...) Да, вот она просто говорит: "Они умершие, покоятся они там, пусть они покоятся с миром, зачем их тревожить?" ». Генералова Наталья Алексеевна, архивист, Ишим (Ишимский район Тюменской области)
Другой пример: «Давайте тогда памятник им поставим». По селам если поездить, есть памятник жертвам эсеро-кулацкого мятежа — комсомольцам и коммунистам, а памятников крестьянам-повстанцам практически нет. Либо кресты на местах, либо вообще ничего. Мы говорили респондентам: «Вы, по сути, их потомки. Давайте помянем как-то». «Да-да, надо». «Ну, хорошо, а какой должен быть этот памятник? Где он должен стоять? Рядом с памятником жертвам эсеро-кулацкого мятежа? Что он из себя должен представлять?» И совсем уже забойный вопрос на эмоции: «А вы готовы деньги дать на него?» Когда речь идет о деньгах, люди становятся серьезнее, и баловства в ответах мало. Это не просто сказать: «да, все — жертвы».
Выясняется, что прямых потомков на селе, очень мало, одна треть населения. В школах в первом классе по одному-две человека, остальные — приезжие. Соответственно, как только о деньгах разговор зашел: «Нет, мы же приезжие, мы к этому никакого отношения не имеем. Чего это мы деньги должны давать? Кто здесь коренные, пусть они собирают, это их дело». Так нынешнее поколение местных жителей к этим событиям относится.
На вопрос о том, каким должен быть памятник, кто-то говорил — ангел скорби, а другие — памятник сибирскому мужику, который был уничтожен в те времена. Даже показывали, какой он был — такой мощный хозяин земли.
Еще мы потомкам повстанцев предлагали перенестись в прошлое, уже все зная об итогах восстания, и задать своему родственнику любой вопрос. Мы думали, что будут вопросы вроде: «Зачем? Почему?». Нет, основной вопрос: «Чего ты не убежал? Чего не свинтился оттуда?» Все-таки крестьянская доблесть — вовремя понять, что не стоит бодаться с властью. Для крестьян бодаться с властью, как теленку бодаться с дубом. Ни одно крестьянское восстание не окончилось победой, и подавлены все они были жестоко. Поэтому потомки спрашивают: «Что ж ты там застрял? Что ж ты вовремя не бросил все?» Вот что волнует наших современников. Это тоже историческая память и мостик в настоящее.
— Получается, что сто лет спустя потомки восставших уже считают, что бороться с властью бесполезно?
— Власть о крестьянских восстаниях не очень любит распространяться, потому что крестьянское восстание, тем более вооруженное, — это всегда бунт здравого смысла против бессмысленной жестокости и абсурдности действий власти.
Ишимское восстание было очень опасным для власти из-за лозунга, под которым оно выступало: «За советы без коммунистов». Они были не против советов, а против коммунистической утопии, которая такими способами внедрялась. Здравый смысл им подсказывал, что это утопия.
Изучая память о восстаниях, можно восстановить рецепт, каким образом поднять крестьян на вооруженную борьбу против власти: забрать семенное зерно, порезать молочный скот, отобрать тягловую скотину, оставить без запасов на зиму, забрать работников. И последнее, что, судя по историям, которые нам рассказывали, как раз толкает на бунт — нужно все это бесхозяйственно сгноить. Если власть это сделает, возможность крестьянского бунта становится реальностью.
Из архива проекта «После бунта»: «Они не знали ни крестьянской психологии. Они вообще даже не представляли, что будет, если власть покусится на семенное зерно. Вы понимаете, вот пока вроде народ терпел, когда забирали, ну, товарное зерно, фуражное зерно. Но когда продотрядовцы стали выгребать семенное зерно из амбаров, вот тогда народ взялся за вилы. И поэтому и восстание приобрело такой размах».
Белоглазов Павел Калистратович, внук красноармейца, подавлявшего восстание. Ялуторовск (Ялуторовский район Тюменской области)
Отдельно интересно отношение местных представителей власти. Когда мы пришли к чиновнику из отдела культуры, который за это отвечает, он проявил это отношение — всячески уходил от любых оценок.
Характерно, что в Ишиме памятник жертвам восстания 1921-го года сначала стоял в центральном сквере. Но население стало обращаться к администрации с просьбой убрать его, потому что он мрачно выглядел и настроение портил гуляющим. И его действительно убрали — на кладбище. Память — на кладбище. А памятник Сталину примерно в это же время поставили. Власти говорят, это памятник Сталину не как руководителю СССР, а как Верховному Главнокомандующему. Сталин в очередной раз победил крестьян.
— Во время исследования вы говорили с абсолютно разными информантами. Насколько коллективные представления о восстании различаются у разных групп информантов? Можно ли их описать как коллективную историческую память? Или, может быть, стоит говорить о семейной памяти, которая от семьи к семье разнится?
— В основном, память аккумулируется у краеведов, местных историков. Это люди, которые специально собирают информацию. Но их не больше пяти человек на все население. Есть сочувствующие, тоже носители памяти об этих событиях. Эти люди, например, рассказывают, как сгноили зерно, потому что не сумели его вывезти, не было эшелонов. С каким трудом, с какими жертвами это зерно было собрано. Что сделали со скотом, что сделали с этими рабочими руками — работников, кормильцев, изъяли из хозяйства, угнали куда-то, убили, непонятно, за что. Все это в рассказах есть.
Большинство рассказов — женские истории, потому что носители памяти чаще женщины. От бабушек они слышали, как те прятались, как голодали, какие мучения испытывали, какой страх. В редких случаях есть рассказы непосредственно о сражениях, о сопротивлении.
В одном селе историки пересказывали, как было организовано сопротивление. Там же многие крестьяне прошли Первую мировую войну. Потом, сибиряки — охотники, люди подготовленные. И часто во главе стояли бывшие офицеры царской армии, они очень грамотно организовали оборону, поэтому карательные отряды часто были бессильны. Насколько это миф или легенда — трудно сказать.
Семейная память об этом событии существует у потомков в виде отрывочных рассказов, например, как пришли зерно искать, а девочка пряталась где-то, и ее проткнули вилами. Или как река была красная от крови, когда казнили часть. Или как подозревали в участии в восстании прадеда респондента или деда, или дядю, отвели куда-то, пытали, он вернулся, был очень здоровый такой, два метра ростом, и не дожил до утра.
Из архива проекта «После бунта»: «И вот она рассказывала, говорит, это, приехала, открыли, ну, несколько женщин приехало, и открыли амбар. И одна, говорит, женщина подошла к дверям-то и с кучи, вот в амбаре-то были кучи мёртвых, и скатилась голова сына, вот в это... А бабушка тоже, вот там, где были уже убитые, не нашла деда. А потом один мужик, он при церкви там служил, как она говорит, псаломщик. Он говорит, ночью вывезли ещё за деревню. И вот и поехали они это, на поле, за село, за это, Лобино. И выехали, говорит, и кучи вот такие навозные. И я, говорит, это, смотрю, подъезжаем, ну, от одной кучи к другой, там, едем, идём, и вижу, говорит, валенок, это, торчит. И, говорит, и я, говорит, сразу узнала, что это валенок деда».
Ворсина Людмила Федоровна, внучка руководителя партийной ячейки, погибшего от рук восставших, Ивановка (Ялуторовский район Тюменской области)
Такие же есть рассказы о том, что повстанцы делали с красноармейцами или комсомольцами из продотрядов. Как вспарывали животы и набивали зерном, например. Поэтому память и сводится к эмоциональному фону, но она существует, как складское помещение: лежат на полках разные сюжеты, и по запросу вытаскиваются. Когда мы задавали вопрос: «Когда вообще говорили об этом в последний раз?» — или: «А рассказывали вы своим внукам про это?», — ответы, как правило, отрицательные: «А зачем?»
Помимо семейной памяти мы столкнулись с тем, что можно назвать генетической памятью — это память тела. Мы нашли праправнучку Петра Шевченко, одного из вожаков этого восстания. Мифы о нем там как о Робин Гуде: продотряды заберут зерно, он на них нападет, зерно отнимет, опять раздаст. Вот эта праправнучка узнала о том, что она имеет отношение к этому Шевченко за несколько лет до нашего исследования от местного краеведа. Я с ней разговариваю, ей 20 лет, она, по-моему, продавщица, такая хохотушка. И я спрашиваю ее: «А когда вы узнали, что ваш пра-пра-прадед был вожаком крестьянского восстания?» До этого она смеялась, и вдруг у нее плечи сжимаются, голова опускается, и она молчит. Я сначала не понял, продолжил разговор — она опять расправилась. Только я называю фамилию Шевченко, и тело у нее начинает реагировать. Что это такое? Может быть, семейная тайна была — никто никогда ей не рассказывал, ни бабушка, ни мать, все молчали, что они Шевченки и какие они Шевченки. Если бы они открыли рот, пожалуй, она бы не дожила до встречи со мной.
С другой стороны у нас тоже было интервью с внучкой или правнучкой участника карательных отрядов. И эта женщина буквально через каждые три минуты вставляла, что он никого не убивал, он был просто связист.
Из архива проекта «После бунта»: «Поэтому, наверное, вот раз было и до сих пор бытует мнение о том, что это надо забыть, это надо опустить, это не столь важно... этого практически нет в учебниках, да, то есть там «антоновщина» — мы чего-то там про нее где-то найдем, если не опустим. Потому что вот я прихожу на практику в школу, например, я вижу, что учитель это опускает сознательно. Ну, это же не Великая Отечественная. У меня на Петра I там четыре урока, например, я Петра не успеваю, какой 21-й год. Это, наверное, ошибка непрофессионалов».
Костина Ульяна Николаевна , преподаватель, Ишим (Ишимский район Тюменской области)
— Вы говорите, что эти воспоминания пришлось «вытаскивать». Почему их приходится «вытаскивать»?
— Самое интересное, что «вытаскивать» воспоминания приходится из всех: и из потомков условных «красных», и из потомков крестьян-повстанцев. В советское время дискурс был вполне однозначный: это — герои, это — бандиты. В 90-х дискурс стал неопределенным, лозунг «все — жертвы» — это терапия, к реальному восприятию она имеет мало отношения.
Когда меняется общий дискурс о событии, появляется молчащее поколение. Так строители БАМа мало рассказывают о своей стройке, опасаясь, что над ними будут смеяться, что «поехали за туманом». Хотя многие считают, что у них это было лучшее время. Так же можно сравнивать участников Афганской войны, и Чеченских кампаний: участники афганской войны еще что-то говорили о том, что это был интернациональный долг, был рефрен такой, что «те, кто там не был, пусть не завидуют, а те, кто там был, пусть гордятся». А участники первой Чеченской кампании ничего не говорят и не будут говорить. Что им рассказывать? Ключевое слово — «попали».
Если информационное пространство заполнено оценками, рассказами, фактами, документами, артефактами, тогда историческая память становится более насыщенной, более объемной, ей легче опираться на что-то. Тамбовское восстание — такое, про него очень много известно. Виктор Петрович Данилов писал « Антоновщину», опираясь на документы НКВД, там есть представление о том, что это за восстание и как оно произошло. Здесь же информационное пространство пустое.
Из архива проекта «После бунта»:«Я вот никак не понимаю, мы так, столько натерпелись. Это вот на долю нашего народа столько испытаний выпало, что невероятно просто. И где только русских костей-то нет, если так подумать. Счас вот ещё и в Сирии. Но, тем не менее, всё равно... Говорят, математику затем учить надо, что ум в порядок приводит. Я думаю, историю тоже учить надо, что она не только ум в порядок приводит, но, наверно, делает человека лучше. (...) Дак оно же, всегда же не просто запоминаешь факт какой-то там, что это произошло или, там, случилось в каком-то году, а стараешься понять, а почему это произошло-то, причина и следствие-то тут должно быть, отчего это, зачем это надо было». Шестакова Надежда Михайловна , библиотекарь в краеведческом музее, Ялуторовск (Ялуторовский район Тюменской области)
— А как эта память влияет на жизнь в этих деревнях или в Ишиме сейчас? Есть ли какая-то связь?
Влияния этого события на современную жизнь не видно. Но наши респонденты местами замечают какие-то параллели. Есть и сейчас чувство неопределенности, несправедливости, и когда мы говорим о восстании крестьян, тут же начинается работа исторической памяти по утилизации воспоминаний. Люди поневоле начинают сравнивать те события с сегодняшним днем, поневоле начинают говорить о том, что власти могут довести народ до такого же состояния. На чем это основано? На первый взгляд, ни на чем. Вроде бы, зерно не отнимают, скот не режут — сами порезали, мужиков не забирают — мужики сами уезжают, так как работы в селе нет. Отнимают надежду на лучшее будущее, на справедливость, пусть ее пониманию по разному. Это чувствуют даже те, кто сумел «подняться». «Тяжело здесь богатому жить среди бедных», — мрачно говорит бывший директор предприятия, который живет сравнительно небедно. «Напряженно стало, как бы не повторилась история» — в этом можно увидеть некое влияние на настоящее. Тут вспоминаются слова Ключевского, о том, что «история ничему не учит». Продолжение этой фразы известно гораздо меньше: «она только наказывает за плохо выученные уроки». Урок Ишимского восстания плохо выучен.
Ольга Дмитриева
Понравилась статья? Ставьте лайк 👍 и подписывайтесь 🤝 на наш канал!
----
Читайте также:
Копатели Чёрного острова
«Свадьба на семьдесят человек — это несолидно»
----
Канал ФОМ(Фонд Общественное Мнение) про политику, социологию, науку, культуру, этнографию, здоровье и многое другое. Если у вас есть интересные темы для публикаций или истории, которыми вы хотели бы поделиться, то напишите нам об этом: hello@fom.ru