(Сто рассказов о детстве и юности - 30)
А ложка-то пропала! Дарёная, расписная с резным черенком. Куда делась, непонятно. Чужих не было, свои не брали.
Искали, конечно. И в столе, и под столом, и в шкафу. Под диван даже заглянули – мало ли… Только с чего бы ложке в хорошем дому под диваном валяться?
И ведь не первая эта пропажа! Было дело: открыли к обеду банку соленых огурцов. А как стали со стола прибирать, хватились – крышки нет… Ну кому она нужна, жестянка мятая? Так и не нашли.
А однажды я услыхала кашель. Трудилась над новой раскраской, и вдруг из кухни негромко так: кха-кхм… Сверчок, монотонно трещавший за печкой, поперхнулся и умолк – и стало слышно, как ветер гоняет по железной крыше иссохшие гремучие листья.
Сжимая карандаш, я уставилась в полутемную кухню. Дрова в печке давно прогорели. Багровый угольный жар тускло светит за железной заслонкой, от этого сумерки по углам кажутся еще мрачнее и гуще.
Минута, другая… все тихо. Лишь рукомойник изредка роняет звонкие капли.
Почудилось, думаю. И тут вижу: рыжий Тишка, дремавший вполглаза у моих ног, насторожено смотрит в печной угол и глаза у него нехорошо светятся медно-желтым.
В углу – никого: веник только.
– Тишка, миленький, – шепчу я, – что там?..
И вдруг р-раз! – веник сам собой падает со стуком, словно задел кто. Тишка уши прижал и… задом, задом – под диван! Я свой карандаш в угол – швырк! Да разве веник напугаешь… Не помню как из комнаты выскочила, подальше от страшного места.
Бабушка про веник слушать не стала: ну упал, а ты подними, да на место поставь. Ишь, трусиха! Кого в своем доме бояться?
Кого?! Да дом-то живой! Я пока в нетопленных сенцах, стуча зубами, бабулю дожидалась, все поняла. Вот дверца шкафа качается и скрипит зловеще – сквозняки, да?! Половицы вздыхают, словно кто тяжелый тут ходит. В трубе охает, на чердаке свищет, в каждом углу тьма шевелится… Может дом только прикидывается родным да уютным? Мы думаем, он наш, а он – сам по себе – таинственный и опасный, как чужая вселенная – дом-тихоня, дом-оборотень! Мы ведь не одни тут...
Вообще-то дом не злой, просто очень старый. Его еще бабушкин папа поставил (странно думать, что у бабушки был папа). С тех пор мы тут живем: бабушка и я – всю жизнь. Мы его бережем, а он – нас.
Через три дня расписная ложка нашлась – в ведерке с углем. Ведро всё в саже, а на ложке ни пятнышка, блестит, как облизанная. Бабушка возьми да скажи:
– Знать, хозяин ложку спер! – и пальцем запечнику погрозила. – Погоди, негодник, я те задам!
В ответ ни звука, ни шороха. Только дом будто нахмурился.
И стало всё не так.
Дрова самолучшие березовые в печке гореть не хотят – весь дом в чаду, хоть беги на улицу! Каша в чугунке то сырая, то горелая – собака и та не ест. Молоко – не убежит, так прокиснет… Словом, не жизнь, а сплошное безобразие.
Но это еще что!
Была у бабули шерстяная кофта ношенная – никуда не годная. Но нитки еще крепкие. Так чего шерсти зря пропадать? – носков из нее пары три выйдет. Как раз на зиму. Целый вечер мы кофту распускали. А утром хватились клубков – батюшки! – весь дом нитками опутан, как паутиной…
Бабушка в сердцах грозилась спустить кой с кого рыжую шкуру, но вспомнила: Тишка всю ночь кладовку стерег – крыс душил, стало быть, не его лап это дело. Только и осталось, рукой махнуть, да на кухню идти. Пироги ставить.
Целый день в доме кутерьма шла – пироги дело небыстрое. Но бабуля не спешила, все честь по чести состряпала: сахару не пожалела, маслицем сдобрила. Тесто подошло пышное, как перина. И дрова сразу занялись, не дымили. К вечеру весь дом сдобой пропах.
Бабушка выбрала самый румяный пирог, но мне его не дала.
– Сходи-ка, в сенцы, – говорит, – варенья к чаю возьми.
Отчего ж не взять. Возвращаюсь с вишневым, а бабушка посреди кухни на карачках стоит, и пирожок под печку сует:
– Прими гостинец, батюшка, не серчай больше.
Я чуть банку не выронила.
На другое утро заглянула за печку – нет пирожка. Небось Тишка съел. А может и не он…