Когда мне было лет 13, моя мать впервые села поговорить со мной, что называется, по душам. Никого, кроме нас двоих, дома не было, она позвала меня на кухню посадила за стол и сказала фразу, которую мне потом приходилось слышать от нее ещё раз пять:
«Сестре твоей я этого сказать не могу, но ты уже взрослая девочка, а значит...», — эта фраза в совершенно разных вариациях до сих пор вызывает у меня непреодолимое желание сбежать, внутри всё противно съеживается, а в горле пересыхает.
Дальше последовала довольно сомнительная (для меня) и абсолютно логичная для мамы история о том, что мой отец ей изменяет. То есть, не изменил один раз, нет — это была история не про следы от красной помады на голубой хлопковой рубашке, не длинные белокурые волосы на манжете черного пиджака — да у отца и пиджаков-то не было; и даже не пресловутый кружевной лифчик в бардачке его Шевроле — нет.
У моей матери не было совершенно никаких вещдоков — только чутье. Чутье разбитой женщины 35+. По ее словам, папа «сошелся со своей школьной любовью Олей». И что самое ужасное — с Олей этой мы все были знакомы. Старая-новая папина якобы пассия вела все наши школьные праздники на протяжении, кажется, всего времени моего обучения. Она была кем-то вроде тамады в досуговом центре через дорогу от школы. Яркая — во многом из-за плохого вкуса — дама устраивала конкурсы для школьников (и их подвыпивших родителей), из рук вон плохо шутила в микрофон и всегда-всегда мне улыбалась.
Так или иначе мама рассказала мне, 13-летней, о том, что папа спит с другой женщиной на постоянной основе, гуляет с ней, возможно, даже водит в ресторан. В начале двухтысячных, наверное, как-то так и выглядели отношения. Дослушав мамины откровения, я планировала пойти в комнату, чтобы, разумеется, поплакать, ведь мои родители, видимо, разведутся — в фильмах, которые я видела на тот момент, измены не прощались, а особой экспертизы в этой области у зашуганного подростка на тот момент не было.
Но мама неожиданно для меня перевернула разговор с ног на голову и выпалила:
«Разводиться мы не будем, у нас двое детей и я очень люблю твоего отца. Но мне понадобится твоя помощь в одном деле», — вторая по своему пугающему эффекту фраза в ее арсенале. «Поскольку Оля знает, как выглядишь ты и знает, как выгляжу я, нам нужно попросить кого-то из твоих одноклассников передать ей кое-какую коробку». Я, разумеется, ни черта не понимая, спросила: «А что будет в коробке?» — и она самым спокойным голосом ответила: «Торт».
И наконец развязка: мама хотела начинить торт опарышами и отправить «курьером» прямо по адресу проживания разлучницы, чтобы замечательная старая-новая папина любовь сдохла от омерзения.
Мама ещё час уговаривала меня дать ей номер моего одноклассника Андрея — он был не самым тупым из всех гопников нашего класса: не самым тупым, чтобы не растрепать, и не самым умным, чтобы не задавать лишних вопросов. Естественно, никаких номеров я маме не дала. Хотя бы потому, что у меня их не было — в школе со мной не то чтобы много кто общался. А ещё я строго-настрого запретила маме осуществлять свой план и вообще приближаться к дому Ольги.
Не знаю, послушала ли она меня и не знаю, как она разобралась с этой проблемой внутри, ровно как и не знаю, что было бы, если б торт с опарышами всё же случился в жизни Оли.