Сергей Сергеевич Тихонов подпёр щёку ладонью и угрюмо воззрился на Светланову. И угораздило же ему наткнуться на эту… стрекозочку малолетнюю. Мало того, что на уроках от неё спасу нет, так ещё и тут её терпи, в кафе. Не помолчать, не отключиться. А завтра – понедельник, грохочущие коридоры гимназии и чугунные лбы подростков. Тоска наваливалась, как бетонная плита с насыпи.
— А я и не думала, Сергей Сергеевич, что вы поклонник таких мест?
И без того бесстыжие глаза Светлановой ехидно заблестели.
— Холодно. Зашёл погреться.
— А я так и поняла, — склонила на` бок головку Светланова. – А на Новый год какая погода была! Мы с друзьями дачу снимали. Места – загляденье! Снежок пушистый, ветра нет – красота. А как в Минск вернулись, нате вам в плечи минус пятнадцать…
Сергей Сергеевич перевёл глаза на свой бокал. Там плескался пока не тронутый – к сожалению ещё не тронутый – коньяк: только заказал, только принесли, только ухватился и – она, как с разгону. Села едва ли не на колени, будто её и ждали. А при ней как-то не с руки пить. Да и не только пить.
— И как это, Катерина, тебя родители в такой мороз отпустили?
Светланова артистично фыркнула и осмелилась наклониться к учителю.
— Я ещё спрашивать буду. Вот на Новый год – оно да. Пришлось ругаться с матерью. Хорошо, отец в рейсе был. С двоими не справилась бы. Три дня мать пытала. Но ничего. Вы же знаете – я целеустремлённая!
Вот зачем эти улыбочки? Поглядела бы она на себя со стороны лет так этак через десять.
— И какая у тебя сегодня цель, устремлённая ты наша? – спросил Сергей Сергеевич и откинулся на спинку стула. По левую руку тянулись прямоугольные длинные окна, образуя как бы витрину, а за ней – белые и рассыпчатые как пенопласт снежинки, осыпающие оголённый тротуар на сполохах ветра. Там же пролегал и проспект. Проезжающие автомобили, казалось, коченели как и укутанные до самых глаз люди, заискивающе поглядывали на светофор, тягуче трогались, нехотя замирали на новых дорожных препонах.
— Пока не знаю, — приторно улыбнулась школьница и фамильярно постукала коготками по стеклу его фужера. – И пока ещё не ваша. – Смех. Как у проституток в бане. – Зачем торопить вечер?
— Затем, что тебе завтра в школу, — не удержавшись, негромко, но твёрдо произнёс Сергей Сергеевич и, не давая опомниться старшекласснице, заключил:
— Одиннадцатый час уже. А сотрудникам этого заведения хоть бы хны, что у них подростки в зале сидят.
— А вы мне не отец! – вскинулась она и тряхнула золотистыми кудрями. – Что я вам: мешаю? Сидите и пялитесь на свой коньяк. Выпейте его, в конце концов! И не будьте бякой. Я во время каникул успела соскучиться по вам. А вы!..
— По вас, — поправил он Светланову, но ту уже понесло. Сергей Сергеевич пока откровенно не прогонял её только из соображения рационального расходования энергии, то есть попросту ленясь. К тому же когда выгоняешь, некоторое время сам ещё тянешься за тем, кого выгнал, как бы по инерции, коришь себя, переспрашиваешь, подспудно готовишь извинения. Противно. Тем более в отношении Светлановой. Энергия, потраченная на такую неблаговидную работу, потом ещё долго тратится впустую, питает навязчивые мысли о последствиях, а к утру выливает чан стыда, да так, что пальцы на ногах подворачиваются на кафеле. А если ещё учесть, что выгонять предстоит Светланову, то степень разрушения автоматически удваивается. Мальчишки в гимназии по ней сохнут, коллеги – в ней души не чают, готовы за уши на медаль вытянуть. Один он относится к девчушке с предубеждением, ибо – из песни слов не выкинешь – жёноненавистник. И вот он избавляется от неё, а в понедельник является миру, имея на совести, допустим, выгнанную на мороз девочку.
Ах, да и чёрт с ней! Пусть сидит, раз ей так приспичило. Десять минут так с собой поболтает, глядишь, и втянется, и обо мне забудет.
Сергей Сергеевич потянулся к фужеру, элегантно обогнул им острый шерстяной локоток и поднёс к губам. Что-то зажурчало над ухом в миролюбивом тоне, но Сергей Сергеевич не вникал.
Над исполненным электрического сияния проспектом был протянут огромный треплемый ветром плакат. На нём, то ли от мороза, то ли от преломления лучей подсветки домов сытостью и успехом лоснилось скуластое лицо неизвестного мужчины примерно его лет, принадлежавшего к тем божествам, что живут какой-то иной, не обременённой мирским бытом жизнью. Лицо улыбалось во всю ширину белоснежного рта и о чём-то повествовало. Сергей Сергеевич перевёл фокус на отражение своего лица, сличил с образцом над проспектом и вывел – не конкурент ему. На фоне скуластого он, Сергей Сергеевич, прямо фунфырик какой-то в вязаном свитере с горлышком и малолетней поблядушкой напротив. До сорока – всего ничего. Совершенный старик. Ни семьи, ни детей, ни перспективы, только мама в хрущёвке температурит.
Сергей Сергеевич выпил ещё и хотел, было, ненадолго свернуть с анфилады своего неустройства, порицания и позора в утлый коридор памяти, куда обычно заскакивают в таких случаях, но тут раздался новый звук. На этот раз трескучий и откуда-то сверху.
— Не занято?
Рядом протянул руку к пустому третьему стулу подросток. Здоровенный, под два метра акселерат, наголо бритый, в какой-то совсем не по-зимнему лёгкой брезентовой курточке и глядел на него воинственно. Светланова хлопала глазами, а Сергей Сергеевич едва подавил в себе желание попросить его напрямки забрать со стулом и соседку.
— Если садиться, то, брат, извини. Видишь, и так на одного больше. Разве что стул…
От такой неожиданной прямоты Светланова минуты на две умолкла. Акселерат же вразвалку понёс добычу в противоположный угол, то и дело оглядываясь и хмурясь, а Сергей Сергеевич посмотрел ему вслед с завистью. Лет пятнадцать – шестнадцать ему, не больше. Примерно столько же ему, Сергей Сергеевичу, было и тогда. Вернуть бы всё назад и не упираться на математике, доставая из себя через силу потухший было уже сон, привидевшийся накануне и тянувший в груди, пока неприятная и гундосая учительница что-то заискивает с мелом у доски. Одноклассники записывают за ней, перешёптываются и лишь он не в силах сосредоточиться на формулах, потому как перед глазами совсем иное: в инфернальной синеве потёмок маячит огромный белый свёрток. Он покоится на тахте в гостиной, кажется – раннее зимнее утро, а дальше провал. Но странное чувство, проистекающее оттуда, словно из пустоты, не отпускает и подбивает прикладывать всё новые и новые усилия приоткрыть интригующую завесу. Вот он и сидит за партой, судорожно припоминает подробности и на свою беду их достаёт-таки.
Затем март и странный, по форме как уменьшенный лекторий кабинет музыки, забитый под завязку соискателями на литературные лавры в конкурсе рассказов из девятых, десятых и одиннадцатых классов. Он сидит в углу на самом верхнем ряду, на подоконнике, так как каждое сиденье внизу занято, и сквозь головы выглядывает, что происходит у рояля. Изредка, когда головы как по команде выстраиваются перед ним в одну линию, он обращается к окну на грязный и омерзительный март, проступающий через омертвевший куцый снег, и с опозданием размышляет – стоило ли ему вообще участвовать в этом конкурсе? Когда на уроке русского языка объявили, что один из столичных литературных журналов устраивает состязание, он вспомнил этот свой сон и за неделю перевёл его на язык рассказа: шестистраничного, отпечатанного на работе матерью в перерыве на обед; странного и до ужаса нелепого, когда его читает вслух чужой голос. Особенно финал. Там четырнадцатилетний мальчишка засветло просыпается на тахте в облике сухонького старичка и никак не может уснуть вновь, томясь в необъяснимом страхе перед зимне-восковой темнотой окна и необходимостью подниматься в школу через несколько часов. Так он и лежит, дожидаясь трели будильника, но тот нем, как и утренний свет, словно понимающий отчаяние этого странного человечка, и оттого не занимающийся. Одеяло плотней прирастает к тахте, сливаясь с потёмками комнаты, улицы, с обуглившимися от оттепели деревьями, с лоснящимся тюленевым блеском асфальтом, грязной обочиной, автомобилями, припаркованными у домов и, собственно, самими домами, где ни в одном из окон так и не зажигается свет. На тот момент юный Сергей Тихонов мог лишь смутно догадываться, что` означала интуитивно описанная им в конце рассказа радость учителей и одноклассников от известия, что на его тахте обнаружен пустой кокон в человеческий рост.
У рояля успело собраться самое настоящее жюри во главе с директором школы. Рядом, помнится, стояли сухопарая завуч, две тучные преподавательницы русского языка и неизвестная очень красивая стройная женщина лет тридцати пяти, которую представили в качестве редактора этого самого журнала. Ещё до того, как она объявила, что произведение победителя будет опубликовано в номере, он почувствовал, что голос её будет тихим. Что сама она, несмотря на высокий рост и выправку, будет робкой. Но что по- настоящему привлекло в ней – длинные и тонкие как у пианистки пальцы рук. Эти пальцы буквально ворожили.
Она благодарит собравшихся за участие в конкурсе и вносит большую ясность касательно поощрений. Из сорока соискателей объявят лишь первую десятку с отметкой за четверть «отлично». Третьему и второму месту к тому же предложат принести ещё по два рассказа на предмет ознакомления и вердикта возможности публикации в журнале. Ряды заметно оживляются. Принялись объявлять фамилии и названия рассказов. Под хлипкие аплодисменты автор выходит на сцену, берёт поощрительную грамоту и с поспешностью удаляется на своё место, пока по спине оползнем сходит студенистая аннотация произведения.
Наконец добрались до призёров. Девятый класс «В», кроме него, представляют ещё четыре отличницы, в обыденности школьных дней страшно ревновавшие к успехам друг друга, но перед слепым оком всеобщего школьного состязания уместившиеся теперь на трёх креслах, умилительно держась за руки и страдая от факта, что даже при самом лучшем раскладе кто-то из них окажется вне мест пьедестала. А вышло и того хуже – о них и не вспомнили: третье место достаётся забвению, — даже силуэта не осталось от призёра, — второе – безобразной десятикласснице в круглых очках и с коричневым пухом волос под носом. Ей, пожалуй, хлопают только учителя и редактор. А победитель?
Объявлять победителя берётся прекрасная и загадочная редактор. Все как бы подаются вперёд, замирая, а она, как назло, берёт новый вираж интриги, благодарит участников, толерантно замечает, что будь её воля, она бы им всем отдала первое место, но конкурс есть конкурс и победитель должен быть один.
«Автор, чей рассказ объявят победителем – безусловный победитель. Бесспорно первый».
«И тем удивительней беседовать о нём с преподавателями, когда оказалось, что автор совершенно не проявлял себя прежде. Так сказать – совершенное открытие. Едва ли не будущий Кафка».
Тут учителя снисходительно улыбаются, а те немногие из школьников, кто, видимо, знаком с его творчеством, — Сергей, кстати говоря, тогда о существовании Кафки знать не знал, — многозначительно переглядываются, готовясь через литературный талант породниться с чехом.
На подоконнике же сидится неплохо – настолько неплохо, что от волны тщеславия, накрывшей аудиторию, долетают разве что одинокие брызги: спускаться за наградой даже и не думается.
Прозвенел звонок. Несколько визгливо-надсадных голосищ затевают истошный спор у самых дверей. Зауч вылетает на расправу как пробка из-под шампанского, а редактор просит будущего лауреата остаться с ней тет-а-тет для дополнительной беседы. Из утробы доносится томное воздыхание одиннадцатиклассника, что в разросшемся напряжении вызывает реакцию разорвавшейся бомбы, а сам Сергей, пока вокруг задыхаются от хохота, беспокойно смотрит на часы: «Подростки с улицы Деграсси» должны начаться через восемь минут. Придётся бегом…
Редактор выдерживает ещё паузу и вдруг произносит название его произведения.
Сердце ухнуло с подоконника на асфальт и поскакало куда-то дальше, за автобусную остановку, за перекрёсток. Он поднимается и на ватных ногах лавирует вниз между рядов. Аплодисментов он не слышит, хотя, вероятно, они есть. Наконец – он у рояля, сперва берёт грамоту, а затем соприкасается и с сокровищем: он мягко пожимает руку редактора, прекрасную, мягкую, прозрачную. И оттого, что она ему улыбается мягко и почти сконфуженно – причём ему одному, — становится совсем не по себе.
Сергей Сергеевич вынырнул назад и допил коньяк. Тепло наполнило живот и грудь. Светланова же безобразно развалилась на стуле и не думала уходить, хоть в противоположном углу неожиданно обнаружилась её «компания». Её минут десять звали к себе, а она им рожи корчит – что за человек? Всё это время, пока он смотрел сквозь неё, она плодила какую-то ересь и нисколько не смущалась пустоты на его лице. Казалось, что это ещё больше заводит её. Вот и ещё коньяк ему принесли, хотя он не заказывал.
Да ради бога.
Сергей Сергеевич приложился к новому бокалу, рассеянно кивнул на какое-то угрюмое замечание в его сторону и с удивлением обнаружил, что из того дня, когда он выиграл, самым приятным, собственно, является не сама победа, а донельзя растерянные лица одноклассниц! Отличниц! Вот они: четыре вытянутых анфаса. (В один из них он был даже влюблён, хотя, что в нём? Простодушный овал селянки и кнопка вместо носа). Он не мстителен, но тут так ладно стекает жижа возмездия. Они плетутся за ним и редактором в учительскую в дивной сомнамбулической покорности, как крысы под звуки флейты из сказки Лагерлеф, и выражения их нисколько не меняются, когда он, спустя десять минут одностороннего разговора с редактором, возвращается в коридор к ним. «О чём вы говорили? Когда выйдет в номер рассказ? Сам написал или помогли? Ну, честно! Мы – могила: никому!» – хоть на самом деле их подмывало установить случайность этой победы: пусть бы и для самих себя. А то что это получается: рассказ троечника в печать, а их сочинения никуда не годятся?
Рассказ же, собственно, напечатали только в июле и всеобщего внимания это обстоятельство не привлекло. Зато, как высказалась редактор, он «заинтриговал» литературный мир Минска. Любопытство к его персоне не походило на то, как он себе представлял первый успех и что должно за ним последовать. Ему не обрывали телефон, как в кино, и на поэтических вечерах не пропадал он с головой. Всего-то и были, что два вечера на юбилее номера одного из журналов да дня рождения некоего чиновника из министерства культуры, куда он в составе ещё шести юных дарований прибыл на официальную часть, а на недолгой неофициальной был представлен дюжине творческой интеллигенции. Они настоятельно советовали писать дальше и отчего-то поздравляли женщину, якобы открывшую новое имя.
Писал затем Сергей много и всё невпопад. К концу школы он написал с полтора десятка отвергнутых рассказов и даже взялся за повесть, четырежды перекроенную, но так и не доведённую до ума. Сочинения он прямиком относил редактору, к кому, будучи школьником, обращался «Елена Аркадьевна», а в пору поступления в пединститут – «Елена».
Елена Аркадьевна принимала в редакции журнала, что размещалась в первом этаже старой постройки у проспекта Независимости, в тесной комнате с тремя столами, огромным шкафом, сплошь забитым толстенными бухгалтерскими папками сочинений и подшивок. Он приносил ей очередной рассказ, и если творение было достаточно объёмным, то уговаривался о следующем визите. Но зачастую она читала сразу. Почти всегда вердикт был неутешительным. Выдумывая байки и пытаясь их пронизать каким-то невидимым толстовским светом, в его работах обнажалось совершенное незнание жизни и её механизмов. Но иногда и пробивало: два произведения всё-таки опубликовали, хотя в этом Сергей Сергеевич усматривал больше аванс прилежанию и терпению.
С первого курса учёбы в институте Елена принимала уже у себя. Это была небольшая двухкомнатная квартира, доставшаяся ей после развода, уютно обставленная старой, но в отличном состоянии чехословацкой мебелью и увешанная гравюрами героев греческого фольклора. Судя по фотографиям в серванте, у неё был сын лет двенадцати, однако во время визитов он никогда не заставал его дома. Расспросить о нём так и не решился, даже после того вечера, когда явился за мнением.
Темнело, но света не зажигали. Откинувшись на спинку дивана, она сидела перед окном, закинув ногу на ногу. На колене покоилась его рукопись. Ему показалось, что она даже мельком не читала, просто уткнулась бездумно в белеющий прямоугольник, отбивая стопою странный дёрганый такт и думала о чём-то своём, видимо, тяжёлом и неприятном. Какая-то напряжённость повисла в комнате тогда: то ли из-за короткой юбки, доходившей ей до бёдер, или из-за сильного аромата духов, но когда из коридора раздался звонок телефона, они оба вздрогнули от неожиданности. Она вышла в коридор, безвольно «дакнула» и с кем-то долго и тихо говорила. Иногда она длинно молчала. Несколько раз ему показалась, что она всхлипнула, но без слёз. Очень хотелось уйти; устроить свой уход самым деликатным образом: сослаться на что-нибудь, но и в оправдании своём не задеть свидетельства этого разговора. От предметов оставались едва различимые контуры, к одному из которых принадлежал он сам. Становилось не по себе, и когда разговор кончился, то, пожалуй, испытал нечто сродни тому, что испытывает любовник, застигнутый врасплох. Тем ни менее он был готов, что войдя, свет Елена не включит. Она подошла к окну и упёрлась ладонями в белеющую кайму подоконника. Ему в тот момент показалось, что не потревожь её, она простоит так весь вечер, занятая своими мыслями и забывшая того, кто до обморока робеет напомнить о себе.
Как и раньше он продолжал ходить к ней за мнением, но после того вечера ему случалось иногда оставаться у неё. Их отношения протекали странно. Они не были похожи на пламенные отношения любовников, скрывающихся от бдительного ока мирка. Ни его, ни её страсть не переполняла, чудесным образом выплёскиваясь наружу только в часы встреч. Даже в телефонных разговорах между ними нельзя было установить ничего иного, кроме общности литературных дел. Он не расспрашивал о её прошлой жизни, мало интересовался нынешней. Затишья ночных изяществ они заполняли недолгим сном и рассуждениями о писательской стезе, а на утро, чуть свет, он оставлял её, мало испытывая от того душевного подъёма, ради которого, он думал, быть может всё и затевалось. Его воображения не будоражили воспоминания ночи, сладкая нега на смятых простынях, запахи и звуки, короткие декламации Лохвицкой и Цветаевой, однако те из знакомых, кто читали его, сходились, что рука окрепла и публикация в «Мире Паустовского» его рассказа «Ева» — далеко не случайность.
А потом умер отец, с которым он общался мало, воспринимал едва ли не как соседа по квартире, но после кончины испытал острейшее одиночество. Не звонил ей – не до того было. Елена в свою очередь не напоминала о себе, пока вдруг не выяснилось, что выходит замуж за дипломата. Изредка они перезванивались, но рукописи он привозил уже не на квартиру, а вновь в редакцию. Их встречи по какому-то обоюдному и молчаливому согласию свелись к минимуму, едва ли из опасений за нечто большее, чем объявление призраков прежних встреч. Однако Сергей Сергеевич начал постепенно испытывать всё меньше желания связывать себя с немой отточенностью языка. Вместо художественных произведений он ушёл в научные труды, пока однажды в Национальном архиве не всполошился озарением, что все чаяния его – эпистолярная шелуха чужих мыслей, и что он оставляет после себя не более чем ещё один бесполезный виток повторенной кем-то полу-идеи — полубреда. И это озарение до такой степени поразило его, что, окончив магистратуру, прервал своё обучение и устроился в гимназию учителем русского языка и литературы.
В гимназии оказалось не то, чтобы хорошо или плохо. Оно просто было. Было так, как бывает с человеком, который принял душой и сердцем грядущее забвение о себе. Никакого тебе «Доживём до понедельника» с точки зрения нравственной высоты на сопках беспрецедентного хамства. Обыденный строй ничем не примечательных дней, основы языка, которые он преподавал, программа по литературе, к которой он на первых порах пробовал подойти нестандартно, но стремительно разбившаяся брызгами тщетных попыток о скалы тотальной лени и ханжества подростков, разочаровавших его страстно. А рассказы он пописывал, но без должной дисциплины. Повести же или целый роман с течением времени превратились для него в нечто мифическое, совершенно непонятное и необъяснимо далёкое, как чьё-то воспалённое воображение, пожалуй, как НЛО с зелёными человечками, которые теоретически возможны, но чтобы всерьёз…; собственно то, чего появиться не могло, но изредка зудело с апломбом «а вдруг?». Не более. Даже когда он сам, перечитывая написанный вдруг добротный рассказ, с удивлением констатировал: «а ведь вот эта вещица неплоха, ей-богу, неплоха, из неё могло бы что-нибудь получиться», — тем ни менее и оно отгружалось в стол: тихо, без помпы, как на процессии погребения.
— Сергей Сергеевич!..
Он дёрнулся, мотнул головой, как под хомутом лошадь гривой отгоняет назойливых мух, и сфокусировался на Светлановой.
— Чего тебе? – Спросил, как спросонья. Светланова выглядела всполошенной и беспрестанно вертелась на стуле.
— Вы что же, не видите? – накинулась она на него.
— Чего я не вижу?
— Наших бьют.
— В смысле? – не понял Сергей Сергеевич. – Каких наших? Все наши тут.
— Да ну вас, — махнула она рукой и сорвалась с места. Мутным оком он проследовал за ней и обнаружил в противоположном углу некое скопление людей. Большим числом тинэйджеров. Вон, кстати, и двухметровый в брезентовой куртке. Кому это он накидать хочет? Ах, видно компании Светлановой. Ох, а там и девочки с противоположной стороны. Будет кому Светланове мозги вправить…
Сергей Сергеевич вдруг почувствовал нехороший азарт в груди. И руки начало едва-едва трясти, как перед схваткой, как будто бы накрывает лёгкой волной предстартового мандража. С чего бы это? Ему должно быть безразлично, чем кончится у них. Вон, и народ стягивается. Без него разберутся. С другой стороны…
«С какой ещё другой стороны?! – скребануло в нём что-то. – Неужели тебе больше всех надо? Ты не в школе».
«А в школе что же? Как-то по-другому всё, что ли? Предписания? Штрафы за бездействие? Да ты как раз в школе пройдёшь мимо, если это не твой класс…»
Нет. Не то…
А в противоположном углу тем временем шли полным ходом шумные переговоры. Больше всех выступала Светланова. Бритый в брезентовой куртке отступил от неё на шаг, видимо, соблюдал этикет. Но по правую руку от него выросли какие-то совсем мальчиковые девчушки, примерно тех же лет, что и Светланова, и как-то странно между собой переглядывались, потихонечку просачиваясь через толпу к новоявленной гостье. Остальная масса покачивалась из стороны в сторону, как водоросли у взволнованной кромки воды. Количественно силы, кажется, были равны. Качественно же сторона Светлановой уступала явно. Что-нибудь предпринять, что ли?
— Я не помешаю?
Брезентовый удивляется искренне. Две девчушки замирают. Остальные четверо едва-едва смещаются в его, Сергей Сергеевича, сторону. Массовка же со стороны Светлановой стоит непоколебимо.
— Вам чего? – приходит в себя брезентовый. – Без вас разберёмся.
— Да куда уж вам, без меня-то? Ребята, поздно уже и холодно. Вас родители заждались. Нечего вам тут. Разъезжались бы вы по домам да побыстрее. Это всех касается. А если начнёте выяснять прямо тут да на кулачках, кто прав, кто виноват – не вы же будете отвечать, а родители ваши. Вам это надо?
Блуждает некоторое замешательство на лицах, но стоят, не расходятся. Брезентовый спешно изыскивает аргумент.
— Вы кто такой?
— А тебе какая разница, лысый?! – выкрикивает Светланова и Сергей Сергеевич не успевает увернуться. Удар направлен ему в ухо. Не столько от удара, сколько от тесноты пространства и собственной нерасторопности он пытается увернуться, но спотыкается о чью-то ногу, удар по касательной всё-таки настигает его и он опрокидывается на` бок, успевая на мгновение почувствовать следующее. Удар – или лучше попытка его – не злит его, не приводит в состояние гнева, когда ярость внутри вылетает подобно лаве вулкана, и только успевай вешать тумаки направо и налево, но в то же время и не сковывает по рукам и ногам. Он просто ясно выпадает из контекста борьбы и не хочет в неё возвращаться. Лишь видит, как Светланова тоже получает по уху, но куда основательней его. А та лишь, отступая, дивится, что её, такую красивую, звёздочку гимназии – и в ухо. Остальные же неровно по-борцовски сцепились с гигантом и ещё парой прилипал, и принялись опрокидывать столы, стоящие неподалёку. Посетители вскочили со своих мест, больше опасаясь за свои штаны и пролитое пиво. Сергей Сергеевич же, наконец, завершает падение. Об него благополучно спотыкается этот неровный и кричащий людской вал. Перед глазами бирюзовый линолеумный пол, объявившийся, наконец, неприметный крепыш-охранник в полиэстеровом чёрном костюмчике и удаляющиеся полиуретановые лимонные подошвы этого самого громовержца. Собственно, и всё.
Сергей Сергеевич буднично, будто и не было ничего, приводит себя в порядок, встаёт, быстро объясняется с крепышом и с достоинством затягивает на шее элегантный узел шарфа. А Светланова уже тут как тут.
— Как вы?!
Лучше вообще ничего не говорить, а молча оставить и её, и это кафе.
Только у самого метро она его нагонит. Одна. Прижмётся к нему на скамье и будет смотреть в окно на скачущие синусоидой трубы тоннеля? Неужели и вправду будет думать, что он разрешит ей пройти к нему, в квартиру, где температурит мать, что из прихожей они переберутся на кухоньку пить чай, что, воспользовавшись благоприятным моментом и затеяв разговоры о, — бог весть, о чём? Ну, пусть о литературе – хотя, какая литература: смех и только! – так вот: он разомлеет и обнаружит перед собой – кого? Женщину?..
На миг ему привиделось в потёмках своей комнатки очертание нагого девичьего тела у окна, завешанного узорчатой занавеской, через которую просачивалась отражённая от снега синь ночного зимнего неба. Он видел её обхватившей себя тонкими руками и стоящей к нему спиной, правая щека упирается в выпирающую ключицу, шея открыта для поцелуя… Так она любила застывать посреди ночи и ждать, когда он очнётся, подойдёт сзади и будет дышать в самый нежный уголок – под левое ушко. Как-то упоительно становилось тогда. Даже ему, маленькому, ничего непонимающему, что происходит теперь, и в чём соль этого мелодичного молчания и покоя, не хотелось сходить с места от ясного и глубокого чувства единения с ней. Стоять и смотреть из тёмной комнаты омертвевшего дома на рыжую от фонарей дорогу, едва раскачиваться, прижавшись костями к мягкой спине и слушать таинственные шорохи за окном.
Помнится, она говорила ему, что всё это – только иллюзия, что к утру всё это растает, как первый снег, он уйдёт и всё забудется, будто и не было ничего.
От этих шёпотных слов она дрожала ещё больше, он обнимал крепче, пытаясь согреть, они раскачивались дальше. Казалось, что ей было хорошо. Даже очень хорошо. Но подспудно он улавливал в дрожании её тела вибрацию тоски и боли. Длинные, невыразимо длинные пальцы её рук запускались к нему в волосы. Тогда его поцелуй спускался к шее, помогая пальцам проскальзывать через кудри, слова так и не рождались, но ей и не нужны были его слова. Ей нужен был он и только. Не как любовник, а кто-то совсем иной. Он чувствовал это, хотя причины не понимал. Вероятно, что застигни их кто-то другой, мудрый и проницательный, то он мгновенно всё понял бы, что означало это таинственное раскачивание у окна его, зелёного первокурсника, и её, тридцатисемилетней женщины, роняющей ему на шею слёзы и монотонно шептавшей имя, которое он никогда так ясно и не расслышал.
Сам же Сергей Сергеевич запомнил лишь одно: то, что она произнесла в последнюю их встречу, что одиночества нет, просто есть такое время суток, которое хоть иногда, но надо с кем-то делить…
Он же целовал её длинные пальцы, затем ладошку, как целует, быть может, руку матери сын, благодаря её и преклоняясь перед ней.
Время, будто потеряв счёт, на какой-то миг самое себя заковало в эту стену холода за окном и незаметно, не оставляя какие-либо зарубки своего пути, безвозвратно проносилось над гладью светло-рыжего пространства электрических ламп. Сознание погружалось в лёгкую дрёму, и в ней начало проступать нечто такое, что было полно самодовлеющей мысли о счастье и тишине. То, что могло именоваться его душой, словно высвобождаясь, всё больше раскрывалась в естественном стремлении обозреть себя и находила нечто большее, чем вильнувшую не туда жизнь. Она находила теперь самую тонкую, и, может быть, самую хрупкую, святую связь – она находила связующую с телом пуповину, через которую происходила передача драгоценной энергии мира. Вместе с ней он продвигался вперёд, оставаясь на месте. Оставаясь на месте, он продвигался вперёд: мимо встревоженных лиц посетителей, столов кафе, мимо плотно сбившейся в проходе толпы подростков, качнувшейся от него в сторону, и даже не обернулся, когда в тонком окрике Светлановой – настоящей, оставшейся где-то далеко за его спиной, уже не обыгрываемой его воображением, — прозвучали его имя и отчество.