Семеновна ковыляла впереди с палкой, но как-то величаво — что мол, вот, полюбуйтесь, гостья ко мне идет! Любят, мол, меня, молодежь-то! Помогает вот, ведро несет.
Я шла сзади, неся ведро с водой в одной руке, а в другой, черт, все та же палка! Да что я как идиотка ношусь с этой палкой! Даже забыла про нее. Взгляд мой замер! Палка была вычурная! Где мои глаза раньше были? Что вообще со мной такое... Сначала я ясно увидела птицу с человеческой головой! Величавую птицу, с короной на голове! Похожа на Гамаюн — но руки у нее при этом были, и глаз блестел ярко-синим... — А ты надолго к нам, Ветк?
— А? Что? — Голос Семеновны вывел меня из ступора.
— Что, что. Глуховата ты в городе стала! Мне вон, почитай, сколько лет, а слышу я как сова, та каждый шорох услышит, вот и я так же. Вижу вот не так... Надолго, спрашиваю?
— В отпуск, недели на две...
Говорить, что меня уволили с работы, не хотелось. Да и думать об этом тоже! Все наш начальник, идиот недоразвитый! И вспоминать не хочу. Хотелось побыстрее остаться наедине с причудливой палкой и рассмотреть ее получше! Теперь-то я видела, что не палка это, а скорее трость! Без набалдашника просто...
— А мои-то не приезжают в отпуск! Все Турции да Египты. А бабке родной помочь — так некогда! Устают они на своих работах. А я в колхозе по 12 часов каждый день работала и не уставала, что ль? Ну вот и пришли. Ведро вон туды, ставь, в сенях. И клюку свою оставь. — Можно я ее с собой возьму?
— Ну возьми, аль расстаться невмоготу... Что за клюка-то? Да и пошто тебе, молодой да здоровой?
— Это так, подарок.... Для... Для одного дедушки...
— Ох, темнишь... Ну лады! Чайник накипячу, проходь...
Она суетилась, выставляла блюдца, наливала варенье... Мне как-то жаль ее стало, давно, видимо, гости не жалуют. И одновременно я устыдилась, что так не хотела идти к ней. И только по нужде... Да, кстати...
— Семеновна, так что такое с Верой стряслось?
— Ох, Ветка... Слушай — приехала Верка-то года три назад, да не одна, а с ребенком. В подоле, не в подоле — девке уже года три-то было. Это как она сказала! А на вид как сейчас, все шесть! И нагуляла от кого, непонятно, не то от цыгана! Вона какая черненькая. А кожа смуглая, фарфоровая? От кого? Глаза синие как небо. От араба какого... Все аж ахнули! Три чемодана вещей, и все платья заморские для этой Алиски! И имя-то вычурное — Алиса! Мать Верина в слезы — знамо дело, позора-то не оберешься теперь. А Верка — цыц, говорит, не смей! Муж мой уехал, по делам, говорит! За границу! Вона как. Заберет нас как вернется! А пока здесь поживем. И денег ей сует. Та-то и успокоилась. А как же. Не в подоле. Муж есть, дочка вон разодета и эта... Как ее... Алиска! Видно по ней, что не простых кровей. Платьев-то сколько.
— А что тетя Галя про нее ничего не знала, что ли?
— Говорю ж тебе, носа не казала! И письма перестали приходить, три-то года точно! Думали, сгинула в городе этом...
Так вот. Галька зарадовалась. Давай к внучке, и поцелует, и давай варенье ей: «Скажи, деточка, какое любишь». А та молчит! Вона как. Она Верке: «Что она молчит-то, немая, что ль?» — «Нет, — говорит Вера, — стресс у нее от переезда. Заговорит потом».
— Так она не немая?
— Слушай, пока говорю! Да чай-то пей. — И она пододвинула ко мне поближе чашечку на блюдечке.
Галька на нее не налюбуется, страх какая хорошенькая — ну прямо кукла! Только кукла она и есть кукла — сидит, все книжки свои заморские читает, да картинки глядит. А во дворе не гуляет. Лучше бы как все нормальные внуки бегала. И к бабке родной никак, даже не взглянет! Платья эти. Говорит Верке: «Как же в деревне такие платья, давай ей портки купим». А та опять: «Цыц! Никаких порток! Она будет ходить в платьях. И точка». Вона как с матерью-то. Так и зажили. Алиска эта еще стала в лес ходить гулять, одна. И Верка пускать сказала. И к реке, и в лес пускать. Мать и возразить не смела. А потом привыкли все, что она шастает, и ничего, возвращается...
— А что, дети деревенские, она с ними не играла?
Тут вообще странность такая вышла. Она как пошла первый раз гулять-то, ее завидели дети и вроде как подбежали. Самухины там были и Разовы, точно. Вот. Дивная она же. Они подбежали — а сказать ниче не могут! Потом Петька Разов, ему десятый год тогда шел, утверждал, что сказала она: «Отойдите от меня!» И другие подтверждали. А как оно так? Ежели не говорит она.
— Может, говорит, просто стресс такой? Или только с детьми говорит?
— А кто ее знает. Только так-то оно так. Больше к ней не подходили они, да и другие не подходили. А ежели спрашивали их, так говорят: «Чудная она, что с ней водиться-то». А осенью Верка ее в школу повела. Наши-то не хотели брать. Как, говорят, немую-то? У нас же школа для нормальных. Верка вроде как денег дала, чтобы взяли. Заговорит она потом. А так писать все может, на листке. Учится она как стала — ахнули все! Ну, все знает девка, любые задачи за раз решала! Хоть и в школу не пускай, а сразу в институт. Вона как. И ходить они перестали. Верка сказала, на дом будут учителя приезжать, из города, потом. А так, больно она умная, мол, пока дома посидит.
— А что, Семеновна, к врачам девочку Вера не возила?
— К врачам — да ни в какую! Ты что, только кто ляпнет — она затыкала! Баба она языкастая была. А я думаю, надо было ее везти, у нее этот аутизьм. Вот! Но матерева забота, что тут скажешь.
— Ты говоришь, она всегда ее в платья одевала, а зимой-то как?
— Зиму они тоже здесь зимовали, аж трижды! А куклу свою рядила как принцессу — в заморские шубки и расшитые сапожки! Дубленочки. А вместо варежек муфту — ну знамо, как у принцессы какой! И денег у нее полно было! Говорила, муж шлет ей оттудова, из-за границы. Знамо, хорошо там заколачивал. Муж-то этот и приехал весной!
— Да ты что? Забрать их?
— Ты слушай, слушай! Приехал — не знаю уж на чем. Только Галька встала с позаранку, скотину кормить. Шасть во двор — а там стоит! Не обознаешься, Алиска-то вылитая! Только волосы у него светлые, белесые. А так — одно лицо, глаза эти синющие, раскосые. Знамо дело, видать сразу — не араб он и не цыган, это точно! Она ему: — Батюшки, неужто зятек пожаловал? А он зырк на нее с прищуром и только кивает так. — Ну, здравствуй, дорогой, заждались мы тебя! Устал, поди, с дороги-то? Пойдем, накормлю, тока чайник-то поставила. — Здравствуйте. Я не голоден. Голос такой зычный, как у певца какого, что ль, и громкий. Говорит-то четко так. Галька аж присела от неожиданности, поначалу тоже мысль мелькнула — мол, немой, мож. Вот. — Скажите, где Вера? Отведите меня к ней, пожалуйста. Галька думает: блаженный что ли? Или у них за границей все так разговаривают? Заученно как-то, как роботы. — Пойдем, пойдем, в хате она, только спит еще.
Так в дом пришли, а Верка-то сидит и стол уже накрыла, ждет, голубушка. Вона как, видать, почуяла несчастная, что приедет он. А потом, говорит, они и не обнялись, не поцеловались — сколько ведь не виделись! А сел он и смотрит на нее, а она на него. Галька говорит, любовь у них такая. И с Алиской он так же, словом не обмолвился — а все смотрел. А Верка к нему с почетом, раболепствуя прямо! Ну, Галька думала, что за мужика-то себе она нашла — ну чистый бирюк. Ладно, хоть богатый, вон какой. Но ведь не гостинцев не привез — ладно ей-то с дедом, хоть бы ребенку родному что-нибудь приволок, вот в него вся — кукла! Так вот и пробыл он три дня, а потом Верку убили...
— Как убили?
— Страшно, Веточка, Господи, помилуй ее душу грешную, страшно убили. Знаешь, на выселках часовня разрушенная? Вот там и нашли ее тело бездыханное. Мальчишки лазили, забрели в часовню эту — а там страсть какая...
Семеновна побледнела и трижды перекрестилась, ее единственный глаз выпучился на меня и задергался. Учитывая, что уже смеркалось, мне стало жутко. Я поежилась и сильнее вцепилась в свою палку.
— На стенах-то кровь разбрызгана, а она, грешная, лежит посередине — вся синяя как утопленница, живот вспорот — Господи... — Семеновна еще перекрестилась. — И глаза выколоты! А рот, рот-то зашит....
— Боже мой, Семеновна! Кто же так ее? За что? Не нашли? — Я не верила, не понимала. Верка — дерзкая, улыбчивая красавица! Рыжая как огонь. Всегда могла за себя постоять. Помнится, мальчишки нас на речке задирали, велосипед хотели отнять. А велосипед в деревне — настояще сокровище — так она их палкой отходила, а я, дуреха, только стояла и ревела.
Мы познакомились с ней лет в семь. На меня петух напал, дядин Петин — злой он был, клювастый. А я котеночка подошла погладить, он на лавочке сладко грелся на солнышке, потягиваясь — вот петуху и не понравилось, что я на его территорию вступила, и напал он, подло из-под лавки! И клюнул больно, прямо в ногу, чуть выше колена! Я заверещала, что еще больше его раззадорило, и он крылья-то расправил и как прыгнет в мою сторону опять. И тут появилась Верка, задорно крикнув, она бросилась в сторону петуха, потом схватила меня за руку: — Бежим! И мы понеслись, аж ветер в голове свистел! Вот так у нас всегда и было! Она стала моим верным телохранителем. Бесстрашная и задорная, легко соглашалась на разные авантюры. И каждое лето я рвалась к бабуле, зная, что с Веркой будет опять самое лучшее лето... И я заплакала, заплакала молча... Мне было невероятно жаль этой чистой красоты, доброго сердца... И очень стыдно, что я последнее время забыла о нашей дружбе и перестала интересоваться Веркиной судьбой. Как-то ясно представилась картина ее смерти — она бледная, с запутанными волосами, без глаз. Господи! Я заходилась в глухих рыданиях, а Семеновна, не переставая, крестилась. — Семеновна, милая, так кто же ее так? Кто?
— Знамо кто, муж энтот. Не видели его больше! А милиция не нашла ничего, ни документов никаких, и не знает его никто. Не расписанными жили они. Вот так, девка, бывает-то.
— Но ведь нужны какие-то доказательства? Как так? Может, его тоже убили?
— А не знаю я! Мне ничего не сказывают. Молчит милиция-то, молчит.
— А мать Веркина чего говорит?
— Ей тоже не сказывают, тайна, говорят, следствия! Вот.
Слезы сами лились по щекам, умывая меня горем отчаянной потери. Вот так мы и сидели: сгорбленная Семеновна, плачущая своим одним глазом, и я, опираясь на палку, поливая ее слезами. И было невыносимое чувство вины.
— Пойду я, а то бабулечка, наверно, переживает.
— Иди, Ветка, иди.
Мы сухо попрощались, и я отправилась домой. В поселке горели три фонаря, один как раз напротив дома бабулечки. Уже стало совсем темно, и я шла медленно по тропинке, опираясь на причудливую трость — ну теперь-то ее палкой и не назовешь, только трость. И думала о затейливости судьбы, о ее несправедливости. Почему Вера? Такая умная, интересная, красивая. У нее же дочь. Дочь. И я явно услышала голос, как нашептывающий мне: — Тыыы должнаа ее забрать! — Я? Я остановилась. Да что же это такое? Сегодня слишком сложный и длинный день, я совсем, видимо, устала, очень устала! Раз уже голоса слышатся. А что он такое сказал? Я... забрать? Ребенка? Больного. Дудки!! Я же хомячка заморила, какой ребенок? Бедный Инокентий Петрович! Я просто забывала его кормить, а вспоминала о нем только когда вонь из клетки становилась невыносимой! Да и не хотела я никакого хомяка. Это все Танька виновата, затащила меня в магазин, а там этот валяется полудохлый! Хотя вовсе не полудохлый, спал он просто — хомяки так спят! Он завалился за домик, свой хомячий домик, который был прижат к стеклу! И спал так, вниз головой! А Танька, дура, заверещала: «Ой, умирает, бедненький такой, лапочка! Ветка, ты должна его спасти!» Отпиралась, конечно, но кому еще? Танька-то не могла — у нее кошка Варька! Гордость и краса всей семьи. Порода какая-то с хищным зверем, что ли, скрещенная. Ну не знаю. Съела бы, везде достала и съела. А я вот и купила. А он умер потом, через два года, от голода.
Под фонарем возле дома меня ждала бабушка, беспокойно вглядываясь в темноту. Завидев меня, всплеснула горестно руками и, покачивая головой, сказала:
— Девонька моя, шо ты шастаешь по темну-то! Я вся извелася.
— Бабулечка, милая, ты прости, я к Семеновне в гости заходила на чай.
— А, как же на чай! Про Верку выведывала? Ась, я не разумею.
— Бабуль, а ты чего молчала?
— Тодысь не до энтого было, радость приехала, а тебе вывалю все горести деревенские!
— Бабуль, какие горести деревенские? Это же моя подруга, это же моя Вера.
— Подруга-то она подруга, но и мне хотелось, чтобы ты хоть денек с радостью провела. Вере уже не поможешь, царствие ей небесное. — Ладно, бабуль, пойдем домой, устала я.