Автор текста: Ариадна Жукова
Мы редко думаем о больших художниках как о людях: в памяти народа они превратились в картины, в художественные образы, и излюбленные ими темы. Шишкин — могучая природа Руси, Васнецов — русская сказка, Левитан — лирический пейзаж, Суриков — наша красочная, драматическая история. А ведь художники были людьми, живыми людьми. И маленькими были. И будучи маленькими, делали когда-то детские первые штрихи. О, если бы родители знали, какое будущее ждёт их ребёнка! Какие бы краски были предоставлены малышам, какая бумага!
Но ничего этого родители, конечно, не знали.
Есть у Александра Дюма, создателя «Трёх мушкетёров», прелестная книжечка о Микеланджело. И в ней насмешливые слова: «С тем безошибочным постоянством, с которым отцы упорно толкают детей в сторону, диаметрально противоположную их склонностям, отец заставлял Микеланджело заниматься латынью. Так всегда поступали отцы: будь ты в душе путешественником — тебя засадят за чистописание, будь живописцем — тебя заставят играть на флейте ...»
И нынешние великие художники, будучи малышами, рисовали палочкой на песке, угольком на белёной печи, красным карандашом на обоях при полном неодобрении взрослых, часто под угрозой жестокого наказания.
Васе Сурикову было четыре года, когда в купеческом неприветливом доме он нацарапал гвоздём детского человечка на сафьяновой обивке парадных стульев. Никто не вступал с Васей в спор по поводу художественных качеств его рисунка, никто этих художественных качеств не заподозрил: за нацарапанного человечка крошечный черноглазый художник был нещадно выдран, как за выбитое из рогатки стекло или пролитую кринку молока.
Но призвание — вещь серьёзная. И при полном отсутствии для изобразительного творчества условий, маленький Вася продолжал рисовать.
В шесть лет он нарисовал царя. Это был грозный, давно умерший царь — Пётр Первый. Через много лет Василий Суриков изобразит яростное лицо молодого царя Петра, меряющегося бешеным взглядом с таким же бешеным, непокорным взглядом ждущего казни, побеждённого, но не смирившегося стрельца... Но в шесть лет Вася нарисовал, конечно же, смешного, неуклюжего, «детского» царя. Но вот беда — этот царь, изображённый карандашом, был бесцветен, тогда как жизнь вокруг сверкала многоцветьем красок, переливалась мерцающими огоньками, как большой мыльный пузырь. И царь, несомненно, представлялся Васе красочным. Мне неизвестно, знал ли маленький Вася, что существуют специальные краски для картин. Во всяком случае, не имея специальных красок, шестилетний Вася их изобрёл: мундир царя был раскрашен синькой, которой в доме синили простыни, а отвороты мундира Вася расцветил раздавленной ягодой — брусникой...
Первым учителем Васи был не художник, а, по всей вероятности, никогда не учившийся рисовать простой мужик, который, с присущим русскому крестьянину педагогическим тактом, любовно и внимательно разглядел первые изобразительные каракули ребёнка. Увидев, что у маленького Васи не гнутся ноги нарисованных им лошадей, работник Суриковых Семён нарисовал ногу лошади по суставам и объяснил мальчику, как ноги в суставах гнутся. Это был первый урок анатомии, полученный маленьким художником, и Суриков его не забыл: нарисованные ребёнком лошади тотчас же весело побежали. Так драгоценна любая крупица знаний, которую бережно и любовно и с полным уважением к жажде постижения мира взрослый передаёт ребёнку!...
В уездному училище Васе Сурикову повезло: учитель рисования Николай Васильевич Гребнев был потрясён одарённостью маленького красноярца. Он чуть не плакал над талантливым учеником. Собственная судьба, как художника, представлялась Гребневу погибшей: ему суждено было не потрясать мир новою «Гибелью Помпеи», а влачить серую жизнь учителя никому не нужного в училище предмета. Тем с большей силой вспыхнули в Гребневе его юношеские мечты, его высокое представление о художниках в искусстве, когда он столкнулся с талантливым ребёнком. Словно его, Гребнева, детство начиналось вторично, словно он, Гребнев, рассчитывал на вторую, более счастливую, судьбу.
Единственному слушателю — черноглазому Васе произносил Гребнев пламенные речи о великом Карле Брюллове, брал с собою Васю писать этюды, растолковывал, что такое пленэр, рассказывал, как писал Айвазовский воду, как изучал Айвазовский причудливые формы облаков и знал их, эти неуловимые формы, наперечёт...
И не известно, как бы сложилась судьба Сурикова, если бы не... муха. Двадцать лет уже было Сурикову, детство давно прошло, и совсем был не нужен художественный талант выполняющему нудную работу писцу Сурикову. А выдумки и способности кипели ключом. Нарисовал Суриков на чистом листе бумаги совершенно «живую» муху. Столоначальник эту муху на стол губернатора и подложил. Шагает губернатор Замятин взад и вперёд по кабинету, видит — на листе бумаги муха сидит. Махнул Замятин машинально рукой — муху согнать. Идёт обратно — снова муха на том же месте сидит. В третий раз мимо стола идёт: сидит муха! Взял губернатор лист бумаги со стола: муха-то, оказывается, нарисована! - «Кто нарисовал?» - «Суриков, писец!...» Взял поражённый «живой» мухой губернатор писца Сурикова своим дочерям в учителя рисования. А позднее Суриков в Академию поступил. И стал великим Суриковым. Неизвестно, был ли цел к тому времени сафьяновый, хранивший первые каракули ребёнка стул, за который четырёхлетнего Васю великолепнейшим образом отодрали...
Пожалуйста, оцените эту статью и подпишитесь на канал или поделитесь ссылкой на него в социальных сетях, если считаете его интересным. Большое спасибо!