Творческие искания Н.М. Рубцова, сопряженные с трудностями и драматическими вехами в формировании его поэтического мастерства и ярко отразившиеся в его поисках правды искусства, отношении к миру и людям, любви к родине и природе, осознании своего места в литературе, наиболее близки к народной традиции. Причем, близость эта выразилась даже не в какой-то одной теме, а во всем творчестве, как отражении системного мировоззрения. И прежде всего, она отразилась в его отношении к природе, основанном на опыте и нравственных принципах народа.
Безусловно, народность проявляется не в описании курной избы и лаптей, в спорах об этом с давних пор ломали копья видные мастера слова. Можно вспомнить В.Г.Белинского, который справедливо писал о так называемом квасном патриотизме, который иногда выдают за патриотизм подлинный. Между тем сам критик считал патриотичным называть вещи своими именами и пороки называть именно пороками, а не маскировать их красивыми словесами или упоминанием внешних примет народной жизни.
В этом смысле творчество Н.М.Рубцова – образец подлинной народности, здесь нет этих внешних примет, искусственности и того нарочитого опрощения, которое иногда понимают как народность. Народность – это, прежде всего, величайшая правда как древнейший принцип жизни, альфа и омега эстетики национального самосознания. Все это Н.М.Рубцов понимал, осознавал и нес – в своем творчестве, которую поэтично называют наитием или кровью сердца. В стихах Н.М.Рубцова эта народность словно растворена в каждой строчке, она для него естественна, как продолжение его натуры, связанной с жизнью собственной страны чувствами, мыслями, чаяниями. Прежде всего, она отразилась в его отношении к природе, его философия природы словно основана на древнем опыте, она неоднозначна, даже сложна, несмотря на кажущуюся внешнюю простоту. Именно природа была для него мостом, связывающим его с временем как таковым, с настоящим и прошлым, с той древностью, которая так беспокоила его мятущееся сердце. Это нашло отражение в стихотворениях «Старая дорога», «О московском Кремле» и др. Он эту древность чуял, хотя иногда не всегда мог объяснить ее, растолковать не только читателю, но даже самому себе и только дивился:
«Сколько было здесь чудес, / На земле святой и древней, / Помнит только темный лес!» («Я люблю судьбу свою…»). Но своим поэтическим предвидением он словно прорывался сквозь века, так в стихотворении «Видения на холме» он напишет: «Взбегу на холм и упаду в траву. / И древностью повеет вдруг из дола! / И вдруг картины грозного раздора / Я в этот миг увижу наяву».
В природе он слышал и видел эту величественную древность, и в стихотворении «Сосен шум» словно признавался, хотя и с некоторой грустью: «Пусть завтра будет путь морозен, / Пусть буду, может быть, угрюм, / Я не просплю сказанье сосен, / Старинных сосен долгий шум».
Но о том, что он слышал в этом сосновом шуме, какие сказанья эти сосны поведали ему, можно лишь догадываться. Ясно одно – поэт был плотью от плоти родного народа, его живой частицей, его поющей трепетной душой, его проникновенным и вещим голосом, хотя современники (так уж повелось в мире исстари) не могли этого понять и увидеть.
...Поэт без устали твердил, что отчий край для него – ось Земли. Подобный натурфилософский пафос появится у него в стихотворении «Деревенские ночи»: «Все люблю без памяти в деревенском стане я». «Деревенский стан» для него был тем местом, той, без преувеличения скажем, сакральной точкой на Земном шаре, куда после долгих странствий возвращается человек (вариация темы блудного сына). Та же самая мысль высказана и в стихотворении «Долина детства»: «Но моя родимая землица / надо мной удерживает власть. / Память возвращается, как птица, – / в то гнездо, в котором родилась. И далее: «И вокруг долины той любимой, / полной света вечных звезд Руси, / жизнь моя вращается незримо, / как Земля вокруг своей оси!» [Там же]. Вот он – этот стержень, который держит его лирического героя на земле, не дает ему согнуться под тяжестью житейского бремени и упасть. Этот стержень – его родина, малая и большая, и только она для него – надежная основа. Родина – становой хребет и та крепчайшая нить, та вселенская пуповина, которая связывает его с землей, космосом, мирозданием. Поэт очень тонко чувствовал это – где бы он ни находился, в северных ли морях или южных широтах, эта нить давала ему силы и возможность выжить даже тогда, когда от отчаяния приходили страшные мысли, и поэт не знал «чем он кончится – запутавшийся путь». Но нить держала крепко, связывая его с родной природой, крестьянским бытом, сельской жизнью, с его «долиной детства».
К этой мысли он возвращался постоянно, на протяжении всей своей жизни, именно эти строки он повторит – слово в слово – в другом своем стихотворении, которое так и называется «Ось». Обратим внимание, что стихотворение «Долина детства» было написано поэтом в 1962 году, датой написания стихотворения «Ось» указаны 1962-1964 годы. Значит, мысль эта в то время была для него главенствующей, постоянной и даже основополагающей. Но и позднее, в 1965 году в стихотворении «На вокзале» его лирический герой, вспоминая родную деревню, говорит об «избушках и деревьях», «старинном плесе, «пустынных стогах». В стихотворении «Ферапонтово» Н.М. Рубцов вновь восклицал:
Неподвижно стояли деревья,
И ромашки белели во мгле,
И казалась мне эта деревня
Чем-то самым святым на земле… [4, с. 57].
Малая родина для него ассоциировалась, как видим, прежде всего, с природой, знакомой с детства. Обращает на себя внимание характер лексики, использованной поэтом в пейзажных зарисовках, несомненно, она имеет свои особенности, что можно проследить, обратив внимание на некоторые изобразительно-выразительные средства, используемые Н.М. Рубцовым.
...
...Известно, что когда тщательно анализируются стихи (буквально – препарируются), рушится их привлекательная прелесть, исчезает таинство, которое, собственно, и делает поэзию поэзией. Словно на глазах растворяется тонкое поэтическое кружево, непонятно из чего сотканное, но зато приходит понимание некоторых секретов и тонкостей создания стихов, и оказывается, что поэтическое слово – вполне материальная и осязаемая вещь. Несмотря на это, до конца понять, из чего складывается волшебство строки, видимо, не удастся никогда. Можно проанализировать все эпитеты, сравнения, метафоры, метонимии, синекдохи, можно рассмотреть под лупой весь словарный состав языка, изучить художественные особенности стиля, и все-таки не понять, почему привлекают простые, на первый взгляд строки. Значит, в стихах есть то, что в древности называли необъяснимым таинством. Речь поэта превращается в это таинство, она – как от сердца идущая молитва, как родниковой чистоты старинный заговор, как рокочущее волхвование вещего бояна. Сложно объяснить, например, в чем красота следующих строк из стихотворения «Песня», где изображена, казалось бы, простая пейзажная картина: «Отцветет да поспеет / На болоте морошка, – / Вот и кончилось лето, мой друг! / И опять он мелькнет, / Листопад за окошком, / Тучи темные вьются вокруг». Или следующих: «Ветер всхлипывал, словно дитя, / За углом потемневшего дома. / На широком дворе, шелестя, / По земле разлетелась солома». Поэт и сам порой удивлялся таинству мира:
И откуда берется такое,
Что на ветках мерцает роса,
И над родиной, полной покоя,
Так светлы по ночам небеса! [2, с. 417].
Стихотворение, откуда взяты эти строки, так и называется – «Тайна». Значит, тайна в стихах все же есть, и это следует признать даже тем исследователям, которые пытаются поверить алгеброй гармонию. Однако все сказанное в полной мере относится только к талантливой поэзии. В этом случае любые эпитеты кажутся и уместными, и единственно возможными, и не страшат никакие «знобящие» дожди.
Уже говорилось, что осью Земли для поэта была его малая родина, любовь к которой находила выражение в пейзажной лирике. Обратим внимание, как при этом менялся характер его лирики и словарный состав языка, даже «знобящие» эпитеты отступали, уступая место иным, словно по мановению невидимой волшебной палочки. Вслушаемся: «Любовь к тебе, изба в лазурном поле…» («Привет, Россия…»). И даже если эпитеты прежние (связь – мучительная, осень – долгая, даль – холодная), но иной становится интонация, как в стихотворении «Посвящение другу»:
Не порвать мне мучительной связи
С долгой осенью нашей земли,
С деревцом у сырой коновязи,
С журавлями в холодной дали….
Его стихи о природе – это признание человека, трогательно привязанного к родному краю и одновременно – космически-широкой и общечеловеческой души, по меткому слову В.Г. Белинского, «философствующего духа», называвшего Русь «великим звездочетом» и самого бывшего таким же звездочетом, поскольку он вмещал в свою душу все сразу – и любовь к родным ромашкам и тягу к вселенским просторам, и понимание величия прошлого своей Родины и устремленность в грядущее.
Н.М. Рубцов – одновременно национальный русский поэт и поэт космического мышления, не случайно один из основных в его творчестве образ звезды – символ устремленности к божественному, прорыв в бесконечность, его «звезда полей» – знак космизма его личного творчества и всего человечества.
Натурфилософия Н.М. Рубцова сложна, хотя на первый взгляд может показаться, что его отношение к природе не содержит ничего, кроме восхищения ее красотой. Но при всей красоте, буквально разлитой в поэзии Н.М. Рубцова, есть в его стихах, как ни странно, и зловещие нотки, трагические, провидчески-гибельные и мистические.
В стихотворении «Во время грозы» лирический герой, глядя на разбушевавшуюся стихию, неожиданно восклицает: «Молчал, задумавшись, и я, / Привычным взглядом созерцая / Зловещий праздник бытия, / Смятенный вид родного края». Что значат в устах поэта, призванного нести в мир красоту и гармонию, эта радость при виде разбушевавшейся стихии, ведь не разрушение – его суть и назначение. Отчего радуется он этому гневу небес и даже называет его праздником? Многое объясняет последняя строфа стихотворения: «И все раскалывалась высь, / Плач раздавался колыбельный, / И стрелы молний все неслись / В простор тревожный, беспредельный… [2, с. 292]. Возможно, в этом «колыбельном плаче» – объяснение трагизма рубцовской музы, ведь само словосочетание звучит по меньшей мере тревожно, поскольку при слове «колыбельный» возникает устойчивый ассоциативный ряд, имеющий явно положительный оттенок. Колыбельная песня – это ласка и тепло, уют и защищенность, родной дом и материнская нежность. Но колыбельный плач – за гранью этого мира, это уже некая дисгармония, какое-то нарушение всемирного устройства, сиротство, что объяснимо обстоятельствами личной жизни поэта, ведь он с раннего детства был лишен домашнего тепла и внимания, поскольку отец с первых дней войны ушел на фронт, а мать вскоре умерла. Значит, этот «колыбельный плач» – из мира детдомовского детства, по крайней мере, именно из этого мира проистекает трагизм и незащищенная ранимость души поэта, отпечатком легшая на все его творчество.
Этот же трагизм явственно слышится в коротком стихотворении «На озере», которое следует проанализировать более подробно. Поначалу ничто не смущает душу лирического героя, и в стихотворении слышатся умиротворяющие нотки: «Светлый покой / Опустился с небес / И посетил мою душу! / Светлый покой, / Простираясь окрест, / Воды объемлет и сушу…» [1, с. 122]. Казалось бы, простая пейзажная картина, но дальше слышится то, что можно назвать надрывом, болью, криком, отчаянием, тем самым «колыбельным плачем», только на этот раз трагическое воображение поэта рисует образы белых лебедей, на фоне которых лирический герой чувствует себя черным лебедем. Оттого и возникает эта щемящая, надсадная нота – нота плача, всхлипа, горестного восклицания: «О этот светлый / Покой-чародей! / Очарованием смелым / Сделай меж белых / Своих лебедей / Черного лебедя – белым!» [1, с. 122]. Значит, поэт тяжело переживал свою бесприютность и сиротство и ощущал себя именно таким – черным лебедем в окружении белых, страстно мечтая стать таким же, как и они – белым лебедем. Это вселяет надежду, что печаль поэта все-таки не могла быть постоянной, что не всегда он радовался «зловещему празднику бытия».
Тем не менее в стихотворении «Расплата» последняя строфа звучит не просто трагически, она как вектор дальнейшего пути, вернее, его окончания: «И опять по дороге лесной, / Там, где свадьбы, бывало, летели, / Неприкаянный, мрачный, ночной, / Я тревожно уйду по метели» [4, с. 57]. Н.М. Рубцов, как известно, «ушел по метели», но жизнь поэта продолжается в его стихах, и вместе с тем нечто необъяснимое в них присутствует. За год до смерти он произнес фразу: «Есть пора осеннего распада…». Что имел в виду поэт, о каком распаде вел речь? Думается, что тема осени в данном случае была лишь поводом.
Но несмотря на все перипетии его судьбы, все крайности его мироощущения, поэт Н.М. Рубцов, прикасаясь к тайнам природы и бытия, а то и заглядывая в глухую и гулкую бездну, взлетел над ней. Он был одним из тех, кто сумел это сделать. И потому он весь – тайна, ведь он сумел подняться в своем духовном становлении до понимания природных истин. Его понимание мира – это словно незамутненный взгляд первочеловека, ведь поэт, порою сам того не осознавая, прикасался в своем творчестве к некой первоматерии, субстрату мировой культуры, ставшей основой всех человеческих цивилизаций. И где-то там, у истоков, у самих основ бытия, он черпал свои образы, свои великолепные видения, которые потом проявлялись в его лирике.
Рыжкова-Гришина Любовь Владимировна, Россия, г. Рязань
(Статья публикуется в сокращении. Полный текст - на сайте "Мнемозина")