Генриетта Гертруда Зонтаг "Одной любви музыка уступает"...

…Что то писать? Вспоминать о Бетховене? Перебирать бумаги? Старые письма? Графиня потерла лоб рукой, посмотрела на себя в зеркало..

Располнела чуть, как и подобает к сорока восьми замужней даме, а, может быть, это пышность оборок, складок, бантов. Несмотря на все революционные всплески, мода продолжает диктовать свое, и ей нужно постоянно думать о том, в каком костюме выйти насцену. "Дездемона"вызвала овации, несомненно, особенно этот, расшитый бабочками и ягодами клубники, платок, в тон замшевым туфелькам.. Платок она так томительно и испуганно протягивала Яго, что тот смутился.Генриетта, фыркнула куда то, в серебряную круглость амальгамной дымки, вспомнив вчерашнее представление.

Рассмеялась. И тотчас почувствовала, как иглами, нудно, больно, до тошноты, заломило в висках.. Туман в голове клубился уже второй день. Мигрень, ни мигрень. Ломота. Озноб.. И июньское, полуденное роскошество мексиканского обжигающего солнца ее не радовало.. Что могло радовать, когда в городе ярилась и скалилась по волчьи эпидемия холеры, невесть откуда накатившаяся?

В бедных кварталах, говорят, люди десятками гибли, выносили за ночь множество трупов, семьями, и заливали известью, и жгли костры, и открывали лазареты, но ничего не помогало. Она немогла петь донну Анну в "Каменномгосте", как ни упрашивал директор: траурные уборы, темное платье.. Нет, она не могла…
Да и овал лица уже совершенно - не тот.. Что то повисает, обвисает, нет былой тонкости! А округлость в этой роли и не нужна. Она - для наперсниц в "Травиате"..

Говорят, неплохая роль, но ей уже - неисполнить. Устала она. С шести лет на сцене. Маленькие костюмированные роли камеристок и королев.Как в"Волшебной флейте" Моцартиановской, гениальной, хрустально – прозрачной. Чтобы дотянуться до плеча Папагено, она вставала на каблуки, приклеенные к крохотным сафьянно – парчовым туфелькам…

Как же изумителен запах кулис! Лучше всяких духов венецианских, в темном хрустале, с золотыми шарами пробок,, что привозил ей верный и капризный Росси из своих поездок на Сардинию, в Венецию.. Он считал, что она привыкла к роскоши, но роскошь эту Генриетта – Гертруда заработала своими руками, горлом " немецкого соловья" что ставили ей в венской консерватории безжалостные на критику профессора, помнившие еще меланхоличность Генделя, показную суровость Баха, и птичью легкость тонкопалых, длинных рук Моцарта.

…Моцарт.. Моцарт. Какой он был? Уже никто и не вспомнит.. Пробовала расспросить матушку, Франциску, да и та не помнила, ведь после смерти отца они, большою семьей, с братом и сестрою, уехали в Прагу, где матери представилась вакансия роли.. И вот, бывало так, что даже засыпали они с братом в гардеробной, среди театральных костюмов, блесток масок, париков, вазонов с пудрой, что серебряными облачками ложилась, осыпалась, облетала на их волосы, плечи, руки…

А потом она уехала в Вену.. К пятнадцати годам, окончив консерваторию, дебютировала в опере Доницетти..

Виртуозная партия Лючии де Ламермур в берлинской опере, восторг публики, роскошный дом на Александер- – плац, обставленный так изысканно, что художники приходили зарисовывать интерьер..

К двадцати пяти годам она уже сияла на театральном небосклоне Европы пленительной, недосягаемой артистической звездой, привлекая несметное количество поклонников, среди которых были посланники и короли, герцоги, поэты, художники и скульпторы, курфюрсты, князья и нищие студенты, несущие ее из театра после спектаклей на руках. Впрягающиеся в экипажи, сбрасывающие кареты в реку, чтобы, кроме "Божественной Зонтаг" никто несмел коснуться более рукою в тонкой перчатке дверцы или сиденья, подушечек для ног..

Свободная артистка, кумир публики, божество, о котором Вильгельм Гауф после ее дебюта в парижской опере, в небесном "Севильском цирюльнике", писал:

"«Теперь, казалось, зрители затаили дыхание, потому что Розина пела так тихо, так нежно, что любой посторонний звук мог бы стать ей помехой. Но вот она закончила петь и подошла к столу, намереваясь писать. Тут-то долго безмолвствовавшие зрители как бы решили взять реванш, подняв в зале шум, на какой способен только такой живой и подвижный народ, как итальянцы. «Браво! Браво! Брависсимо!», — вопили итальянцы. «Какие глаза, какие прекрасные глаза!» — вторили им французы, а немцы пожимали друг другу руки, полагая очевидно, что аплодисменты в адрес Генриетты Зонтаг возвышают их в глазах окружающих и делают им честь. Надо полагать, что в Париже возникнет новая мода, в подражание мадемуазель Зонтаг. И это будет только справедливо. Ибо, пользуясь чисто парижским сленгом, осмелюсь утверждать, что Зонтаг произвела в Париже фурор». – была ли она свободна на самом деле?

В чувствах, движениях души, порывах? Никто не знал доподлинно. По ночам она сиживала допоздна над разучиванием партитур, нот, партий, холила свое колоратурное сопрано теплым миндальным молоком, прогулками в парках в красном тильбюри, которое знали все вокруг… Кому то писала письма, пополняла коллекцию книг, нот.  Но о тайнах сердца ее -  не шептались. Оно прочно молчало.

К ней сватались… Делали нескромные предложения. Изысканные подарки. Она оправляла драгоценности в ценные бумаги, скромно потупляла взоры перед Людвигом I Баварским, кивала в ответ на изысканные комплименты Джаокомо Россини.. Виртуоз бельканто и колоратуры слыл большим сердцеедом!

Никто не знал полной ее тайны – к тому времени она была уже графинею Росси, избранницей туринского, италийского дипломата, потомка чуть обедневшего, знатного семейства, во главе с непреклонной матерью, долго не решавшейся признать брак сына "с актеркою и певичкой".

Брак сей был счастливым, долгим, но тайным.  Дорогою ценой далась Генриетте самая изысканная ее роль, самая красивая, самая теплая: роль жены и матери. Из семерых ее детей выжили лишь четверо. Первая девочка, обожаемая отцом и матерью, скончалась в пять лет.

От отчаяния Генриетта едва не утратила голос и здоровье. Ее спасла лишь преданность супруга и музыкальные занятия.
Валькирия и волшебница сцены долго и терпеливо, как крест, сносила и чопорную, светскую холодность родных мужа, их недоверчивость.Бывала полностью безмятежна лишь вдали от Турина, от роскошно холодного палаццо с росписями Джотто, где вырос ее любящий, но излишне сдержанный, категоричный, супруг, настоявший на том, чтобы она оставила большую сцену почти сразу же после замужества.

Она понимала, что иначе быть - 

не могло: туринский посланник, атташе в Венеции, посланник Сардинии в Петербурге. Она имела право выступать лишь на изысканно - светских концертах, на частных представлениях Императорской оперы в России. Те десять лет в Санкт - Петербурге были самыми счастливыми в ее жизни: голос креп и приобретал изысканную, сверкающую, полную, горящую,как рубин в закатных лучах солнца, теплоту и благородство, взмывая хрустально – ручьевой, серебряной россыпью ввысь императорских, роскошно – камерных, агатово – мраморных залов,не заглушаемый, вопреки ожиданию, ни бархатом занавеса, нидрапировками стен, ни холодностью яшмовых колонн..Альбевский"Соловей", эта чудная трель, рано умолкающей птицы – крохи, дарящей свою песнь рассвету и теплым божьим ладоням, так ее восхитила, что она пела, не помня себя, полет ее голоса верх и ввысь казался ей каким то чудным сном, словно ее души и не было здесь.. А парила она где – то гораздо выше, над снегами, бескрайними полями, склонившимся к прудам ивами… синими гранями глубоких озер, в которых вода холодна так, что зубы ломит…..

Ах, как же хочется пить! У нее, кажется, и вправду, жар… Генриетта рывком стянула с груди сапфировое ожерелье, тонкое, ограненное ромбами, в переливах жемчуга.. И зачем то попробовала синий камень на вкус… как конфету, леденец.. Камень был теплым. Пах пылью и серебряной пудрой. Как в далеком детстве, в костюмерной, в Вене…

 Генриетта Зонтаг в возрасте сорока трех лет. Портрет кисти Ф. Винтенхальтера.

Хорошо здесь, в Мехико, так далеко от Европы, и публика столь не искушена, благодарна и горяча, что это иногда даже – пугает.. Старая площадь в городе поражает колокольней собора и резными окнами домов, почти всегда в два этажа, с причудливо покатыми крышами…

А со Старой площади можно, свернув и пройдя немного вниз, два квартала, попасть в дивный сад,.. На райский, конечно, он не похож: молод, цепок, немного палим солнцем. Жар солнца не плавится там и в фонтанах. Растения упрямо пробиваются сквозь камни.
Особенно – пассифлора, ее любимый страстоцвет, расцветающий пышным кустом, слегка колючим, почти в человеческий рост… Он ничем не пахнет, страстоцвет, или нет, немного ванилью, серебряной пудрой, доверчиво и полно ложится в руку..

Страстоцвет говорят, как колдовское зелье, немного горчит на языке, не станет карамелью и леденцами, обволакивает, чарует, как венский, горький шоколад. Который так любил Моцарт… Или, как мозельское старое вино, которое они с графом – супругом безмятежно пили несколько дней назад на народном гулянии. Там она, разгоряченная, и подхватила жар, лихорадку, от которой сейчас зуб на зуб не падает и сердце застыло, будто бы сковано льдом, как у донны Анны в последнем акте, когда она слышит шаги Командора, еще не понимая, что это шаги смерти..Клоня голову на массивный подзеркальник зеркала в серебряно – червленом ободе, роняя на ковер бумаги, письма и нотные листы с бетховенским росчерками партитуры, графиня Генриетта растерянно, мимолетно, смогла подумать только о том, что для последнего выхода на сцену не успела, не поторопилась приготовить костюм Донны Анны: роскошь гипюра, тафты и шелка, как на Ларошевском портрете, самом ее любимом, самом романтичном, где тонкий, "грациозно – рафаэлевский овал лица" (В. Стасов)  ее, словно камея, или резной медальон вплывал в роскошно – благоуханную раму ночи, осиянн благословенно теплым,серебряно - дрожащем, бесконечным, сладостным голосом, в котором особенно давались ей верхние, доницеттиевско – россинниевские ноты… Ноты соловья, что так недолго дарует Богу свои трели – до первых всполохов летнего июньского, пышного, блестящего, раннего рассвета…

______________________________________