Бычкук.
И тогда я заболел скарлатиной.
Помню как папа оставил работу и примчался домой.
Это было единственный раз в жизни….
ЭТО БЫЛО… единственный раз в жизни. Папа привез мне, блюющему и адски температурящему ребенку, невиданные подарки: Хоккейную маску, шлем, щитки и новую клюшку.
Мы все тогда болели «за наших». По телеку «наши» рубились с канадцами. И вся страна понимала – игра насмерть. И папа сидел с другом у черно-белого телека, смотрели матч. И тут Харламов, великий Харламов, аж с синей линии кладет шайбу «в девяточку». И все восторженно орут. И я тоже. Но от восторга пукаю. И папа удаляет меня из за стола. И я расстроен. И на утро иду в школу, и на уроке физкультуры у меня прячут одежду.
И я заболеваю.
Тогда в каждом дворе была свой каток и своя хоккейная команда. Мне «большие пацаны» - братья Старухины доверяли стоять на воротах. Я был горд.
Я был горд, но пропускал шайбы постоянно.
Совсем недавно моему другу Шуре Курчевскому шайбой разбили губы и сломали половину зуба. На воротах стоять стало некому, взяли меня. И теперь этот кайф – побыть Третьяком мне не по силам. Я блюю.
Только что мне папа привез всю амуницию голкипера. Вот она – одевай, иди во двор. А маска у тебя – модная, как у канадского вратаря. Не то, что у Третьяка – сеточка, а прямо пластиковая, прорезями. А ты валяешься, словно та половая тряпка, что была на швабре у технички.
И блюешь. И слышишь негромкие слова родителей: «Ну да, есть опасность, что станет импотентом…»
И ты притворяешься, что не знаешь этого слова. Ведь ты еще во втором классе…
И проходит месяц. И ты дома. И во двор ты не выходишь. Родители только и позволяют, что пятнадцать минут походить в садике за домом. И ты снова слышишь разговоры Папы по телефону с родственниками: «Да, скарлатина, да, может не быть детей…» Но все это время ты отчаянно читаешь. Сначала, пока ты еще слаб, тебе читает бабушка. Но она всегда засыпает на второй страничке…
И ты убираешь «Гулливера», «Детскую энциклопедию» все двенадцать томов, особенно раздел «анатомия», там, где про строение половых органов человека. И многое узнаешь про скарлатину и делание детей.
А потом читаешь «Робинзона Крузо». И так тебе штырит Дефо, что ты пишешь продолжение. В двух школьных тетрадках, крупным почерком, с рисунками кораблей, индейцев и папуасов. И приходишь в школу. И на перемене, перед рисованием, зная, что учитель задержится, начинаешь читать главы из своего романа. И все слушают тебя, так как тоже уже прочли. И всем так же штырит.
И у девочек загораются глаза, и парни в восторге. Но…
Но к тебе подходит твой одноклассник, человек не любящий читать в принципе, сын майора милиции, по кличке Бычкук, сидящий за тобой, вечно просящий списать русский, и молча бьет коленом в пах.
И ты сгибаешься от боли. А все хохочут, даже те, кто только что с восторгом слушали тебя. Но тут приходит учитель. И она не видит, как ты корчишься перед ее глазами, на первой парте в центральном ряду: «Так, дети, сегодня мы рисуем натюрморт. Вот - морковка, вот – яички, вот крыночка…»
И все начинают рисовать морковку и яички. И крыночку. И не видят в этом ничего смешного. Только украдкой поглядывают на тебя, потирающего пах.
А на утро у тебя большой синичара чуть поверх правого яйца. Но «идти стучать» у нас не принято.
И ты живешь с этим много лет.
В начале девяностых дружка-Бычкука на пацанских разборках зарезал малолетка. Ткнул ножом в яйца, затем в печень сзади.
Бычкук похоронен на Юго-Западном кладбище в Воронеже, прямо у дороги.
Я был у него на похоронах.