ДЕРЖАВА ДУШИ
1.
Вот и я попал в этот сказочный край, в котором, по словам Александра Яшина: «… семь верст до небес, и все лесом да лесом…» Тихий Никольск…
Но сначала был долгий путь до Никольска – шесть часов в машине…
Проезжали Сокольский район – родина Алексея Ганина, Александра Романова, Александра Швецова, все дорогие имена.
Я долго мучился – как описать эти пологие, с долгими мягкими скатами холмы, по которым вольно раскинулись избы деревень. И нашел у Ганина – лучше не скажешь! – «По скатам и холмам горбатые деревни, // Впивая тишину, уходят в глубь веков». Переезжаем и родную речку Александра Романова…«Пришел я поклониться,// Тебе, река Двиница, // И посидеть у плеса // Наедине с тобой. // Ты вроде мельче стала, // Ольхой позаростала, // Но все петляешь, словно // Проселок голубой…» И, особенно близкий мне Александр Швецов:
Дороженька моя…
Шумит трава над нею.
Да ведь и я, и я,
Увы, не молодею.
Все тяжелей, увы,
По ней взбираться в гору.
Но сколь над ней травы! –
Пройти с косою впору.
Но сколь цветов над ней!
Сюда б детей! – жалею.
Но лишь не косарей…
Цветов-то сколь над нею!
И нету смерти! Пусть!
На все цветы живые
В последний раз взглянуть –
Как будто бы впервые.
И ведь я видел, видел такие – внезапно-высокие травяные холмы…
Но вот уже Тотьма. И вокруг Тотьмы леса, леса… Как не вспомнить: «…Знаешь, ведьмы в такой глуши// Плачут жалобно. // И чаруют они, кружа, детским пением, // Чтоб такой красотой в тиши // Все дышало бы, // Будто видит твоя душа сновидение... // Таковы на Руси леса // Достославные, // Таковы на лесной Руси // Сказки бабушки…»
И весь долгий путь – ручьи, речушки, речки, то едва угадываемые в траве и ивняке, то шустрые, посверкивающие солнечными чешуйками. И неожиданные дороги, уходящие куда-то между холмов, или вглубь леса, на которые так хочется ступить, уйти по ним в тот травяной, листвяной, неведомый мир…
А чем ближе к Никольску, тем холмы выше, и чаще встречаются высокие, с окнами под крышей или в два этажа северные дома-«хоромы». И у дороги покосившийся остов, крылатой когда-то, мельницы… Может, и ее, не досыпая, с кровавыми мозолями от топора, ладил - не для себя, для всего мира! – как и беловский Павел Рогов, местный умелец-труженик… А леса будто отступили от дороги, раскрыли ширь. Въезжаем на холм – и вся зеленая и голубая бескрайность распахивается перед взором, а с другого холма видны лишь уклоны и еще других холмов, а между ними ручеек петляет, и деревенька по склону… О! Тысячи-тысячи лет этим видам! Воистину – держава души… Но ведь держава души Александра Яшина это не только вот эта земля, но и сама душа его…
А душа у меня есть.
И у нее свое зрение,
И свой слух,
И память,
И свой сказочно богатый мир,
А это целая держава,
В которой царит воображение
Да желание добра и правды.
Берегите душу…
Раздвигайте ее границы,
Расширяйте ее полезную площадь,
Чтоб приблизиться к будущему.
2.
В Никольске я шел по деревянным мосткам моего детства, которых уже не бывает в Вологде… Еще не покой, но спокойствие царило в вечернем городке – нечастые машины проезжали мимо невысоких домов с палисадниками, неторопливые и не шумные люди шли по своим делам. На мой вопрос мне подробно объяснили, как пройти к дому, в котором ждала меня Муза Вячеславовна Береснева.
Дом этот – в прошлом то самое педучилище, в котором учился Александр Яшин после окончания школы. Две комнаты в нем ныне переданы клубу-музею «Земляки». Муза Вячеславовна и организовала этот клуб, посвященный Яшину еще в далеком 1983 году. Сколько детей, подростков, да и взрослых людей приобщились к творчеству Александра Яшина и других писателей-вологжан благодаря ее энергии и подвижничеству! (Муза Вячеславовна, да простит она меня, уже давно в «солидном» возрасте, но ее энергии и молодые могут завидовать). И далеко не сразу были выделены под клуб те красиво оформленные комнаты, что увидел я – приходилось когда-то и в подвале ютиться.
Первая комната клуба-музея – «Яшинский зал». Здесь его книги, его фотографии, цитаты из его стихотворений. Второй зал – «вологодская литература», здесь представлены книги и фотографии всех (!) членов Вологодской писательской организации со дня ее основания. И пусть в этом музее нет дорогих, ценных экспонатов (это все-таки самодеятельный музей), но эти книги, эти фотографии и это благоговейное к ним отношение – дорогого стоят. А кроме оформления музея, Муза Вячеславовна проводит занятия со школьниками – они пишут сочинения о творчестве полюбившихся им писателей, изучают жизненный и творческий путь своего выдающегося земляка Александра Яшина…
Осмотрев музей, иду с Музой Вячеславовной к ее дому, где нашлась для меня светлая комната со столом и диваном. (Опять Рубцов вспомнился: «За все добро расплатимся добром, за всю любовь расплатимся любовью»). Поужинав, я еще успел прогуляться вниз по улице Красной до берега реки Юг. По крутой тропке спустился к воде, ступил на мягко качнувшийся плотик, с которого, наверняка ныряют мальчишки, а может, и полощут белье женщины, как еще совсем недавно было и в Вологде. Река здесь в ширину метров пятьдесят, течение быстрое… Вот река, к которой стремился из московской суеты Яшин, тот Юг, на который он ездил отдохнуть и, конечно, работать, писать…Я зачерпнул пригоршню воды, умыл лицо… Неподалеку рыбачил мужчина, с красным от загара лицом, в пятнистых «камуфляжных» штанах и такой же майке. Я сошел с плотика, приблизился:
- Клюет?
- Да мелочь, пескари, - ответил рыболов и тут же выдернул сверкнувшую в закатном солнце рыбешку. – За настоящей рыбой вон туда надо, на лодке, - мужчина махнул рукой в ту сторону, где впадает в Юг какая-то речушка или ручей.
И мне вспомнилась речка моего детства – Ёда, в которой тоже ничего крупнее пескаря не ловилось, на берегах, которой мы, мальчишки, целыми днями удили рыбу, варили уху, пекли в золе картошку, дрались, играли – жили. У каждого человека, наверное, своя заветная река – у Яшина Юг, у Чухина Ёма, у меня – Ёда…
Я не стал мешать рыболову и по берегу, мимо крепких, зачастую, украшенных резьбой домов, с большими ухоженными огородами, с баньками в этих огородах, дошел до улицы Советской, параллельно Красной сбегающей к Югу. Поднялся по Советской до «центра» (минут пять ходьбы), свернул на свою улицу, и вскоре снова был у дома Музы Вячеславовны.
3.
Конечно, я не просто гулял по Никольску. Я думал о Яшине. К нему ведь приехал-то, к нему…
Как трудно и долго он шел к заветному, до боли честному слову…
В двадцатые-тридцатые годы были выбиты, выкошены «новокрестьянские» поэты: Ганин, Есенин, Карпов, Клюев, которые и должны были бы стать прямыми учителями следующих за ними крестьянских сынов, таких как Яшин, Твардовский… Поэтическими учителями Александра Яшина в начале его творческого пути, стали: Демьян Бедный, Эдуард Багрицкий, Илья Сельвинский – певцы революционной романтики и построения социализма. Вот как писал: «Молот пневматический по железу бьет. // В армию вливается двенадцатый год. // Комсомольцы нормы на значок сдают - // «Бег на сотню метров»…// Тоже – МЮД». И кто теперь знает, что такое «МЮД»? Еще: «Это бы дерево // Эти леса // Нам бы размеривать // Нам тесать». И совсем уж калька с Пастернака: «Сесть за стол // Да развести чернила // И писать, как слезы лить».
И кто бы помнил поэта Яшина по таким стихам? Но были у него и другие учителя (он просто не осознавал, может, этого по молодости), те учителя, которые вскормили и всех убиенных «новокрестьянских» поэтов. О! Это великие учителя – русский язык, сама земля русская, народ, нерасторжимы с которым были и Ганин, и Есенин… И Яшин – был и навечно теперь уж останется частью своего народа. Неслучайно же еще в тех, не вполне самостоятельных сборниках появлялись и такие стихи:
Ветер такой,
Что визжат провода.
Воют столбы,
И с повадкой медвежьей,
О валуны разодрав невода,
Лезет взбесившаяся вода
На каменистое побережье.
Вот это уже настоящая поэзия. И все же в довоенных стихах Яшина преобладают поэтические эксперименты, схематизм, нарочитый оптимизм новой жизни. Он рано оторвался от дома, от земли, уже в начале тридцатых был достаточно известным «комсомольским» поэтом. Война вернула его в народ, война дала настоящую тему для творчества. «Война обострила все чувства». Хотя и в военных стихах еще предостаточно пафоса идущего от ума, а не из души… После войны – вновь поиски темы, поездки «по стройкам социализма», поэма «Алена Фомина», принесшая уже Всесоюзное признание – Сталинскую премию.
Можно ведь было этим и довольствоваться, так и тянуть уже не тершую плечо лямку «советского поэта». Но, значит, душа подсказывала, что это еще не настоящее, душа не давала успокоиться.
Да, в пятидесятые, особенно после двадцатого съезда партии многие «прозрели». Но не думаю, что «прозрение» Яшина случилось по указке партии. Он сам просто и точно сказал: «Повзрослело мое поколение, вместе с ним повзрослел и я». И уже 1954 году на Втором съезде писателей СССР, вот что, например, говорил Яшин в защиту лирической поэзии от царившей тогда критики: «… кто из нас, поэтов, не испытал на себе угнетающего недоброжелательства по отношению к тем нашим лирическим стихам, которые в какой-то мере не отвечали устоявшейся оптимистической схеме? Замордовали лирику – и нас же в этом винят. Разве не факт, что даже из сборников Маяковского все еще выбрасывают его потрясающие по силе трагедийные стихи и поэмы о неразделенной любви и что мы до сих пор не можем добиться, чтобы советский читатель, отредактировавший и отстоявший для себя от всяких ханжей и перестраховщиков богатейшее наследие Сергея Есенина, получил бы, наконец, его книги? Из любовной лирики у вас не вызывали ничьих возражений и прославлялись разве только стихи о вечной верности собственной супруге».
Достаточно смелое выступление. Но, Яшин и не был никогда трусом, он мог искренне ошибаться, и ошибался, конечно, но трусом не был – ни на войне, ни в поэзии… Да вот и прозвучало это имя – Сергей Есенин, оно, я думаю, как обращение к родной земле…
И тогда же в пятидесятые обращение Яшина к прозе. «Рычаги» - без раскачки – о главном. Вот уже его тема – человек земли, замордованный вечными указками сверху, уже даже усвоивший эту бюрократическую, мертвую речь и манеру обращения… И все же: «И снова это были чистые, сердечные, прямые люди. Люди, а не рычаги».
Вот еще записи из тех лет: «Для каждого настает время, когда после беззаботных лет, легкомыслия, вдруг прозревает человек. Себя увидит ярко-ярко»; «Мы не книги пишем, не литературу создаем, мы картонные домики строим»; «Плохо, когда правду называют крамолой…»; «Вот главное преступление нашего времени – люди перестают доверять друг другу». И еще жестче: «И столько белых пятен на карте жизни, когда опускались руки. Я ничего не делал. Годы пропали – словно в лагерях…» «Дело не в том даже, что мы много писали о Сталине, а в том, что мы о многом не могли писать». В те же годы Твардовский буквально хрипел, отстаивая право на честное свое слово: «… Не стойте только над душой, над ухом не дышите».
Где только Яшин ни искал свою тему, а нашел там, откуда ушел мальчишкой – на Никольской земле, в родной деревеньке Блудново, в одиноком домике на Бобришном угоре. А тема деревни, крестьянина, уже неодолимо вела и дальше – к теме души и покаяния. Да. Он каялся и за «Алену Фомину», и за многое… Хотя, никто же не винил его. Но, это уже свойство честного таланта, и это уже был шаг в русскую поэзию, в вечность. Не случайно же он открыто заявлял: «Я верующий человек».
Матерь Божья, не обессудь,
По церквам я тебя не славлю,
И теперь, взмолившись,
Ничуть
Не юродствую,
Не лукавлю.
Просто сил моих больше нет,
Всех потерь и бед не измерить,
Если меркнет на сердце свет,
Хоть во что-нибудь надо верить.
Ни покоя давно, ни сна,
Как в дыму живу, как в тумане…
Умирает моя жена,
Да и сам я на той же грани.
Разве больше других грешу?
Почему же за горем горе?
Не о ссуде тебя прошу,
Не путевки жду в санаторий.
Дай мне выбиться из тупика.
Из распутья, из бездорожья,
Раз никто не помог пока,
Помоги хоть ты, Матерь Божья.
1958
Он принял крещение. Он умер, как православный христианин под иконами и с иконой в руках, и над могилой его, в те советско-партийные годы поставили крест, и никто не мог этого запретить. А кто мог запретить исполнить волю человека, ставшего народным заступником, человека, гроб с телом которого несли на руках от деревни до лесного угора... Кто мог запретить?..
4.
И было новое утро. Позавтракав и договорившись о встрече уже в Блуднове, я расстался с Музой Вячеславовной, вышел из дома. Розовое солнце чуть пробивалось светом в незатянутую тучами полоску между землей и небом. Неторопливо просыпался Никольск. У гостиницы меня ждали попутчики с машиной, и вскоре мы уже выехали за город. И опять холмы, поля, леса, речки… Дорога оказалась недолгой. Блудново, родная деревня Александра Яшина открылась не на холме, в низинке. Здесь уже все было готово к празднику «Спасибо тебе, Блудново», посвященному 95-летию со дня рождения, и сорокалетию со дня смерти Александра Яшина. На самом въезде обычная автобусная остановка, тут мы и оставили машину. А на остановке, не сразу и заметная, будто объявление какое-то, надпись: «Спешите делать добрые дела. А. Яшин». С этим добрым напутствием и вступили мы на родную его землю... Колодец с журавлем, старые крестьянские дома, а вот и дом, в котором родился и жил поэт. А неподалеку и школа, в которой он учился. И повсюду на домах, на заборах, как напоминание для чего и почему ты здесь – плакатики с цитатами из стихотворений Яшина.
На расставленных столах продавали свои товары народные умельцы, тут же и пироги и домашнее пиво, а неподалеку в котле варилась уха. Народ все прибывал, заиграли гармошки, зазвучали частушки. Люди поздравляли друг друга с праздником. Подошел и ко мне крепкий дедок. «С праздником! А я ведь Яшина знал». «Ну?» «Да, я свояк его. И уху варили, и выпивали…» Дедок звал меня в свой дом, поговорить. Но, и хотелось, да не мог – нужно было здесь, на празднике выполнять обычную журналистскую работу. Да, признаться, не очень и поверил в его близкое знакомство с Яшиным, ну, захотелось старику поговорить… Поделился потом своими сомнениями с одним из никольчан, а он мне: «Вполне может быть. Тут полдеревни – родня…» Встретились и с поэтом Василием Мишеневым (не оскудевает земля Никольская талантами!), не так давно получившим премию «Золотое перо Руси». Вот какие стихи есть у Мишенева:
Есть у природы срок чудесный…
Ты счастлив выпавшей судьбой,
Когда струится свет небесный
Перед тобой и над тобой!
И теплый воздух невесомый
Уже готов застекленеть,
Чтоб в тихий час ни насекомым,
Ни самолету не взлететь!
Один лишь звук побеспокоит
Когда несмело отрясут
В загоне дремлющие кони
С копыт холодную росу!
И вновь душою осторожной,
Еще блуждающей в дыму,
Понять все чувства невозможно:
Так много счастья одному!
Но вот появились и «высокие» гости – заместитель губернатора Иван Поздняков, начальник областного департамента культуры – Людмила Кашина. И дочь поэта – Наталья Александровна Яшина. Началась «официальная» часть праздника, ряды скамеек перед сценой, заполнены… Говорит Наталья Яшина: «Когда-то Александр Яшин собирал по этим рекам и берегам всякие камушки, отвозил в Москву, давал геологам. Он все надеялся, что найдут здесь какое-то полезное ископаемое, руду какую-нибудь, чтобы этот край прославился, чтобы сюда были проложены дороги. Но в жизни все оказалось по другому, оказалось, что сам Яшин оказался вот такой поэтической рудой. Может, какой-то смысл в этом скрыт, что дороги сюда такие долгие, трудные. Потому что, например, фрески Дионисия, может, по тому и сохранились, что находились вдалеке. В одном из ранних стихотворений Яшин деревенскую избу называет Ноевым ковчегом, и, будем надеяться, что русская деревня, как Ноев ковчег сохранится в этом мире».
Признаюсь, так сложилось, что я не побывал на Бобришном угоре… Перед поездкой в Никольск я перечитал «Бобришный угор» Василия Белова, я уже будто бы прошел вместе с Василием Ивановичем тот путь, я видел это: «Везде был отрадный, дремотный лес. Он засыпал, врачуя своим покоем наши смятенные души; он был с нами добр, широк, был понятен и неназойлив, от него веяло родиной и поем, как веет покоем от твоей старой и мудрой матери…» И вместе с Беловым я «… вдруг ощутил еще невидимый Бобришный угор. Ощутил мощный ток покамест неслышимой реки, ее близость, ее движение, хотя ничто не выдавало того движения… я уже знал, что Бобришный угор тут, рядом. Хотя никогда не бывал в этих местах». «Домик с белым крыльцом, на Бобришном угоре. Он стоял на неширокой полянке, осененный спящими соснами. Трава вокруг его рубленных стен белела цветочками земляники». И будто со мной это случилось: «Я присел на корточки, сжимая зубы. Погладил теплые травяные пряди. И тут же с гнусной издевкой изловил себя на сентиментальности. Стыдясь чего-то, проглотил щемящий горловой комок, одумался. Но, собственно, зачем было одумываться? На секунду родилось мерзкое чувство отвращения к самому себе, и я в несколько затяжек прикончил горькую сигарету. Но домик на Бобришном угоре был печален и ясен. Он легко, с непринужденной и незаметной для меня властностью вернул мне прежнее состояние, навеянное гармонией широкого засыпающего леса…» Да, не побывал я на Бобришном угоре. Но, значит, мне еще предстоит этот, и пусть он будет не в праздничном многолюдстве. Я приду на Бобришный один «или с хорошим верным другом, который сам не терпит суеты». И с высоты Бобришного угора увижу, почувствую, всю державу души Александра Яшина.
Это был "дорожный очерк", написанный для "Литературного маяка", приложения к районной газете "Маяк"… Нельзя, конечно, говоря о Яшине, не упомянуть "Вологодскую свадьбу". Упоминаю. Как долбали его за этот очерк. А он терпел. Терпел все эти "возмущённые письма от земляков", критическое тявканье в журналах и газетах… Было ли "очернительство" в "Вологодской свадьбе"?.. Да уж не в светлых тонах написано… Но он имел право так писать… Кто-то ведь тоже из наших, вологодских сказал: "полюби – тогда и хай". Он и любил…