Глава 4.
До встречи с Катей оставалось чуть более двух часов.
– Крюков и Римского, – бросил Бахметов водителю тормознувшей на его взмах машины. Нужно было всё хорошенько обдумать – слишком уж многое сплелось за последние сутки. Удивительно, но Бахметов вдруг почувствовал, будто из его мозга выдернули сидевший в нём ржавый штырь – головная боль прошла, и тело уже не стелила слабость. И хотя для себя толком он ничего не прояснил, остался доволен и тем, что перед глазами уже стоял почти ясный план действий на вечер. «У матери даже не спросил день отъезда», – подумал Сергей, поднимаясь по лестнице к Машиной квартире. В дверях он столкнулся с выходившими на площадку мужчинами.
– Это – брат Марьи Владимировны, – округлив глаза, из-за порога показала на него пальцем Поля.
Бахметов, усмехнувшись, представился.
– Знаем, знаем, – хмуро ответил ему кивком седой крепыш лет сорока и заглянул в какую-то бумажку. – М-да. У нас к вам, уважаемый, пока лишь два самых дежурных вопроса – знакомы ли вы с личностью убитой Любови Николаевны Беловой – для вас, как я вижу случившееся не новость, – вперил он прищур в лицо Бахметова, – и чем конкретно занимались прошедшей ночью с часу до пяти утра.
– В первый раз увидел её вчера за столом, – без усилий соврал Бахметов и вспомнил о Полине. – А ночью спал у себя, и свидетелей этому нет.
– Вот вы живёте один, – с малороссийским акцентом включился в разговор рослый блондин в тенниске. – Но уходили вечером со своей соседкой. В каком часу с ней расстались?
– Проводил до двери и расстались, – буркнул Бахметов, едва не покраснев, – он вдруг вспомнил, что из-за своего наваждения потерял Сашеньку на полпути.
– Ну-ну, не обижайтесь, мы пока без намёков, – примирительно улыбнулся крепыш, вычерчивая что-то в своей бумажке. Мы пока без намёков. Никуда не отлучайтесь из города недельки две – вы ещё очень можете понадобиться.
– Второй раз за день приходят, – удручённо покачала головой Поля, впуская Бахметова в квартиру. – А что тут нового узнать? Пришла, набедокурила и ушла. Знать, поедут сейчас к Владимиру Павловичу – вот уж он бы начесал им макушки! Тому, хитрому, и стоило бы. Всё вынюхал – кто, что, зачем. Почему, спрашивает, сидела на кухне, когда за стол звали? Или ждала кого? Сидела и сидела, или не моя воля? – подтянула она губки. – Ещё и завтрак весь съели – даром, что Марья Владимировна с утра ни к чему не коснулась. Перепугали её больно, поутру-то. Меня мой хахаль в молодости любил пугать. Напьётся, стучит кулаком в дверь и орёт: «Пришла беда – отворяй ворота!» Зашивался на зиму, а летом…
– Где ты ходишь, Серёжка? – выскочила из спальни Маша и обняла брата. – И сотовый твой вечно выключен. Мы, как видишь, на осадном положении, – ведя Бахметова в гостиную, вздохнула она. – А ведь это, Серёжа, Тёмкина сестра, ты же понял? Они, правда, терпеть не могли друг друга, но ведь сестра! Я сходила к заутрене – за упокой души её грешной свечку поставила, – она зябко поёжилась. – Раевский уже приходил, бр-р! Что-то говорит, говорит, а сам в глаза смотрит. И смеётся! Ему, видно, всё как с гуся вода. А я стою перед ним, дура зарёванная, и, наверное, с опухшим носом. Тёмушка мне только сегодня сказал, что Раевский и Люба встречались два года, – молчал, говорит, чтобы не подумала я, что из-за денег моего отца он пытается кого-то опорочить. Все будто сговорились. Денег отца! Серёжка, скажи, неужели её убили… из-за денег? Я брежу, наверное. Раевский говорит, чтобы я вышла за него замуж, иначе обещает в шутку – как всегда в шутку! – какие-то неприятности для папы. Ты слышишь, Серёжка, он собирается делать предложение. Ты ведь никогда меня не оставишь? – прижавшись к Бахметову, зашептала Маша. – Я что-то сейчас всех боюсь. Тёма – и тот ходит себе на уме; а говорит – будто по обязанности. Ты не слушай меня, не слушай, всё хорошо. Хотя, что я, глупая, говорю – Любу-то убили. Ты знаешь, я стала часто думать о смерти – ведь, правда, это не смешно? Не то, что смерть, а то, что думаю. Сколько людей на Земле – а все умрут, и даже детишки… Думаю и плачу, думаю и плачу. Помнишь нашу бабушку, Серёжа? Я бегаю маленькая по комнатам, пою, а она с какой-то грустью качает головой и говорит: «Певунья! Наплачешься…». Вот я и плачу обо всём, – улыбнулась Маша, и, действительно, на глазах у неё блеснули слёзы. – Сейчас ждала тебя и слушала радио. Позвонила девочка лет десяти и говорит: «Меня зовут Катя. Прошу вас помолиться за бабушку Жанну и дедушку Сашу. Бывают дни, когда у них нет денег на хлеб… Помолитесь за них». Ну что же это такое, Серёжа? – прорвались у неё рыдания. – Ну, как такое может допустить Бог?
В прихожей послышались голоса.
– Вот вы где! – вбежал в гостиную Любимчик, – Мария Владимировна, увы, в расстроенных чувствах и, по словам неутомимой Поли, даже не пивши чаю. Предлагаю напитки покрепче, – выдернул он из-за спины бутылку армянского коньяка. – Лучший антидепрессант и не лишён витамина С. Спасибо, лапонька, даже лимон не забыла, – подхватывая от Поли принесённый поднос с бутербродами, Любимчик зубами откупорил коньяк. – Благодать изобилия! Позвольте представить вам восходящую звезду петербургского перфоманса, можно сказать, его сегодняшнего принца, старожила всех борделей на Староневском, ах, Маша, пардон! и непременного участника самых расколбасных акций последних четырёх месяцев, Адика Козорезова.
Только в эту секунду Бахметов заметил, что у двери стоял большеголовый карлик и, не мигая, смотрел на Машу. Она беспокойно поёжилась и, отведя взгляд от необычного гостя, пробормотала: «Наливай коньяк».
Адик продолжал стоять на месте.
– Он очень смирный, – Любимчик посмотрел на свет в стекло одной из рюмок. – Молчит часами, и даже когда его носят под мышкой. Впрочем, не приведи Господь увидеть пьяного Адика. Зрелище не для слабонервных – всё разносит в щепки, чистый Терминатор.
– Двадцать шестого августа одна тысяча семьсот тридцать седьмого года от Рождества Христова, – вдруг заговорил Адик, неотрывно глядя на побледневшую Машу, – тобольский боярин Алексей Иванов Мещерин привёл в Томскую воеводскую канцелярию двенадцатилетнюю дворовую девку калмыцкой породы Ирину, в утробу которой вселился дьявол, ясно говорящий человеческим языком. Воевода Семён Васильев Кут и иеромонах Димитрий, в миру Савелка Хлопок, подтвердили – из утробы девки дьявол говорил человеческим голосом явственно, что он – лукавый, что зовут его Иван Григорьев Мещерин, взят он из воды и посажен во щах в утробу Ирины девкою Василисою Ломановой четвёртый год назад, а родится он-де завтра. Тридцать первого августа того же года, – сглотнув слюну, продолжал с каменным лицом Адик, – караульный Пимка Булатный слышал, как дьявол бранил его непотребной матерной бранью, по приходе же туда игуменьи с келейницами, Ирина легла на лавку и в тоске говорила, что ей приходит лихо, а дьявол стонал человеческим голосом с полчаса, кричал громко и прощался с присутствовавшими: «Ирина, прости меня!», «Матушка, прости». На вопрос игуменьи, куда он идёт, дьявол ответил, что идёт в воду и велел открыть двери. Когда это было исполнено, у Ирины широко открылись уста, изо рта пошла сначала мокрота, а потом дым, который и вышел в двери вон. Ирина после того рассказала, что из гортани её вышла как бы ворона мокрая и что дьявольского наваждения в утробе не стало. Солдатская вдова Анисья Васильева Бочарникова, сорока лет, шестого декабря того же года, в час кормления ребёнка грудью, накинула, по обычаю, горшок на брюхо и услыхала в чреве, что снова уже беременна…
Любимчик захохотал и, подойдя к Адику, вынес его из комнаты. Маша сидела, вцепившись в подлокотник кожаного дивана, – её бил озноб.
– Ведь просил подлеца рассказать что-нибудь смешное, – улыбаясь, вернулся Любимчик, – где ты, пакостник, спрашиваю, взял эту ахинею? – молчит. Берусь исправить положение – посмотрите, кого я привёл, – Любимчик вывел перед собой Тёму.
Маша вспыхнула и невольно засмеялась.
«Пожалуй, тут будет кому её занять» – подумал Бахметов. Не теряя удобной секунды, он попрощался со всеми и быстро вышел.
Продолжение - здесь.