«Письма об изучении природы» А.И. Герцена представляют собой не просто попытку осмысления двух главных гносеологических систем Нового времени – эмпиризма и идеализма. Герцен ставит перед собой завораживающую ум цель и если не достигает её, то по крайней мере со всей ясностью намечает необходимость её достижения.
Его намерение состоит в том, чтобы наметить путь к созданию новой методологии, способной вобрать в себя лучшие черты эмпиризма и рационализма и в то же время положить конец учёности, которая или «складирует» факты, пренебрегая мышлением, или умножает не имеющие содержания понятия, пренебрегая эмпирическими данными. Герцен не желает довольствоваться ни эмпиризмом, который вырождается до инвентарного списка «познанных» явлений, ни рационализмом, который начинает с понятия и не идёт дальше него. Герцен считает необходимым направить интеллектуальные усилия на выяснение того, в каких отношениях находятся мышление и бытие, знание и предмет, человек и природа.
Последовательный в своей односторонности эмпиризм Герцен критикует за формы, которые приобретает осуществляемое на такой манер познание: познающий оказывается в страдательном положении наблюдателя, который в стремлении найти опору в чувственной достоверности желает только одного – аффицироваться предметом. «Само собою разумеется, – заявляет Герцен, – что для мыслящего существа это так же невозможно, как организму принимать пищу, не претворяя её» [c. 96, 1]. Эмпиризм, останавливающийся на этапе аффицирования, – мнимый эмпиризм, который, согласно Герцену, и вовсе не заслуживает права носить столь почётное имя. Наученные обнаруживать новые формы в природе, такие эмпирики почему-то не придают значения формам, которые должно приобретать правильное мышление. «Эмбриология истины» [c.96, 1] оказывается чуждой для физиолога.
С точки зрения Герцена прекращение антагонизма между эмпиризмом и рационализмом способно изменить облик науки. На философию ложится бремя доказательства того, что противостояние мышления и предмета бессмысленно и вредно для науки. Герцен формулирует идеал познания, который предполагает союз опыта и умозрения. «Без эмпирии нет науки, так, как нет её и в одностороннем эмпиризме. Опыт и умозрение – две необходимые, истинные, действительные степени одного и того же знания; спекуляция – больше ничего, как высшая развитая эмпирия…» [c. 97, 1]. Рассудок не способен действовать в одиночку так же, как разум не может обойтись без рассудка. Рассудок не может мыслить и создавать понятия, тогда как разум не имеет доступ к эмпирическим данным и чувственной достоверности. Рассудок и разум нуждаются друг в друге. «Это два магдебургские полушария, которые ищут друг друга и которых, после встречи, лошадьми не разорвёшь» [c. 98, 1].
Забывающий о несовпадении представления и предмета, идеализм впадает в односторонность иного рода. По Герцену, такой идеализм сначала создаёт пустые понятия, а затем произвольным образом наполняет их содержанием. Игнорирующий опыт, идеализм не способен сформулировать новый философский «совершеннолетний» язык. Если идеализм научится иметь дело с частным и предметным, позаимствует у эмпиризма часть его «словаря», его органона, то язык философии и науки станет действительно совершеннолетним. «…одна спекулятивная философия, выращенная на эмпирии – страшный горн, перед огнем которого ничто не устоит» [c. 100, 1].
Герцен убедительно показывает, что учёные, занимающиеся естественными науками, недолго остаются в границах собирания опытных данных и норовят поскорее покинуть их. «Дагерротипирование» и ведение «кадастра недвижимого имения науки» быстро надоедает учёному. По Герцену, собрать эмпирический материал ещё не значит познать природу. Собирание опытных данных – необходимое, но не достаточное условие успешной науки. Без восхождения от опыта к мышлению невозможно знание. Естественная наука не может оставить предмет «неприкосновенным», как бы сильно этого не хотели учёные. «… природа не заключает в себе всего смысла своего – в этом её отличительный характер; именно мышление и дополняет, развивает его…» [c. 105, 1].
Примечательно, что задолго до Ричарда Рорти Герцен критикует нововременное воззрение на философию, как на зеркало природы, которое точно отражает истину [2]. Мышление и язык не позволяют нам увидеть точное отражение в зеркале природы. Подобно Витгенштейну, Хайдеггеру и, собственно, самому Рорти, Герцен высказывается против восприятия мышления в качестве зеркала, которое не изменяет предмет.
Тем не менее, в отличие от них, он не выступает против самого концепта «познания»: напротив, Герцен надеется на прогресс науки, занимает оптимистическую позицию в вопросах её развития. Более того, Герцен предлагает проект её реформирования: в соответствии с ним учёный, ухватившийся обеими руками за явления, ослабит хватку и научится переходить от опыта к мышлению, а философ-идеалист осознает необходимость умелого применения эмпирических данных. Герцен не ставит крест на познании, возлагает большие надежды на естествознание и технику. Естественные науки играют не только важную научную роль; они не суть лишь «наука для науки» и «познание ради познания». «… они подают средства отрешать руки человеческие от беспрерывной тяжкой работы». Согласно Герцену, невозможность познания природы имела бы следствием невозможность достижения свободы. Непознаваемая, недоступная человеческому разуму и чуждая ему, природа осудила бы человека на вечное рабство. Изолированный от познания, человек не мог бы даже прийти к заключению, что рабство – зло. Так как оно оказалось бы укоренённым в природе вещей, нечего было бы и говорить о его неправильности.
По мысли Герцена, сражаться за мёртвое – бессмысленное занятие. Другое дело – спасение живого. Понять «явление жизни», по Герцену, необходимо ради самой жизни и человека: согласиться с невозможностью познания значит запретить человеку пользоваться правами совершеннолетия своего разума, значит лишить человека способности быть свободным.
Литература:
1) Герцен А.И. Собрание сочинений в тридцати томах. Том третий. Дилетантизм в науке. Письма об изучении природы. М.: 1954.
2) Рорти Р. Философия и зеркало природы. Новосибирск.: Издательство Новосибирского университета, 1997.