10.
Цесаревны не видели изменившегося стремительно, чужого лика Петрограда – их родного города, вмиг охмелевшего от беспощадно - разгульной Свободы, полудикого, яростного, наполненного холодом и ненавистью, чернотой ночи, в которой то и дело раздавались одиночные и групповые выстрелы, топот, крики, а по стенам метались зловещие тени от костров, штыков, бескозырок, искаженных злобой и кокаиновым дурманом лиц. Не видели. Пока что. За изысканную, червленую решетку Александровского дворца, с золоченными столбиками, в ворота с двуглавыми орлами этот новый, чуждый, ошеломляющий резким, чуть сладковатым запахом крови, дух проник не сразу. Но вскоре он прочно окутал Семью зловещим облаком – мороком. Совдепы стали требовать заключения царственных заложников «под настоящую стражу», в газетах усилилась критика низложенного императора и его супруги, печатались грязные карикатуры, шаржи, статьи, якобы разоблачающие «немецкий шпионаж» Государыни Александры, ее «связь» с Распутиным.. Родители всячески старались, чтобы эта «газетная грязь» не попала на глаза выросшим дочерям, но вскоре Цесаревны с ужасом прочли про себя в печатных листках, что и они были - ни много, ни мало – «наложницами Святого Черта»! Мария долго не могла забыть, как горько плакала Татьяна, как старшая сестра Оленька долго пыталась было ее утешить, а потом просто - напросто разорвала злополучную газету в мелкие клочки и сожгла в камине, взяв с Машеньки твердое слово, что она не проговорится ни о чем МамА.
Но клеветы было так много, что уберечься от нее было невозможно. Разве что – презирать слухи и словеса? Так и поступали Цесаревны, хотя, порой, казалось, что мера терпения и презрения – переполнена.
Даже княгиня Екатерина Нарышкина – бывшая фрейлина императрицы, настроенная к ней вовсе не лояльно, писала с горечью в те дни: « Эти гнусные газеты обливают царскую чету самой грубой бранью, а Кронштадтская республика постановила арестовать государя и силой увезти в Кронштадт. Я заплакала, прочтя сегодня утром эту низость. Нет примера, чтобы низложенный государь оставался в столице, подвергаясь оскорблениям и опасностям со стороны черни! Думаю о них не переставая..»
Ей вторил и .. пролетарский писатель Максим Горький вступившейся за честь оклеветанной Семьи: «Свободная пресса не может быть аморальной, стремиться угодить инстинктам улицы.. Хохотать над больным и несчастным человеком (*Имеется ввиду Государыня Александра Феодоровна. – С. М.) – кто бы он не был, занятие подленькое и хамское. Хохочут русские люди, те самые, которые пять месяцев тому назад относились к Романовым со страхом и трепетом, и понимали – смутно – их роль в России…»
12.
Призывы Горького не услышали. Истеричная вакханалия клеветы и угроз вокруг Семьи продолжалась. И временное правительство стало предпринимать решительные попытки к тому, чтобы склонить семью низложенного Императора покинуть свое родовое гнездо - Царскоселье. Было несколько встреч Императрицы и самого Государя с А. Ф. Керенским по этому поводу. Обсуждались разные варианты. Евгений Сергеевич Боткин, со своей стороны, как врач, настаивал, чтобы Семья была увезена в теплый климат и спокойное место, где тяжело переболевшие дети и, измученная длительным нервным напряжением, Александра Феодоровна могли бы отдохнуть и набраться сил..
Сначала Керенский и сам твердо склонялся к Крыму и даже далече – к туманным берегам Альбиона, но потом, получивши отказ приютить низложенного кузена от английского монарха, - через дипломатичную депешу, переданную Дж. Бьюкененом - послом Британии в России, - обратил властно - беспомощные взоры к Тобольску – богатому сибирскому городу, удаленному от обеих столиц и от волнений, сотрясавших страну... Пьер Жильяр – наставник Цесаревича - писал обо всем этом так: «Трудно в точности определить чем руководствовался Совет Министров* (* В количестве четырех человек: М. И. Терещенко, Н. В. Некрасова. Г. Львова и А. Ф. Керенского. – остальные министры Временного правительства не знали ни даты, ни направления, в котором увезли Царскую семью! – С. М.), решая перевести Романовых в Тобольск. Когда Керенский сообщил об этом Императору, он объяснил необходимость переезда тем, что Временное правительство решило принять самые энергичные меры против большевиков; в результате, по его словам неминуемо должны были произойти вооруженные столкновения, в которых первой жертвой стала бы царская семья.. Другие же, напротив, предполагали, что это решение было лишь трусливой уступкой крайним левому крылу, требовавшему изгнания Императора в Сибирь, ввиду того, что всем непрестанно мерещилось движение в армии в пользу Царя»… Новую власть все это - безумно пугало. Ей это было совсем не нужно…
11.
И потому - то, наверное, от испуга, от бешеной его и бессильной ярости, ибо испуг бывает и яростен! - Государя Николая Александровича и его Семью настойчиво пытались лишить в родной стране всех прав гражданского состояния и даже – права избирательного голоса.
20 июля 1917 года Временное правительство, взбешенное до паники июльским выступлением большевиков, «постановило: членам дома Романовых избирательных прав в Учредительное собрание не предоставлять..» Но до прав ли им было, царственным заложникам? Они не знали, куда их увезут и - когда.. Увезут ли? Петропавловская крепость и Алексеевский равелин были рядом. Грозно маячил чуть вдали призрак жестокого «красного» Кронштадта.
Им упорно не возвращали простой личной свободы.. Все они, включая несовершеннолетних детей – двух тяжко больных девочек и мальчика – гемофилика, - по прежнему находились под арестом. Не могли свободно передвигаться, общаться, говорить по телефону… Перед отъездом дети, правда, носились по Александровскому парку, как сумасшедшие, но - в сопровождении вездесущего, докучливого караула -, стараясь проститься с каждым деревцем, кустом, островком, статуей, фонтаном..
С лебедями, которых они кормили из рук последний раз зачерствевшими кусочками хлеба.. Из глаз девочек все время катились слезы. Алексей же пытался казаться сдержанным. Ему недавно исполнилось 13 лет, но щеки предательски горели..
Дети и взрослые прощались с родными местами, с близкими людьми… Пересиливая боль предчувствий, горечь отчаяния, беспомощности.. Смертный ужас последних дней на земле. Он был в их душах уже тогда….Думается, этого вовсе не надо доказывать…
Со своим братом Великим Князем Михаилом Государь смог проститься лишь за час до назначенного Керенским отхода поезда. Они виделись всего десять минут, в
присутствии посторонних – караульного и самого министра – и не успели сказать друг другу и двух слов. «Очень приятно было встретиться, но разговаривать при посторонних было неудобно», – сдержанно и горько пометит Император в дневнике об этой «не встрече воочию». Как они говорили?.. Лишь улыбками и глазами? Трудно представить. Больно.
Племянника, племянниц и невестку Михаилу Александровичу не разрешили увидеть вовсе..
Они простились заочно. Дети махали оглядывающемуся дядюшке руками из окна, кивали головами. Императрица крестила Михаила широким крестным знамением, еще не зная, что благословляет на скорбный путь.. Предчувствовала?.. Но разве мог быть теперь у всех Романовых какой – либо иной путь? И нужны ли были теперь какие - то предчувствия? Вряд ли.. Все уже было лишь горестной, безжалостной явью. Становилось ею.
12.
В дневнике отрекшегося Императора мы читаем о тех горьких, предотъездных, часах и минутах: «После обеда ждали назначения часа отъезда.. Когда Миша уехал.. … стрелки из состава караула начали таскать наш багаж в круглую залу.. Мы ходили взад и вперед, ожидая подачи грузовиков. Секрет о нашем отъезде соблюдался до того, что и моторы и поезд были заказаны после назначенного часа отъезда… Извод получился колоссальный! Алексею хотелось спать, он то вставал, то ложился.. Несколько раз случалась фальшивая тревога, надевали пальто, выходили на балкон и снова возвращались в залы Совсем рассвело». (*Указ. изд. Стр. 193 – 194. – С. М.)
Уезжали пленники уже в шестом часу утра…
Императрица торопливо дописывала для Анны Вырубовой последние строки прощального письма на английском языке, ( *Текст его кажется немного несвязным, отрывистым, нервным, как сквозь слезы, но ведь так трудно перевести на русский боль исстрадавшейся души! –С. М.) из Александровского дворца, еще из «Царскоселья»:
«….Дорогая, какое страданье наш отъезд, все уложено, пустые комнаты, так больно – наш очаг в продолжение двадцати трех лет… Но ты мой Ангел, страдала гораздо больше! Прощай!.. Всегда с тобой душа и сердце разрывается уезжать так далеко от дома и от тебя, и опять месяцами ничего не знать, но Бог милостив и милосерден. Он не оставит тебя и соединит нас опять. Я верю в это и в будущие хорошие времена. Спасибо за икону для Бэби». (*Указанное издание, стр. 194. – С. М.)
Полковник Кобылинский был подробно инструктирован А. Керенским о деталях сопровождения необычного поезда … Инструктаж содержал более шестнадцати пунктов, ограничивающих пассажиров даже в свободе передвижения по вагонам, но была здесь и неизбежная патетика: «Не забывайте, что это - бывший император. Ни он ни его семья ни в чем не должны испытывать лишений! » - горячо восклицал министр, пожимая руку Е. С. Кобылинскому.
Прощаясь же с Государем Керенский и вовсе сказал прочувствованно: «До свидания, Ваше Величество. Я придерживаюсь, пока, старого титула..» «Придерживалась старого титула», но – искренне! - и Россия, в лице провожающих Семью на вокзале. Вот редко цитируемые ныне воспоминания очевидца, полковника Н. А. Артоболевского, командовавшего в 1917 году Первым Гвардейским стрелковым запасным полком: « Царская семья начала свой страдный путь и толпа русских людей, их подданных, свидетельствовала его своим молчанием и тишиной.. В окне снова показались Государь и Цесаревич. Государыня взглянула в окно и улыбнулась нам. Государь приложил руку к козырьку своей фуражки. Цесаревич кивал головой, прощаясь. Также кивали головой Цесаревны, собравшиеся в соседнем окне. Мы отдали честь, потом сняли фуражки и склонили головы. Когда мы их подняли, то все окна вагона оказались наглухо задернутыми шторами* (*Немедля распорядился начальник охраны? Кажется, этот жест нельзя приписать кому - то еще. И в нем сразу и отчетливо видна вся фальшь «лояльности» полковника Е. С. Кобылинского к изгнанникам. – С. М.)
Поезд медленно тронулся. Серая людская толпа вдруг всколыхнулась и замахала руками платками и шапками. Замахала молча, без единого возгласа, без единого всхлипывания… Видел ли Государь и его августейшая семья этот молчаливый жест народа, преданного, как и они, на голгофское мучение?!... Навряд ли»…..(*Указ. изд. стр. 195 - С. М.)
13.
Путь Семьи лежал на восток, навстречу восходящему солнцу, в полную неизвестность.
На одном из вагонов была конспиративная надпись: « Японская миссия Красного Креста»..
Но везли пассажиров не в Японию, а в Сибирь. С дороги, на имя комиссаров Временного правительства то и дело посылались краткие военные телефонограммы: «Следуем благополучно, но без всякого расписания, по жезловому соглашению. Кобылинский, Макаров, Вершинин.»
Каждые полчаса дежурный офицер караула, в сопровождении одного из часовых, проходил по коридору вагона, «удостоверяясь в наличии всех в нем помещенных..» «Помещенные» - к примеру, сам Николай Александрович Романов, - бесстрастно фиксировали в дневниках и тетрадях:
« 4 августа. Перевалив Урал почувствовали значительную прохладу. Екатеринбург проехали рано утром.» Пока их Голгофа осталась позади, но они еще не знают об этом!
Поздно вечером того же дня, четвертого августа, оба состава длинного поезда по красным крестом и флагом японской миссии подошли к станции Тюмень. Здесь пассажиров ожидало судно «Русь». На нем они «дрейфом», неспешно, отправились до Тобольска.
5 августа 1917 года на имя А. Ф. Керенского ушла еще одна шифрованная телеграмма:
« Посадка на пароход совершена вполне благополучно.. Шестого вечером пребываем в Тобольск. Кобылинский Макаров, Вершинин.»
Запись из дневника Николая Второго:
« 6 – го августа. Плавание по Тоболу. Ночью вышли из Туры в Тобол. Река шире и берега выше.. Утро было свежее, а днем стало совсем тепло, когда солнце показалось.. Целый день ходили и сидели на палубе. В шесть с четвертью пришли в Тобольск, хотя видели его за час с четвертью.. На берегу стало много народу, - значит, знали о нашем прибытии. Вспоминал вид на собор и дома на горе. (*Император вспоминал свою юность, путешествие по Сибири в качестве Наследника престола. Какие горькие, странные, должно быть, были воспоминания! – С. М.) Как только пароход пристал начали выгружать наш багаж. Валя Долгоруков, комиссар и комендант отправились осматривать дома, назначенные для нас и свиты. По возвращении первого, узнали, что помещения пустые, без всякой мебели, грязны и переезжать в них нельзя. Поэтому остались на пароходе и стали ожидать обратного привоза необходимого багажа для спанья. Поужинали, пошутили насчет неспособности людей устраивать даже помещение и легли спать рано..» * (*Указ. изд. стр. 199 – С. М.)
На пароходе «Русь» романовское семейство прожило еще семь дней – дом бывшего тобольского губернатора пришлось срочно ремонтировать. Во время вынужденного «речного сидения - круиза» полковник Е. С.Кобылинский исправно организовывал прогулки семьи на берег. Император записывал в своем дневнике:
«8 августа. Вторник.. После завтрака пошли вверх по Иртышу, верст за десять. Пристали к правому берегу и вышли погулять. Прошли кустами и, перейдя через ручеек, поднялись на высокий берег, оттуда открывался красивый вид. Пароход подошел к нам, и мы пошли обратно в Тобольск. Пришли в шесть часов к другой пристани..»..
Тобольское же « великое сидение» (*Собственное выражение Николая Второго. – С. М.) началось ровно через пять дней, с 13 августа 1917 года и оно тоже зафиксировано пунктуальным экс - Императором в дневнике: «.. В 10 с половиною я с детьми сошел с комендантом и офицерами на берег (*Арестованный Император с таким достоинством пишет о своем тягостном сопровождении, что можно думать: это – офицеры свиты, а не надоевший конвой! – С. М.) и подошел к нашему новому жилищу… Осмотрели весь дом снизу до чердаков. Заняли второй этаж, столовая внизу. В 12 ч. отслужили молебен и священник окропил все комнаты святою водой. Завтракали и обедали с нашими.. Затем пошли в так называемый садик, скверный огород, осмотрели кухню и караульное помещение Все имеет старый, заброшенный вид..» * (*Указ. изд. стр. 200 – С. М.)
14.
Старый, заброшенный дом, их предпоследнее пристанище на земле, носил странное, угрожающе - насмешливое название: «Дом Свободы».. Как жилось в нем изгнанникам - и взрослым и детям?
Вспоминает воспитатель Цесаревича Пьер Жильяр:
«В начале условия нашего заключения походили на царскосельские, и нам предоставлялось все необходимое. Чувствовалась только теснота. В самом деле, для прогулок император и дети располагали только очень небольшим огородом и двором, под который отвели часть прилегающей к дому с юго – востока, очень широкой и безлюдной улицы, обнеся ее дощатым забором. Конечно, это было немного, да к тому же здесь приходилось быть все время на глазах солдат, казарма которых высилась над всей отведенной для нас площадью.
Приближенные лица и прислуга пользовались, напротив, гораздо больше свободой, чем в Царском селе, по крайней мере, вначале, и могли бывать не только в городе, но и в
окрестностях..»
Семья же бывшего Императора получила только разрешение посещать церковные службы, да и то ненадолго. Загородные прогулки семейства все никак не могли согласовать с высоким начальством, а без дозволения выпускать царственных арестантов за ворота – опасались: слишком благожелательно настроено было к ним население. А потом и визиты в церковь запретили: якобы это волнует население, вызывает ненужные разговоры. Семья смирилась. Обедни и заутрени служились с тех пор в переносной церкви губернаторского дома.
15
И, наверное, в пении акафистов и хоралов слышнее всех всегда был красивый грудной голос княжны - Цесаревны Марии. Машеньки. Она любила пение, любила и театральные представления, часто разыгрывала вместе с сестрами небольшие сценки из Чехова, Мольера, Шекспира.. Особенно блистала бывшая Цесаревна в чеховском « Медведе», в роли вдовушки, в которую влюбляется сосед - отставной служака - генерал.. Ролью капризной дамы – вдовы Машенька с удовольствием менялась с сестрами, особенно – Ольгой, а вот генерала неизменно играл ПапА. У него это особенно хорошо получалось, хоть мундир его уже был немного выцветший, поношенный и искусно заштопанный в разных местах рукою МамА. Точнее, не мундир, а солдатская гимнастерка.. Дети уговаривали было играть кокетливую вдовушку и саму Мама, но та неизменно отказывалась, говорила, что чересчур стара для такой эффектной роли. Однако, то и дело с лукавинкой подсказывала дочерям незаметный изящный дамский жест, а иногда - подправляла хороший французский выговор смешной карикатурной «картавинкой с нижегородским прононсом» – как же возможно было провинциальной чеховской вдове парижским выговором блистать?!..
Мария соглашалась, тотчас схватывала и точно копировала все жесты и интонации прелестно – кокетливой, лукавой говоруньи - героини, зрелой женщины, то ли мечтающей о любви, то ли уже не верящей в нее..
А Мама - верила! Цесаревна Мария это знала точно, ведь ей достаточно было увидеть только один ее взгляд, который она украдкой бросала отцу. Нежность, смягченная и одновременно - возвышенная знанием всякой слабости любимого человека, нежность, до сих пор смешанная с восторгом и восхищением первых дней зарождения чувства. Как бы и сама она, наверное, хотела когда – нибудь смотреть вот так на Любимого ею человека…..
16.
Любовь. Неизвестно, всколыхнулось ли хоть раз сердце юной Великой княжны от чьего – то взгляда, улыбки, мимолетно брошенной фразы.. Нам не дано узнать об этом. Остались какие то глухие отголоски воспоминаний о том, что пылкое романтическое чувство влюбленности питал к Марии Николаевне ее кузен, Луи Маунтбеттен, сын ее тетушки по матери, герцогини Виктории, но неизвестно доподлинно, отвечала ли русская Цесаревна взаимностью на его поклонение….
Г. Кинг пишет в своей книге «Императрица Александра Феодоровна. Опыт биографии» почти на последних страницах, в эпилоге: «Младший сын Виктории, Луи, с честью служил в британском военном флоте, во время второй мировой войны, и в 1947 году был назначен вице – королем Индии.
Он навсегда запомнил теплые летние месяцы (*1909 – го года, уточнено мною, именно тогда Императрица Александра Феодоровна последний раз с Государем и семьей посетила Англию с официальным визитом. Великой княжне Марии шел в то время одиннадцатый год. Романтичное, полудетское чувство было вполне в духе того времени! – С. М.),
которые он провел в кругу своих русских родственников, когда был романтически влюблен в третью дочь Александры Феодоровны, великую княжну Марию…» ( Г. Кинг. Императрица Александра Феодоровна. Опыт биографии. Эпилог. стр. 456. Личное собрание автора статьи).
Добавлю от себя, что до самой смерти, (*В 1979 году, от рук террористов – ирландцев. - С. М.) будучи уже женатым, отцом нескольких детей, лорд Маунтбеттен постоянно держал на своем столе портрет погибшей в 1918 году русской Цесаревны. Как некое воспоминание о юности? Как попытку удержать горькое очарование пролетевших лет? Этого не может знать уже никто. Но именно лорд Маунтбеттен впоследствии подсказал своему племяннику Чарльзу – Артуру – Филиппу – Джорджу Виндзору, наследнику британской короны, выбор невесты - леди Дианы - Френсис Спенсер – чистой, прелестной девушки с грустными глазами газели и нежным овалом лица - девушки, чем то неуловимо похожей на его давний, далекий идеал,- а вовсе не миссис Камилла Паркер – Боулз, как пишут теперь повсюду! Принц Чарльз прислушался к совету, потому, что, вероятно, отлично знал нежную, далекую и грустную историю о первой любви уважаемого им дядюшки, и она как то трогала его сердце. Пожалел ли он о своем выборе позднее – совершенно другой вопрос.
Знала ли всю предысторию этого выбора миссис Камилла Паркер – Боулз? Вряд ли. Ведь пролог его относился к числу тех тщательно оберегаемых семейных, глубоко личных легенд, к которым посторонним, даже пусть и многолетним, обожаемым любовницам, обычно - доступа нет.
Однако, вернемся к нашему рассказу и к Цесаревне….