Все персонажи вымышлены, и с настоящими людьми имеют сходство лишь в общих человекоподобных предках.
- Уф, ну вот и все... Теперь должно быть все нормально. - В невысокий, пузатый бокал упало несколько кубиков льда, стукаясь гранями друг об друга, и издавая приятный приглушенный звук. И тут же зажурчал, забулькал, постепенно накрывая лед восемнадцатилетний Чивас. Острый кадык
сделал нервное поступательное движение сверху вниз, сглатывая слюну, предвкушая изысканный вкус солодового нектара. - Напиток, конечно, не очень пролетарский, скорее даже наоборот... Пьют его по ту сторону баррикад, но кто теперь на это смотрит. Слава «богу» не те времена. Да, не те времена, - Валерий Палыч вновь и вновь оглядывал свой новый кабинет. Широкое кожаное кресло главы региона, пусть и не самого важного в периметре страны, придавало уверенности в собственных силах, внушало оптимизм на завтрашний и далеко-далеко на после - послезавтрашний день, и, если верить слухам, то ещё исцеляло геморрой и усиливало эрекцию. Тяжелый дубовый стол повидал немало важных государственных документов и столько
же влажных задниц секретарш. Между дорогих стеллажей с бутафорскими книгами чья-то заботливая рука уже заменила портреты «Вожака стерхов»
и «Бадминтониста» на «Дедушку всех пионеров»,
и «Отца всех народов». Как говорят в массах: Сменилась власть - меняйте масть». И только в самом темном углу кабинета, куда практически никто и не заглядывал, с маленькой пыльной дощечки, прятавшей за собой паучка, из-под косматых бровей ласково смотрел на все происходящее Угодник. Кто принес эту иконку, и почему со сменой владельцев она одна оставалась неизменной и всегда на своем месте, ответить уже вряд ли возможно. Существует версия, что принес ее первый народно избранный губернатор, а, уходя, оставил потомкам, чтоб могли в тишине покаяться. Вот и сейчас Никола смотрел со своего места на очередного главу региона и тихонько улыбался, только ему одному известным мыслям.
- Ну вот и все.. - Вновь повторил Валерий Палыч, - Я теперь глава, нет, главный, нет, не то... Правитель! Тоже не то... Правящий, управляющий, наместник, не то, не то, прокуратор... Игемон! Да, я ведь теперь Игемон. И откуда это слово, что-то до боли знакомо? Игемон, Каифа... Ну как же Булгаков, пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат. А я, какой по счету? Лохматый раз, Сковорухин два, Фотограф три, четыре Охотник, Безымянных пять, Быстроговорящий и следующий я. Игемон! На свете не было, нет и не будет никогда более великой и прекрасной власти для людей, чем власть президента Пу.... Ага, хрен Вам! Императора Тиверия! - Мармеладов огляделся по сторонам, хорошо никто не слышит. За одни такие мысли, в наши времена, легко могут и в сортире замочить.
- Ладно, нужно за это еще выпить и делом надо заниматься. - он поднял взгляд на портреты своих вождей, мысленно представил себя рядом, поднатужился пустить слезу... Не вышло, передумал и налил себе еще виски. -Ну, с «богом», выпью и сяду за декреты: о мире, о земле, о фабриках и заводах... - кадык опять задергался вверх вниз, деля количество спиртного в стакане на количество глотков, при этом синхронно исчезал алкоголь и мутнело сознание...
- Седьмой «прокуаатор Иудеи» Валейка Маймеладов, смешно однако, батенька, - Мармеладов поперхнулся. Рука со стаканом плетью упала на стол, а мутный взгляд стал шарить по углам, ища источник звука - Да и Афраний у тебя какой-то не настоящий, чуть помидорки ему не отстрелили, фи. - Послушай, Валера, а почему ты о «Боге» все время думаешь с маленькой буквы? Что за пренебрежение? Ведь ты же был когда-то маленьким? Был!? Или ты думаешь, что Бога нет? - спрашивал уже другой голос, с явным «гостеприимным» акцентом. Разум вытекал из новоиспеченного чиновника, как виски из бутылки.
- Сосо, ну чего ты пъистал к человеку? Для него сейчас айхизначимо и айхиважно пъявильно в должность наступить, так чтобы и завоняло не сильно, и замазаться не очень. Пъявда, Валейка? - и Ильич подмигнул Мармеладову со стены. Валерий Палыч медленно поднялся с кресла. Рубашка мгновенно прилипла к спине, да и весь он покрылся холодным, липким потом, который бывает не
от напряжения, а от страха. А на щеке свой кривой след оставила прокатившаяся слеза. И эго, раздувшееся до размеров игемона, враз сузилось до нашкодившего пионера, застуканного за актом мастурбации перед фотокарточкой Клары Цеткин. Так он себя и чувствовал - маленьким, виноватым, ничтожным в масштабах двух вождей революции, разглядывающих его со стены.
- Да, ты садись, садись. Разговор у нас сложный получится, - Иосиф Виссарионович затянулся и послал Валерке Мармеладову колечко дыма. Губернатор закашлялся от едкого табачного запаха, что позволило ему передохнуть и собраться немного с мыслями.
- Ведь ты же был когда-то маленьким? - повторил свой вопрос товарищ Джугашвили, - был пионером, комсомольцем! Коммунистом мы тебя сделали, в конце концов! Зачем ты предал наши идеалы? Зачем ты стал богатым?
- А я тебе говоил, доогой мой Кобочка, что коммунизм чист только в гонении. Вспомни как ты потъешил почтовые кайеты в шестом году, как шконку четые ааза мантулил....
- Да, - протянул Сталин, - и ведь ни копейки себе, все для пламени мировой революции. У меня и была то всего одна шинелка, да трубка вот еще. А насчет гонений ты прав, Володенька, коммунисты блестят гранями своей непорочности и принципиальности только тогда, когда сало с них сдираешь, и лучше ржавым тупым ножом, чтоб верещали как поросята! - Мармеладов представил, как железный Феликс оттягивает ему жировую прослойку на животе, причем без намека на анестезию, а другой рукой заносит ржавый щербатый нож... В глазах снова стало темнеть. - А ты почему с таким счастьем и на свободе?
- Действительно, Йеся, ты бесспойный дока в вопъосах чистоты йядов и самодисциплины. Помню как молодые коммунисты, в кожаных фъенчах, пеетянутых пулеметными лентами, смело штуймовали институт благоедных девиц... Живота своего не щадя! А я вот в шалаше бъенхит себе заяботал,
- вздохнул и пожаловался Ильич, - а Наденька в это въемя в Питее тъиппер. И все йяди чего? - причем по интонации было не ясно, что его больше беспокоит: бронхит или триппер. Нет, пьедали, пьедали наши идеалы, доегой ты мой Коба, - и Ильич попытался всплакнуть, высморкался в рукав и демонстративно отвернулся от Валерия Палыча.
- А вот Французский революционер Кутан ног лишился, но идеалы революции не предал! - наступал Иосиф Виссарионович, хотя всем давно известно, что ноги Кутан потерял из-за любовницы. Неудачно выпрыгнул со второго этажа и попал ногами в выгребную яму с дерьмом, провел в ней ночь, и в результате ампутация нижних конечностей.
- Да, я в общем-то ничего и не делал, это все демократы проклятые, перестройку затеяли, затем приватизацию - пытался оправдаться несостоявшийся игемон, - как приватизация началась у меня и выбора-то другого не оставалось, не виноват я... Меня заставили... - и снова Валерка поднатужился пустить слезу, - я не хотел становится богатым...
- Хотел, хотел, - вновь вступил в разговор Ленин, - и не надо нам, батенька, Ваши майсы завиать! Мог бы оставаться слесаем! Ты же знал, что землю кьестьянам, а фабъики габочим! Я повтаюсь: габочим, а не габочему! Ну вот, что с таким делать? - Сталин многозначительно затянулся иФ снова пустил дым в лицо Мармеладову, - А къест зачем на инаугуации целовал? - Мармеладов вспомнил, как клялся владыке в благонадежности и принял икону в дар, а так-же вспомнил, как Иосиф Гуталин пачками заживо хоронил священников в промерзлой ГУЛАГовской земле, и от этого диссонанса
у него расстроился желудок. Перед глазами закружились картинки времен Гражданской войны, кровь и слезы миллионов, стали мерещится распухшие от голода детские тела, тысячи километров колючей проволоки, дежурные чемоданчики в еврейских семьях, расстрельные тройки, умирающий Мандельштам на Дальневосточной пересылке, и вдруг Валерка Мармеладов заплакал... И как им теперь объяснить, что все это партстроительство-то и нужно было для одной цели: стать богатым пробиться во власть. Что не предавал он ничьих идеалов, поскольку идеалами всегда были только его личные интересы и интересы его семьи. Ну и что, что миллионер? Это же не преступление быть богатым. Может, еще дел хороших успею понаделать! Голова лежала на сложенных руках, а тело содрогалось от горьких всхлипов. Наверное, первый раз в жизни так искренне плакал Валерий Палыч Мармеладов.
- Да ты поплачь, милок, поплачь, - ласковый голос, без капли напускной елейности, как будто погладил по голове. От понимания того чей это голос - наступило оцепенение, а Угодник продолжал: - Ты их не слушай лиходеев, что они понимают нехристи проклятые! Он ведь чем и отличается твой коммунизм от Христианства, что в нем покаяться нельзя. Совершил ошибку и партбилет на стол. А у нас крест всю жизнь носишь... Оба они хотели богами стать, а вот только Бог один захотел стать человеком. Фонтан вот только зря ты сломал. Ну, покаяться ведь никогда не поздно... Ты поплачь, Валера, поплачь, со слезами-то вся дурь уйдет...
Рассеялся табачный дым, косые лучи, осеннего утра осветили фигуру спящего на столе губернатора. Такого чисто и невинного сна у него не было со времен произнесения клятвы пионера, данной перед портретом Ленина, и втайне повторенной перед карточкой Клары Цеткин. Он спал и видел сны, не омраченные властью и наличием партбилета, а в уголке, из под косматых бровей, на него ласково смотрел Угодник, и чему-то, одному ему известному, тихонечко улыбался... Да паучок тихонько шуршал в уголке...