Федор Иванович проснулся, как от толчка. В комнате было темно и тихо, и в этой тишине отчетливо и гулко был слышен неровный «галоп» больного сердца, оно колотилось где-то в горле и, казалось, хотело выскочить из изношенного постаревшего тела. Мужчина привычно протянул руку, нащупал на тумбочке, стоящий около дивана, нитроглицерин, взял маленькую таблетку и, кинув ее под язык, стал ждать, зная по опыту, что сейчас станет легче. Но в этот раз боль не отпускала, лишь чуть-чуть уменьшилась, да
сердце вернулось назад, и билось уже в груди, на привычном месте. Лежать было тяжело,
и Федор потихоньку поднялся, сел, стараясь не делать резких движений. Отдышавшись, он перешел к окошку и сел на стул, положив руки на подоконник, стал глядеть на улицу.
Рядом с домом проходила железная дорога. Сколько Федор себя помнил, столько помнил и гул, и шум, проезжающих поездов, свистки паровоза, голоса диспетчеров, усиленные громкоговорителем. Федор вдруг подумал, что вся его жизнь – это тоже «железная дорога». Он вспомнил, как пацаном приставал к отцу, работавшему машинистом: «Батя, а что там?». Иван Степанович делал вид, что не понимает, о чем спрашивает его сорванец. Пожимал плечами, мол, ты о чем, сынок. А мальчишка злился, почти со слезами, кричал: «Ну, батя! Что там дальше, куда ты уезжаешь, по «железке»?». И тогда отец сажал его на колени и рассказывал и о далеких больших городах, и о могучих реках, через которые проезжал на своем «товарняке» по новым, добротно выстроенным мостам, а иногда и по таким узкоколейкам, что страшно становилось. Много было таких дорог на Кавказе. Хоть и не искусным рассказчиком был Соловьев старший, Федьке эти рассказы отца казались чудесней любой сказки. И когда соседские ребята у своих родителей просили, кто новую машинку, кто велосипед, Федюшка, как ласково звала его матушка, просил отца только взять его с собой, в тот неизведанный новый мир, который был где-то дальше по «железке». Мать, бывало, ругала и сына, что б не канючил, и мужа, чтоб не потакал глупым желаниям мальца. Но Иван Степанович, лет с семи, стал брать с собой в поездки Федьку. И, поэтому, когда после семилетки, встал вопрос «куда пацану идти?», и отец, и сын ответ уже знали. Конечно же, сначала в училище, а там - на родную «железку». А потом, Федор Иванович вздохнул, вся жизнь, как один большой, нескончаемый день, длинной в, почти семьдесят лет, и дороги, дороги, дороги. А все остальное: и женитьба, и дети, и внуки, и любимая Варенька, с которой прожито вот уже сорок три года – как счастливые остановки на длинном-длинном жизненном перегоне.
Варвара Семеновна, проснувшись, сразу почувствовала какое-то смутное недоброе, где-то затаившиеся горе. Она увидела мужа, сидящего на привычном в последнее время месте, и недовольно, сонным голосом произнесла: «Федя, ну, что опять своей «железкой» любуешься. Она у тебя, треклятая, все здоровье отняла, будь она не ладна». Муж молчал. Женщина встала, накинула на себя халат, подошла к супругу. «Федь, а Федь» - тронула она его за плечо. Голова мужчины откинулась на бок, глаза его были открыты, но он уже ничего не видел, а на губах застыла полуулыбка. Он был где-то там далеко, отправившись в свою последнюю, самую главную дорогу.