Автор: Артур Мустыгин
Наталья Михайловна долго переминалась с ноги на ногу, прежде чем ткнуть в звонок. Как назло кнопку заело, пришлось несколько раз буквально вдавить её, пока насадная трель не отозвалась из утробы квартиры. Сквозь шум музыки и чьего-то противного тонкого смеха она расслышала приближающиеся шаги. Дверь отворилась и на пороге на неё уставились глаза полноватой невысокой женщины, с глубоким декольте, при виде которого Наталья Михайловна смутилась. Не то, чтобы она не ожидала своего рода приём, но понадеялась на авось, что вечер пройдёт тихо, без помпезности, и сама она облачилась, хоть и утончённое, но в наглухо закрытое серое платье. Но многоголосая вибрация людей, вкупе с едва ли не открытым бюстом хозяйки, убили надежду.
— О-о, вы, наверное, Наталья? – живо поинтересовалась женщина. – Здравствуйте. Серёжа очень обрадуется. Вы заходите-заходите. Почти все уже в сборе.
Хозяйка продолжала тараторить, затягивая внутрь, принимая у неё плащ и распоряжаясь остаться в туфлях. В коридор заглянул плешивый мужичонка в прямоугольных очках. В нём, — «Господи! Ты ли это?!» — Наталья Михайловна с трудом узнала одноклассника, которого не видела почти тридцать лет.
— Наташка, привет! – по-ребячески воскликнул Серёжа и распахнул объятия. – Ну, вот и ты!
Наталья Михайловна смущённо кивнула раз-другой и, опережая намерения мужчины, просочилась из объятий в гостиную, не давая возможности ввести её и объявить всему миру разом. Кто-то обернулся, натянуто улыбнулся, две смутно знакомые женщины с учтивым любопытством было подались к ней, но так и не дошли, ибо на полпути были окликнуты вопросом из другого угла. На том и кончилось.
В огромной гостиной, состоявшей из двух комнат и примыкавшей к ним кухни, стояли несколько круглых столиков с закусками, а мимо этих островков, как маленький, но стремительный катер, сновал с подносом нанятый на вечер светловолосый юнец, предлагая бокалы с вином. Вдоль противоположной входу стене располагалась длинная тахта, у других стен были расставлены мягкие пуфики. Почти все они, а также ещё несколько приставленных стульев были заняты. Кроме одного – с высокой деревянной спинкой, одиноко притаившегося в углу у чёрного пианино.
Гостей было порядка тридцати человек – все те, кто когда-то учился с Сергеем, хозяином дома, в разное время и в разных местах: в школе, в ВУЗе, в аспирантуре. Соответственно, все друг друга не знали, а потому и разошлись группками, кто-где. Вот призраки из детства, с которыми Наталья Михайловна очень даже дружила в своё время, а теперь даже подойти неловко, а вот и совершенно неизвестные ей люди, устроившиеся у подоконника, иной раз окликавшие не только Сергея, но и его супругу. Супруга Сергея, кстати, училась в институте в параллельной группе, а потому многих обзванивала именно она. Что же касается школьных товарищей, то их было тут что-то около полудюжины, и к ним время от времени с бутылкой рома подбредал сам хозяин, как бы подчёркивая их особый статус. Наталья Михайловна же, прослонявшись по гостиной и обмолвившись парой фраз с престарелой дамой, смутно напоминавшей приятельницу времён выпускного года, решила, наконец, устроиться в углу и понаблюдать за собранием со стороны.
Сколько она помнила Сергея, за ним всегда водилось нечто подобное. Он любил собирать вокруг себя компании, чтобы с одной стороны – вот так душевно, с другой – неоднородно, чтобы одна атмосфера дополняла другую, и если в темах наступал коллапс, на выручку приходил диспут соседних групп, тем самым постоянно, словно неиссякаемое журчание фонтана, наполняя неловкие паузы обсуждением с другого боку.
Некоторые из институтских однокашников Сергея были его теперешними сослуживцами, а вот супруга возглавляла одну из фармацевтических компаний, доставшейся ей в наследство после смерти отца. О супруге она совершенно ничего не знала, кроме тех восторженных отзывов, в которых её представил Сергей. В общем-то, и с Сергеем у неё были не самые близкие отношения. В школе они ладили в той мере, чтобы станцевать на последнем школьном балу танец-другой, пообещать видеться как можно чаще, но в дальнейшем разве что созваниваться и поздравлять друг дружку с какой-нибудь датой, спохватившись только по истечении трёх десятков лет. Наталья Михайловна теперь глядела на него и поражалась факту – как всё-таки безжалостно время! Конечно, Сергей никогда не слыл красавцем, но по-своему был притягателен. Однако теперешний портрет…
Наталья Михайловна выхватила с подноса бокал и поднесла к губам. Кисловато. С другой стороны, что можно сказать о ней, о женщине, которая и в молодости не купалась во внимании мужчин? Какой она кажется остальным? И морщины, и руки огрубели, пусть и по-прежнему стройна, с той же благородной выправкой, как и в школе, когда её ставили перед остальными одноклассниками в пример. Вот только…
Это «вот только…» всегда и всюду преследовало её: в гостях ли, в фитнес – клубах, на курортах и корпоративных мероприятиях, словно всё вокруг чувствовало некий подвох в ней, в женщине, не лишённой шарма и не обременённой бытовыми затруднениями, имевшей даже некоторое состояние и доходную службу. Тем ни менее остерегалось её, глядело с подозрением, как на сыр в мышеловке. Наталья Михайловна, в свою очередь, постепенно тоже привыкла к этой мистической настороженности мира и в исключительных случаях принимала приглашения. В данный момент её привело нечто исключительное. Ей очень хотелось увидеть его. Каким он стал? Вряд ли он такой же белокурый, как в юности, с голубыми глазами, застенчивый, будто не замечавший, как окружение словно встаёт на цыпочки и, затаив дыхание, ловит каждое движение его. Но его пока нет, пианино закрыто, иначе бы уже раскидывал пальцами пассажи, приводя в благоговейный восторг собравшуюся публику. Во многом благодаря именно этому номеру и проводился вечер: Сергей всегда обожал и настойчиво приглашал друзей, товарищей, коллег, чтобы похвастаться знакомством со всемирно известным музыкантом, вечно пропадающим на гастролях – великим… Для неё же он был просто Алик.
Тем ни менее музыка играла. Из угла доносились негромкие такты некоей композиции, достаточно нейтральной, чтобы не отвлекаться на все её переходы и приёмы, но притом улавливать подспудно, как он задаёт тон вечеру. Он, кстати, мог бы это играть на каких-нибудь гастролях в Пекине или Ванкувере перед богато одетой публикой, перед мужчинами во фраках и женщинами, чьи шикарные переливающиеся серебром платья стоят, как автомобиль; благодушно принимать поздравления и сонно, словно в оцепенении составлять план гастролей на следующие полгода, где его ждут, непременно ждут, не могут не ждать, ведь таких музыкантов, как он в мире – единицы. А таких, как она – миллионы. Но Сергей убеждал неделю назад, что обязан заскочить к ним и сыграть что-нибудь. Совсем немного, но обязательно. Они для этой цели даже настройщика вызвали, хоть тот мимолётом и прошёлся, что такому маэстро пианино, как его ни настраивай – что удары молота о наковальню.
А в юности ей было всё равно. Она не улавливала нюансы игры на фортепьяно от пианино, хоть Алик от досады и махал рукой. А вот что она отчётливо помнила, так это его тонкие белоснежные пальцы, очень длинные и изящные. Даже казалось, что когда он играл, словно сам воздух вибрировал в нежнейших увертюрах, и всё обставлял в каких-то неестественно радужных оттенках. С его пальцами она забывала обо всём: о серой рутине в школе, о том, что через час протопает по лужам мимо булочной и войдёт в тёмный подъезд хрущёвки, где на третьем этаже за стеной у соседей будет звучать не музыка, а загремят кастрюли и завизжит супружница пьянчуги, колотившего её за любую провинность, а, бывало, и просто от тоски. Но и дома, укутавшись с головой в одеяло и взвалив ещё сверху подушку, сквозь приглушённый мат и визг за стеной она слышала эту крадущуюся поступь клавишей, эту хрустальную призрачность нежных звуков, обволакивавших с ног до головы и не отпускавших до утра.
Наталья Михайловна хорошо помнила ту поворотную встречу, на дне рожденья кого-то из одноклассников, на котором Алик из симпатичного сверстника превратился в самое настоящее наваждение. В тот вечер гости, каждый на свой лад, пробовали что-то эдакое изобразить на пианино, только кроме хромого собачьего вальса дело не шло. Затем за инструмент с большой неохотой сел Алик. Сначала медленно, словно бы придя с мороза и разминая окоченевшие пальцы, он касался клавиш, пока вдруг до того не взвинтил темп, что возникло ощущение оптического обмана. Алик умудрялся одним махом захватить всё это чёрно-белое свечение, музыка обрушалась как каскад. Она не помнила, что` он играл. Она помнила – как` он играл и то потрясение своё, что вот оказывается, буквально на расстоянии вытянутой руки, таится самое настоящее чудо, преображающее всё вокруг и ничего не требующее взамен.
Через какое-то время она напросилась к нему. Его квартира оказалась далеко не храмом или святилищем, как можно было предположить в соответствии с его талантом: сталинская застройка — да, высокие потолки и две комнаты – тоже плюс, но: отвратительный вид из окна на завод, сквозняки и ужасно маленькая кухонька, где обстоятельствам было угодно разместить их в первую встречу за алгеброй. Мать его всего несколько раз заглянула к ним, но умудрилась раз и навсегда заполнить собой всё пространство. Алик почти не говорил и даже не поглядывал на неё, отчего они в один присест решили едва ли ни половину учебника. Однако затем, когда пили кофе неожиданно ввернул: «Музыка – эта та же математика, только ответственный орган другой – сердце!» Она что-то ответила. Через какое-то время он начал сам приглашать её, а затем и играть.
Чтобы не выдать слепого восторга своей души и не конфузить мнительного Алика, ей пришлось учиться словно бы через одолжение узнавать хотя бы композиторов и самые известные их вещи, переводя подобные импровизации в русло товарищеского трёпа. В противном случае Алик улавливал что-то своё, подозревал сочившуюся из изумлённых её глаз выгоду к его страсти к музыке, становился молчалив, рассеян и спор на расставания. В один из вечеров, когда она неожиданно для самой себя в одинокой и неторопливой поступи клавиш обнаружила след Рахманинова, Алик – на свой страх и риск, как он выразился, — в благодарность сыграл отрывок из третьего концерта, где пальцы его сотворили нечто большее, чем профессиональная проворность и чувство ритма. Они словно устроили бег наперегонки со временем, умудряясь за мгновение успеть невообразимое количество движений. Музыка спешила что-то оставить, какое-то послание, и в этой многообразности и сложности захлёбывающихся звуков она вдруг уловила красивейшую, но в то же время болезненную робость юного маэстро. Не зная, да и, пожалуй, не задумываясь над последствиями, она прильнула к нему и угодила губами куда-то в щёку. Музыка смолкла, квартира онемела, Алик затих. Затем подскочил, бодро прошёлся взад-вперёд и замер у неё за спиной.
«Я уйду, если хочешь».
Но Алик круто повернул её к себе и буквально впился в неё губами.
Через несколько месяцев стремительно взмывших, как гелиевый шар в небо отношений, выяснилось, что Наталья Михайловна, ученица десятого класса беременна. Сказать матери она побоялась, а вот Алику – решилась. Круглые глаза и торопливый оправдывающийся лепет его, не внесли ясность, как теперь следует поступить. Зато мама Алика, тем же вечером поставленная в известность насмерть перепугавшимся сыном и не желавшая столь стремительной перспективы родства, выход нашла мгновенно. В силу совершенной безграмотности Натальи Михайловны и позднего установления беременности, аборт был произведён на четвёртом месяце.
С тех самых пор, когда в её жизни случались неприятности, мерилом их служили воспоминания ледяного дыхания безысходности и спазмов панического страха, от которого теряют сознание. Иной раз она и теперь вскидывалась посредине ночи от привидевшегося кошмара, подробного в каждой мелочи давно минувшего события, в котором она плелась по длинному, бьющему в нос карболкой коридору, с запиской в руке, переданной косой бабке за столом – пустой кабинет, томительное ожидание и боль! Невыразимая! Выскобленное нутро, подозрения матери насчёт подружки, у которой она якобы гостила несколько дней и – опустошение, вакуум из собственной чёрной тайны. Алика она обнаружила только через две недели в одном из магазинов неподалёку от дома. При её появлении он весь как-то сжался, в разговоре отводил глаза, а напоследок обронил наспех, что уезжает с мамой во Львов. Это спустя несколько лет Наталья Михайловна полностью осознала масштаб произошедшей с ней катастрофы, тогда же она, плача в подушку, целую ночь вглядывалась в образ Алика, и в который раз видела белокурого и гениального музыканта, икону человеческой сути, а не предателя, который оставляет её одну наедине с болью, стыдом и одиночеством.
Мать и отец умерли, так и не дождавшись внуков. Два романа, растянувшихся на два десятка лет, ничего ей не принесли, кроме настороженности, подозрения и холода, сырого, промозглого, каковой бывает в пору глубокой осени, с затяжными дождями и не греющими батареями. В такие часы, — ей богу! — лучше оставаться одной, чем с человеком, живущим под одной крышей скорей по привычке, и смотрит как бы сквозь тебя, словно бы в тебе и нет ничего, за что было бы можно ухватиться взглядом и сердцем. Об Алике она не забывала совсем, но и не жила идеей о нём. Всё, что она знала, доходило из редких разговоров с Сергеем. Также в СМИ иной раз мелькала строка о том, где он, каковы его планы, достижения. В различных ток-шоу его имя сложилось нарицательным, олицетворяя аскетизм и полное посвящение музыке. Ни одного романа, не говоря уже о браке, ни одного скандала дотошная пресса ему так и не приписала, компенсируя, впрочем, едкими заметками о деспотичной матери, которая в бытность приезда во Львов, не считаясь с моралью и этическими нормами, установила чаду устойчивую платформу для сногсшибательного старта сначала на советской, а затем на международной арене. Как ни странно, за всё это время Наталья Михайловна так и не написала ему, хоть не единожды порывалась. Также она ни разу не натолкнулась на его фото, хоть и была масса возможностей разыскать какой-никакой кусочек, фрагмент его внешности. Отчего-то, пусть в груди и наливалась свинцовой тяжестью давешняя рана, не хотелось всё-таки терять тот последний, несколько вороватый от испуга, но по-прежнему дивный по своей глубине взгляд ускользающего в другую жизнь юного Алика. Ибо с ним, не взирая ни на что, от неё словно могло ускользнуть ещё что-то, что она не могла с точностью распознать, разве что ощущать, как жизнь её совершенно распадётся на куски. Помимо боли было ещё кое-что, быть может, самое значительное, то, что стояло над болью и составляет суть жизни каждого человека. В её случае то, чего она впоследствии так и не смогла достичь в ощущениях – присутствия чуда в её жизни. Кто знает – быть может, появление ребёнка заполнило бы разверзнувшуюся пропасть, и новое чудо ознаменовало новый этап её пути? Что же касается Алика – то он как раз и был для неё тем самым чудом, ниточкой к вопросу о смысле бытия.
Музыка неожиданно стихла. Наталья Михайловна, словно очнувшись от сна, уставилась на проход в коридор. Там шло какое-то деликатное перешёптывание Сергея с неизвестным господином в сером сюртуке, широкой спиной и складчатой шеей. В квартире всё также производилось равномерное распределение слов и смеха, будто и не происходит ничего, тогда как у неё в одно мгновение взвинтился пульс.
Неужели он?!
Хоть мужчина и стоял спиной, но и в этой позе изменения были разительными. Сергей улыбался, кружась и суетясь вокруг него, пока, наконец, не был улажен последний штрих у гардероба. Фигуры расступились, и в гостиную шагнул человек с широким и приветливым лицом, совершенно лысый и маленькими бегающими глазками. Единственное, что в нём если и было от Алика тех лет, так это, пожалуй, рост. Остальное совершенно не сходилось с тем, чем располагала память. Это был совершенно другой человек.
Тем временем Сергей затараторил, вокруг умолкли, а мужчина, едва взглянув на Наталью Михайловну, исполненный чувства превосходства и собственной значимости, уселся за инструмент. Музыка наполнила гостиную. Наталья Михайловна вглядывалась в него, как вглядываются в высокую траву в поисках затерявшихся там ключей от квартиры, но ничего не видела. Да, она не видела его ровно столько же, сколько и Сергея, не общалась с ним и не имела переписки, через что хоть по касательной можно было составить ощущение, как он меняется и каким становится. Но всё равно, она точно видела – это был не Алик.
Внезапно Наталья Михайловна почувствовала опустошение и глубочайшее разочарование. Она вдруг обнаружила, что пока ждала Алика, то перебрала в своей памяти, оказывается, самое дорогое, что у неё было. С его приходом, — она даже физически ощущала этот назревающий переход, — в ней должна была произойти перемена, словно бы тридцати лет не было, и они – не бессильные подростки, а здоровые, счастливые люди. У них всё впереди. Более того, ей представилось вдруг, как она отводит Алика в сторону и открывает, что их ребёнок на самом деле жив, что про аборт мать ему наврала, и теперь, пусть и прошло столько времени, они смогут воссоединиться! Однако за инструментом играл совершенно чужой человек, играл с прохладцей, одолжением. И не было в этой ситуации никакого соответствия с тем, что могло её здесь удержать.
Наталья Михайловна терпеливо дождалась окончания композиции, затем – мелодичной взвеси рукоплесканий и похвальбы, и встала со стула. Сергей с играющим на свету бокалом янтарного цвета жидкости стоял, прислонившись к косяку, и весь лучился от умиления.
«Наталья, ты что же? Уже?»
Наталья Михайловна в полголоса начала было составлять оправдание, но Сергей не дал договорить.
«Понимаешь, — подхватил он, — не смог сегодня Алик. Вот попросил товарища из филармонии. Похороны у него вчера были. Мама умерла. Горе какое! А он ведь один, как перст. Ни детей, ни родственников. Мама была всем для него… Посиди ещё, пожалуйста. Ведь ты, как никто другой умеет слушать и слышать! Я наблюдал за тобой. Как ты слушала! Теперь я понимаю, почему о тебе Алик спрашивал…».
Но Наталья Михайловна протягивала уже руку к плащу, искоса поглядывая через плечо на согбенную фигуру незнакомца за пианино, твёрдо решив уходить, оставить этот вечер вместе с памятью и странной, выплывшей было из небытия надеждой, что не всё кончено. Что где-то остались крупицы того, безвозвратно утерянного нежного и воздушного мира, которые можно ещё собрать и попытаться вновь повернуть к свету. Только всё это только иллюзия, заигравшая свежими красками от кажущейся возможности вернуть утраченное. Слушая за дверью затухающие аккорды, она вдруг ясно поняла, что если бы на месте незнакомца оказался Алик, ничего бы для неё не изменилось. Жизнь потекла бы и дальше, буднично и серо, разве что воспоминания на какое-то время захватили их, придали кружение, пока не обнажилась глубокая, незаживающая рана, равно, как и опустошающая мысль, что пенять-то за неё – не на кого. А в памяти, как сейчас, когда она спускается по ступеням к выходу, и готовиться вдохнуть холодного октябрьского воздуха, останутся только эти затухающие звуки пианино.
Следите за появлением новых рассказов автора на сайте Manulik в разделе культура, или подписывайтесь на канал!