Глава 2.
Александр Петрович Бахметов был в своё время известным всему свету режиссёром кино. В тусовках деятелей искусства он имел репутацию чудака; но чудака такого, с кем лучше было бы не связываться. Ещё двадцать лет назад его безоговорочно называли гением – масштабами вдохновений он напоминал собой фигуры титанов духа высокого Ренессанса. Сценарии, например, Александр Петрович писал собственноручно, по которым сам же снимал и фильмы, получавшие, кстати, премии во всяких Каннах, Венециях и ещё Бог знает где; забавляясь, он сочинял восхитительные псевдофранцузские и даже какие-то псевдокитайские романсы для репертуара Елены Павловны, или устраивал выставки своих сюрреалистических картин (художники недобрым глазом смотрели на влезавшего не в свою епархию этого «чёрта из синематографической табакерки», что, само по себе, тоже являлось показателем успеха). Вдобавок, он успевал преподавать что-то в консерватории – кроме прочего, у него было ещё и академическое музыкальное образование.
Некоторые слабости характера Бахметова-старшего сыграли роковую роль в изменении его социального статуса. От художественного ли перевозбуждения; или, быть может, от собственной привычки впадать в разного рода крайности, он стал, как сам иногда выражался, «попивать»; причём, попивать крепко. Он мог не являться неделю на съёмки своих фильмов, прокучивая в ресторанах многие сотни полновесных тогда рублей; грубил в ответ мягко журившему его начальству, которое поначалу с пониманием смотрело на все куролесы сверходаренного подопечного – благо, Бахметов умел, собрав в кулак всю свою мощную созидательную волю, не обмануть ничьих надежд. Фильмы всегда получались «кассовыми», публика, в дни их показа, приступом беря залы огромнейших кинотеатров, вдребезги била стеклянные двери; и критики, как ни странно, постоянно схватывались в оценке очередных бахметовских изысков, поднимая тем самым престиж местной киностудии, – то есть, все, в конечном итоге, оставались довольны.
Во время загулов он становился маловменяем – нёс различную чепуху о композициях, ненаписанных сценариях, полутонах и конце света. И как-то уж всё сошлось в одну точку – и запои участились, порой даже до белой горячки, когда его связанным держали по несколько дней в кровати (Александр Петрович, если ему не затыкали тряпкой рот, часами матерился, требуя освобождения); и разрыв с женой (с ней Бахметов расстался именно в эти критические годы – Елена Павловна ушла, не выдержав экстравагантной натуры мужа, и забрала с собой Серёжу); и руководители киностудии, получив из Москвы наводящие сигналы, тоже вдруг перестали терпеть все эти пьяные выходки и просто выкинули его с работы, без объяснений вручив трудовую с пометкой об увольнении за прогулы. В консерватории, кстати, преподавать ему запретили – выяснилось, что он не имел права этого делать, не будучи музыкально «остепенённым».
Александр Петрович махнул рукой на столь неблагоприятно сложившиеся обстоятельства и, даже гордясь где-то в глубине сердца обидой, неожиданно для всех вдруг бросил все творческие упражнения. Последние годы он вообще нигде не работал, помалу продавая вещицы из того хлама ценных подарков, что накопился за время признания его многочисленных талантов. Теперь целыми днями он бродил по самым заброшенным уголкам города – пустырям, старым кладбищам и свалкам, никуда особенно не торопясь и разглядывая каждую возникавшую перед глазами мелочь, а иногда и просто валялся на узкой дубовой кушетке, впадая в забытьё и пробуждаясь под тихое шуршание работавшего радио.
Некоторые из его знакомых подозревали в бродяжнических способах самовыражения размягчение мозга; всё это, однако, вряд ли было правдой. Александр Петрович, будучи вполне здоровым психически, обрёл какое-то очень вязкое состояние благодатного покоя и полного отрешения от суеты. Он уже не видел смысла в какой бы то ни было деятельности, вполне довольствуясь прежним опытом жизни. Старший Бахметов буквально упивался понравившимся ему бездельем, не отказываясь при этом и от некогда сгубившей его творческую карьеру привычки «попивать». Жил он, кстати, в небольшой квартирке, оставшейся ему от матери, Веры Андреевны, урождённой графини Черкасовой. Молодая аристократка (упомяну об этом вскользь, и лишь из летописных соображений) сумела в лихое революционное время, в отсутствие родственников, бежавших в Одессу, затеряться в Петрограде под фамилией мужа – хотя Пётр Владимирович Бахметов тоже был дворянином; но, слава Богу, не графом; и не имел, в течение лет десяти, никаких генеалогических проблем с новой властью. На счастье обоих дворян, их репрессировали ещё до убийства Кирова, и весь остаток своей молодости они положили на обустройство Среднеколымска.
Приезду сына Александр Петрович скорее удивился, чем обрадовался – слишком уж много утекло воды с момента неожиданной эмиграции Елены Павловны. При первой встрече он трижды расцеловал сына в щёки; и в течение целого вечера, пристально оглядывая со всех сторон, расспрашивал об его заграничном житьё-бытьё. Поселиться к себе всё же не пригласил, так как месяца за два до того, он приютил подобранную на платформе Варшавского вокзала пару беспризорных – мальчика и девочку. Дети болтались по городским толкучкам, стягивая с прилавков слоёные пирожки; на ночь же спускаясь в опрело-душные подвалы разваливающихся домов в компании таких же, как они, оборвышей. Мальчик сильно хромал на одну ногу – увечье ему устроила охрана одного из складов, куда он глупо сунулся проверять содержимое ящиков с фиолетовыми иероглифами. Сторожа скучали и вывалившегося из вентиляционной трубы воришку посчитали подарком судьбы – целую ночь они избивали его, и придумывали всё новые и новые подручные приспособления для пыток. Экзекуции закалили характер мальчика, хотя следствием их осталось и лёгкое заикание, чрезвычайно его злившее. Девушке было лет четырнадцать, и она смотрелась старше своего друга. Познакомились они где-то в Ярославле, а какие дела привели их в наш город, старший Бахметов выяснять не стал. Без долгих допросов, он впустил их в запертую прежде комнату, где впритык одна к другой, стояли заваленные пыльными газетами две железные кровати и покосившийся набок стол.
Сергей Александрович с первой же встречи сдружился с детьми. Он со смущением для себя отметил, что в самой нелепой фантазии вряд ли смог бы представить и долю того, что довелось перенести за несколько лет взрослой жизни его новым знакомым. Те рассказывали о приключениях с непосредственным юмором и сами веселились комической стороне описываемых событий. Надо было видеть, как простодушно они наслаждались эффектом, производимым их историями на этого полунаивного полуиностранца! Бахметов, в свою очередь, жалел детей и баловал их в меру сил.
С отцом Сергею удавалось видеться редко, так как Александр Петрович приходил домой только спать. Впрочем, принимал отец сына вполне радушно, не упуская возможности рассмотреть поближе «мальчика с горящими глазами», напоминавшего чертами лица его самого лет тридцать назад. Сергей Александрович же потрясённо наблюдал этот асоциальный образ жизни отца, так не вязавшийся с его прежними грюнвальдскими представлениями о личности великого маэстро кино, этого «русского Феллини», как назвала Александра Петровича одна мюнхенская газета. Сбивало с толку и это полурастительное существование вчерашнего пророка, и благостность его настроения. Отец всегда был весел, много шутил; часто, однако, щемила мысль, что ему глубоко наплевать и на свою весёлость, и на свою шутливость, и вообще на всё наплевать. Эта нигилистическая особенность характера старшего Бахметова казалась Сергею, по меньшей мере, странной и совершенно необъяснимой.
Продолжение – здесь.