Сны об Эчмиадзине
Возвращение
Это было в 1993 году. Мы с подругой Лианой взялись найти храм Гаяне в Эчмиадзине. С Кафедральным Собором все было просто, с храмом Рипсиме тоже, их видно отовсюду. А Гаяне не было видно. Я совершенно точно помнила, что она где-то возле Кафедрального, но пешком по Эчмиадзину я ни разу не ходила, да и была я здесь в последний раз в советском детстве… Мы решили спросить дорогу. Пожилая женщина с платком на голове очень обрадовалась, что две юные особы интересуются храмом, и стала рассказывать про “сестричек”. Она сказала, что сестер-христианок было много, и самая шаловливая из них, Гаяне убежала дальше всех, тут ее и поймали и убили, а позже возвели храм.
Мы вежливо выслушали, а я тихо объяснила подруге, что они были не родными сестрами, а монахинями.. Веселая старушка ушла, благословляя в нас религиозный порыв, а мы вошли во дворик храма. Я не была здесь несколько лет, а для подростка это всегда слишком много. Я с удивлением поняла, что помню каждый камень, даже сюжеты фресок. Это радовало и удивляло… Ничего не изменилось! Все гибло вокруг, страна пребывала в депрессии, и только Эчмиадзин оставался таким, каким я его помнила всегда.
Кроме стен храма Гаяне - они были покрыты надписями “Вардушик плюс Геворик”, “Здесь был Вася”, “Третий курс училища номер восемь”, “Пето ев Вардгезик”, “Кеша Пивоваров”, и еще парочка на незнакомых нам языках. Графитти было на всем храме. Поверх всех этих надписей красовалась табличка на армянском языке “Да будут прокляты все, кто осквернил эти священные стены”.
Мы вошли внутрь. Я никогда не знала, что под алтарем есть подземелье, возможно, раньше ход был закрыт. Оказалось, что там похоронена святая Гаяне.
Моей подруге нужно было написать материал для газеты, и мы пошли к священнику. Он принял нас, ответил на ее вопросы, а затем спросил - “Девочки, как называется наша церковь?” - “Армянская Григорианская” - “А вот и нет. Этим названием вы отнимаете у церкви несколько веков истории. Армянская Апостольская Церковь - правильное название, потому что христианство в Армению пришло с апостолами Фаддеем и Варфоломеем. А название Григорианская подразумевает, что мы ничего не знали о христианстве до Григория Просветителя, а это не так”. Он еще рассказал нам о том, что Гаяне и Рипсиме не были сестрами, а были монахинями, и что нет святой Шогакат, а есть храм, в котором похоронена святая Мариамнэ.
Затем мы отправились в Кафедральный. И опять я с радостью узнавала фрески и резьбу, и золотой крест на фиолетовой ткани, и алтарь. К тому же, в Кафедральном открылся музей. Мы с интересом рассматривали экспонаты, как вдруг я встала, как вкопанная перед гобеленом, на котором была изображена молодая женщина, сидящая одна среди полной разрухи. “Армения, год 20-й”, гласила надпись. Лиана звала и звала меня смотреть маску Комитаса, но я никак не могла оторваться. Этот гобелен стал моей личной терапией.
Я смотрела на него, и представляла себе чувства какой-нибудь моей ровесницы в те же двадцатые. Сколько отчаяния, сколько страха, недавно пережитый Геноцид, потеря дома, близких - и полная неизвестность, пустыня. И пройдет всего пара десятков лет, как эта маленькая каменистая частичка исторической Армении станет совсем другой. Появятся заводы, фабрики, в Армению хлынут художники и ученые со всего света, армянская наука будет давать имена мирового значения. Значит, и в наше время, в девяностые не все потеряно. И - тогда было хуже, страшнее. Именно с этого дня я перестала бояться за Армению слишком сильно.
Мое поколение и религия. Обрывочные воспоминания
Сегодня трудно поверить, что было время, когда кто-то в Армении не знал истории о деве Рипсимэ, любви к ней короля Трдата и ее настоятельнице Гаянэ. А тогда, через несколько лет после распада СССР, знания приходилось добывать по капле. Те, кто изучал историю в вузах, читали армянского историка Агатангехоса, который описал страдания святых дев достаточно подробно. При желании, летопись мог прочесть каждый, она была переведена на русский язык. Но люди старались не делать это публично: интерес к религии был чреват неприятностями.
В пятидесятые, после того, как Кафедральный был заново открыт, многие бабушки тайком от родителей-коммунистов брали внуков на службу в Эчмиадзин… Моя мама вспоминает, что ее бабушка Тейкхи, в свое время окончившая женское училище. никогда не проявляла ревностной набожности. Просто иногда, буквально несколько раз в год, она забирала маленьких внуков в Эчмиадзин.. Оставляла детей сидеть на траве возле храма, а затем забирала их. Многие приезжали из далеких сел, раскладывали после службы небольшие пикники прямо на газоне вокруг Кафедрального. Тейкхи была суровая дама, из хорошей семьи, бежавшей в Тифлис то ли из Муша, то ли из Карса.. Первых двоих детей она потеряла в начале двадцатых от какой-то эпидемии, затем родила моего деда и его сестру. Немногие ее ровесницы умели читать. А она не просто умела, но и была хорошо образованна. “Запомни, детка, жизнь дана для того, чтобы ею наслаждаться, все остальное не имеет смысла”, - говорила она невестке, моей бабуле, прилежной и аккуратной девочке, отличнице и умнице, старательно исполнявшей свои должностные обязанности. Моей бабуле недавно исполнилось девяносто. Не знаю, было ли ей известно, куда свекровь уводит моих маму с дядей? Наверно, ей было все равно, она строила Новую жизнь.
А вот меня крестили в семидесятые. Не знаю, как так получилось. Хотя, с другой стороны, практически всех моих ровесников крестили в коммунистическом детстве. И я бы не назвала это модой. И возвращением веры - тоже. Это было нечто иное, мало объяснимое. Нечто, что звало и зовет всех нас в Эчмиадзин, Нечто, что учит нас собираться всех вместе за обеденным столом, Нечто что не требует внимания постоянно, но просыпается в душе пару раз в год, и зовет, зовет, зовет. В нашем доме всегда справляли Пасху, но только к тридцати годам я узнала, что оказывается, пасхальные яйца нужно освящать в церкви. В 9 лет отец объяснил мне, что выходя из церкви нужно обернуться к алтарю, приложить ладонь к сердцу и поклониться Богоматери, попрощаться с Ней, а не пятиться как чертенок спиной к дверям от центра харма, как меня научила соседская девчонка. Впрочем, сейчас многие так делают, кажется. В девяностые мы старались узнать побольше о церкви, об истории.
Однажды мы стояли с подругами на воскресной службе, без платков, в брючках, слушали пение хора. По знаку священника старушки, стоявшие в центре зала опустились на колени. Я собрала всю волю в кулак, преодолела страшное смущение и тоже встала на колени. Услышала, как ахнула одна из подруг. Я осталась стоять вместе с бабульками, и вдруг испытала тихую радость от того, что смогла пойти на этот шаг. Да, я чувствовала себя немного фриком. Зато смогла.
Потом началось очень странное время. Вера входила в моду. В храме сурб Ованнес стали не пускать без платочка. А мы с подругами иногда приезжали в Эчмиадзин погулять. Рипсимэ, Гаянэ, Нуне, Мане и еще других девушек, имена которых остались где-то там, в пыли веков. Кстати, Нуне - это Нина, та самая, что крестила Грузию. Только не говорите об этом наших дорогим, стильным соседям - мы и так с ними никак не поделим Алфавит и первенство государственной религии. О да, а еще меч Родины-матери… Вот тут грузины точно нас опередили, Картлис Дэда была возведена еще в конце пятидесятых. Впрочем, речь не о том.
“А знаешь, я в 14 лет хотел стать священником. Решил поступить в семинарию. Позвонил отцу в Москву, а он говорит, молодец, сынок, сделаешь нормальную карьеру, будешь ездить за границу. Я не знал, что ему ответить, Мать отобрала трубку и прокричала, чтобы он не смел меня ломать”, - у кришнаита Арама было очень много интереснейших рассказов в биографии, но о его попытке поступить в семинарию мы не знали. К 25 годам Арам успел побывать во всех армянских сектах, так что кришнаитом его называть было бы не совсем правильно. Просто в скучном блокадном Ереване, где развлечений никаких не было, кришнаиты были в моде. Это было ярко, небанально и в общем-то, симпатично, если не становиться кришнаитом самому. А еще были всякие веселые кружки неохаризматиков , пятидесятников, и даже целых десять мормонов.
О, да. Армян, в очередной раз захватила волна сектантства. Кто-то бил тревогу, и призывал всех вернуться в лоно матери-церкви. Кто-то говорил, что церковь устарела со своей обрядностью, и новые течения с их несложными правилами - просто вызов времени. А я, как водится, записала об этом радиопрограмму. У меня говорили настоящие кришнаиты, настоящие мормоны, которых пришлось переводить с английского на армянский а в конце, на пол-программы выступил армянский священник. “Ты где взяла этого рабиза?” - спросил меня кто-то из знакомых. “Нормальный пацан, правильные вещи говорит,” - усмехнулась я. Священника я выбирала долго - искала того, кто не станет растекаться в Писание, а скажет по существу. Мой сказал по существу - “мужчина, верующий он или нет, должен с оружием в руках защищать свой дом, не верьте тем, кто от имени Христа призывает вас слагать оружие, когда ваши сестры и матери в опасности”... Ради одной этой фразы я оставила в программе длинные рассуждения о Писании, которые - что уж там говорить, мало кому понятны.
Сейчас это время ушло, сейчас все по-другому. И слава Богу.
Сны Эчмиадзина
Нэш - душка, обаяшка. Впрочем, обычно обаятельные люди улыбчивы. А я не помню, чтобы Ншан улыбался, или даже смеялся. Он всегда очень серьезен, очень. Нэш устраивает концерты. Нэш играет на гитаре. Нэш - эчмиадзинец.
“Нэш, Нэш, а это правда, что Кафедральный был закрыт?” - “Правда. Но я тебе кое-что страшнее расскажу...”
У бабушки Нэша была сестра Рипсимэ. Она жила одна. Все ее шестеро детей давно умерли, и в темной квартире тети Рипо висели фотографии с их похорон. Рипо было нелюдима, молчалива, и ходила с безупречной прямой осанкой. Когда Нэшу исполнилось 14, умирающая Рипо попросила его приехать к ней. Нэш приехал. Рипо лежала в постели, говорила уже с трудом, за ней присматривала какая-то родственница. “Скажи, сынок, ты коммунист?” - “Нет, тати, я комсомолец” - “Ну да, ну да, это ничего, будь комсомольцем, если так нужно. Но - будь как я” - “Бабуля? Как ты?”. И тут хрупкая маленькая Рипо вознесла вверх указательный палец и произнесла внезапно окрепшим голосом - “Всю жизнь! Всю жизнь я была гнчакян (одна из запрещенных в СССр партий)! Просто помни об этом, сынок”..
Нэш долго не мог прийти в себя от этой новости. Он молча пошел домой, и еще долго не хотел ни с кем разговаривать. Старушка Рипо, такая, как тысячи других армянских старушек, с седыми узелками волос на затылке, старушка Рипо, оставшаяся в своем давно ушедшем веке, варившая обеды и вязавшая скатерочки - вот эта старушка вот Рипо всю жизнь оставалась членом запрещенной в СССР партии?
“Тебе удалось узнать об этом больше, Нэш?” - “Да, удалось. Но сейчас я тебе расскажу еще кое-что. Когда мне было шесть лет, меня погладила по волосам убийца” - “Какой-то у нас вечер имени Эдгара По. Какая убийца, чья?” - “Ну, слушай”...
Она была высокая, очень стройная, с прекрасной фигурой и густыми, пышными волосами. Но лицо ее было ужасно, страшно. Да и в городе Пируз не любили. Не любили и боялись. Однажды, пленившись ее статью за ней пошел какой-то приезжий турист. Пируз усмехнулась, дала ему пройти за собой какое-то расстояние а потом резко обернулась. Он вскрикнул, и остался, смущенный на месте, а она расхохоталась как ведьма и пошла себе дальше. Все, все боялись Пируз, убийцу Пируз. Однажды маленький Ншан заигрался в парке с ровесниками. Вдруг он почувствовал, как кто-то гладит его по волосам. Обычное в Армении дело - погладить незнакомого ребенка по головке. Но когда Ншан обернулся, он увидел, что его гладит она, она - Убийца! Он отпрянул от нее и еще долго был под впечатлением от того, что его коснулась убийца Пируз.
“Так кого она убила, Нэш?” - “Она убила католикоса Хорена”.
Это было время молодости Пируз и Рипо тати, которая в те годы вовсе еще не была бабушкой, а активно занималась беженцами, переселенными в Эчмиадзин, устраивала сирот, собирала на помощь обездоленным. Однажды к ней пришли сказали, что умер католикос Хорен. Рипо побежала к Резиденции, куда ее, конечно же, никто не пустил. “Он Католикос. Его должны были похоронить возле Кафедрального, но почему-то никто не торопился. Рипо собрала нескольких горожанок и они пошли к комиссару. Он выдал тело женщинам, и сказал, что разрешает похороны во дворе храма сурб Гаяне. Когда они пришли хоронить Хорена, оказалось что им не дадут лопат. Землю пришлось рыть руками нескольким маленьким эчмиадзинским женщинам под хохот комиссара. А через несколько дней прямо под Эчмиадзином организовали Անաստված կոլտնտեսություն колхоз Безбожный.
“Неужели это правда?” - “Так говорят, так говорит весь Эчмиадзин”.
Через много лет после смерти бабушки Рипо совершенно случайно, уже взрослый Ншан узнал, что к бабушке Рипо, божьему одуванчику, приезжали знаменитые представители партии Гнчакян из-за рубежа. Они специально брали туристический билет в СССР, чтобы посмотреть Бухару, затем Ленинград, и на один день прилететь в Эчмиадзин, где после экскурсии по Кафедральному собору сухонькая женщина в черном вдовьем платке любезно обменивалась с ними парой фраз. “Она была связной?” - “Не знаю… ничего больше не знаю”...- ”А что же Пируз?”
А Пируз была молодая комсомолка - высокая, длинноногая, с прекрасными черными кудрями и страшным, даже в те времена страшным лицом. Говорили, будто она, Пируз, сама задушила католикоса. Правда, с ней было еще двое мужчин. После того, как Хорена похоронили во дворе храма Гаяне, их стали терроризировать. Никакая власть, никакие наказания и доносы не могли остановить этот тихий Эчмиадзинский ад, последовательный и упрямый. С ними не разговаривали на улице, от них отворачивались, им постоянно делали какие-то мелкие, но весьма многочисленные гадости. Наконец, один из этих мужчин уехал, а другой скончался. Тогда кто-то из горожан стал каждую ночь вырывать из земли его надгробный камень. Родственники сделали какое-то очень укрепленное сооружение, и своротить его стало невозможно. Тогда этот загадочный кто-то стал каждую ночь ...пачкать могилу. В конце концов захоронение увезли подальше от Эчмиадзина.
“А как же Пируз?” - “А что Пируз? Вышла замуж, родила детей, заняла какую-то должность, все у нее нормально, жива до сих пор” - “Но как же ее не выдавили из города?” - “Да ну, она же женщина все-таки”...
Через много лет я рассказала эту историю одному историку. Он молча выслушал, вздохнул, и сказал - она не убивала Хорена. Потому ее и не тронули горожане. А ваш друг просто был мальчиком и плохо понял городскую легенду. Пируз не убивала Хорена. Просто поверьте мне.
Я поверила. А через некоторое время позвонил Ншан и сказал - ты представляешь, умерла Пируз. И ее - отпели. Ее отпели! Убийцу Католикоса! В Эчмиадзине!!!!! Я не знаю, как к этому относится.
Я прервала разговор, заварила чай… Ее отпели. Несчастную женщину, которая даже не могла погладить по головке ребенка без того, чтобы не услышать в свой адрес “мардаспан!, убийца!”. Отпели ту, которая хохотала над всеми, кто застывал в ужасе, глядя на ее лицо, ту, что прожила всю жизнь в родном городе и не уехала, несмотря на молчаливое давление, длившееся всю ее жизнь. Ту, что не была убийцей, и пронесла через всю жизнь это клеймо. Ее отпели. И слава Богу. .
Снова в Эчмиадзин
Люблю ездить туда одна, чтобы никто не болтал о суете, пока целую согретые солнцем камни из туфа.Раньше я приезжала сюда по всем правилам, следила, чтобы правильно подойти к священнику, правильно переступить порог, не забыть повязать платок. А теперь я все делаю как в далеком детстве, когда мы приходили в церковь подростками, не зная никаких правил, просто садились послушать хор и посмотреть на лучи солнца в темном-темном храме. Я просто хожу по тебе, Эчмиадзин, спасибо тебе, что ты есть.
Я люблю долго смотреть на храм Рипсиме. Мне иногда кажется, что он звучит, как музыкальный инструмент. Чего только не видели эти стены, кого только они не видели.. Интересно где был колхоз Безбожный? С этой стороны города, или с другой? Говорят, де-юре он так до сих пор и не сменил названия. Спускаюсь в подземелье, к могиле Рипсиме. Говорят, ее мощи нетленны. Я всегда представляла себе, как она спокойно лежит, очень не хотелось думать о том, что тело молодой девчонки было изрублено, в влюбленный в нее король Трдат ничего не знал о пытках, и страшно горевал о ней, сошел с ума, когда узнал что девушку запытали за то, что смела ему дерзить.. Фактически, государственной религии мы обязаны влюбленному по уши королю.
От Рипсиме идти к Кафедральному долго. Но я иду каждый раз пешком. А по дороге захожу в Шогакат, где покоится святая Мариамнэ. Агатангехос что-то писал о безымянной святой, которая благодарила бога за то, что умирает вместе с гаянианками в молитве и благочестии. А может, святая Мариамнэ вообще не относилась к ордену, и Агатангехос имел ввиду какую-то другую монахиню. В любом случае, в храме Шогакат лежит Мариамнэ, забытая святая, именем которой давно никого не называют.
А вот у Кафедрального хорошо в тишине. Пока я иду к нему мне хочется пасть на колени, и пройти пусть вот так, как сумасшедшая старушка. Двор при храме - аккуратный, с постриженным газоном, такой, каким его видела моя мама в детстве и я думаю, что молодая Рипо тоже его видела таким,, каким его видела я в девяностые, когда вся страна утопала в разрухе, никому не было дела ни до чего, и только эчмиадзинские монахи аккуратно подстригали газон и заботились о деревьях. Все меняется в Армянском мире. И только сад при Кафедральном вечно ухожен.
У самого входа, там где знакомые мне с детства Петр и Павел утонули в реставрационных лесах, я ищу могилу Хорена Мурадбекяна. Его ведь перенесли со двора Гаяне, и похоронили там, где полагается - возле Майр Атор.
Никто не видит? Никто не видит. Я опускаюсь на колени и целую изголовье его могилы. Глажу верхнюю часть плиты, как гладила бы голову. Я вспоминаю Пируз и Рипо. Две женщины, как два столба, подпирающие одну арку. Нельзя убрать ни одну, ни вторую: арка рухнет. Понимаю, что меня душат слезы.
Гаяне, та самая “шаловливая сестрица”, а на самом деле старшая, зрелая. Стоит вдалеке от всех, как будто нет ей дела ни до чего, кроме Бога. А так и есть, так и есть. Император звал в жены Рипсиме, настоятельница не позволила. Увезла в Армению. Трдат звал ее в жены - не позволила. 37 душ, 37 молодых женщин ушли вслед за Гаяне, чтобы принять страшную смерть. Что за харизма у этой женщины, в чем ее тайна?
Говорят, суть святости в том, что после смерти сохраняется сознание. И что если обратиться к Гаяне мысленно она на самом деле вас услышит. Гаяне, что ты сделала? Зачем ты заставила шагнуть навстречу смерти красавицу Рипсиме и всех остальных? И вообще, зачем не дала ей выйти замуж за Трдата, вдруг это была любовь? И ведь это была любовь. Стал бы он откапывать Григора, сына убийцы собственного отца, если бы не любовь, не раскаяние? Стал бы он насаждать христианство в своей стране, рискуя навлечь гнев Диоклетиана, если бы не любовь, простая любовь мужчины к женщине?
Мне кажется, девушек, дававших отпор насильникам-туркам вдохновлял пример Рипсиме. По легенде, она боролась с ним. Да, да, наша святая хорошо дралась, победила самого короля в рукопашном бою и сбежала от него в разодранной одежде.
Гаяне молчит, а может, я просто ее не слышу. Вокруг храма тишина и голубое небо.
Карина и Гино
На дворе семидесятые. Карина молода и стройна. На ней школьная форма и маникюр, за который не ругают только в ее престижной школе имени великого русского писателя. Она сидит в маленькой церковке Зоравор, без платка, с комсомольским значком. О чем просит запрещенного бога? Кто знает, о чем может просить советская девчонка? О том, чтобы любимая бабушка не узнала, где она.
Профессор Гино Егишевна была уже сильно в летах. Все ее студенты были необычайно высокими - 175, 180 сантиметром ростом. Но маленькую, уже сгорбленную Гино боялись как огня. Порой, Гино с тоской думала о том времени, когда вместе с товарищами строила новую жизнь. Ереван, полный напуганных, сломленных беженцев. Сироты, вдовы, обезумевшие от горя, или замкнувшиеся в себе люди. И Ереван, который можно пройти пешком с Севера на Юг и с Востока на Запад. То ли дело теперь. Город вырос. Люди.. Люди изменились.
В те далекие годы они мечтали вырастить новое поколение. У Гино был надежный тыл - мама. Она поддерживала дочь и в годы учебы, и после замужества. Гино вся ушла в учебу и революционную борьбу. Она ездила по деревням, проповедовала новую жизнь, обучала крестьянским детей. Возможно, и в пионеры принимала, но мне об этом неизвестно. Новый человек - светлый. Он не ограничен “вещизмом”, у него много интересов, он занимается спортом, читает, дружит. Когда Гино развелась, они с супругом дружили - общались, обсуждали геополитику и вопросы воспитания сначала сына, а затем и внуков. Общение с мужем, ушедшим из семьи казалось многим дикостью. Гино не понимали. А она улыбалась и делала свое дело.
Армения изменилась. Стало гораздо меньше произвола свекровей, доводивших невесток до смерти, как в рассказах Нар-Доса и Ширванзаде. За побои жены муж мог попасть в изолятор. Все получали образование, возможность не только крыши над головой и куска хлеба, но и интересной жизни, не ограниченной только едой, одеждой и сложными отношениями с родней. Я не знаю, как оценивала Гино Егишева бытовые возможности своих современников. Наверняка в далеком 22 году у нее были какие-то иные, отличные от реалий семидесятых представления. Нам трудно понять, чем было для этих люди центральное отопление, горячая вода, электрификация. Армяне всегда любили новые технические гаджеты. В десятые, нулевые годы ХХ века все старались иметь дома фотографи - дорогое по тем временам удовольствие. Покупали новинки техники - громофоны, приемники. В семидесятые техника сделала небывалый шаг вперед. Нам этого не понять. Хотя… Тем, кто пережил блокаду, когда вся страна сидела под тусклым светом керосинок, а дома отапливались каждый день вручную, керосином или дровами, а не по мере волшебного нагревания батарей.
Гино верила, что коммунизм обеспечит ей светлое будущее. Избавит от невежества, улучшит характер людей, сделает их терпимее друг к другу, устранит все то, что по мнению армянских мыслителей ее времени мешало спасению нации: мещанство, индивидуализм, нежелание видеть дальше собственного забора. Устранено вредное влияние церкви, делающей из людей напуганных всем на свете рабов, не желающих мыслить самостоятельно, и только кормящих толстеющих попов. Впрочем, мне неизвестно ничего о том, как она восприняла тридцатые. В переписке с мужем она писала, что ей известно, о досмотре корресподенции, и что это гадость. А позже, в сороковые, как-то ночью, аресты прошли в каждой квартире, подъезда, в котором жила уже разведенная Гино. В каждой квартире. Ей помог уже бывший супруг, кого-то из соседей выручили родственники и друзья, остальные уехали далеко за Урал. Что она думала обо всем этом? Я не знаю. Лишь помню, что до конца своих дней, Гино свято считала священным красное знамя.
И вот ее внучка, ее умница, гордость и надежда Карина, отличница, кандидат на золотую медаль, ходит в церковь. Для Гино это было совершенно непонятно. Как? Девочка получила прекрасное образование, она много читает, у нее острый ум и прекрасная память. Будущий врач. Как, откуда? Карина совершенно не скрывала, таиться ей было не от кого: в церковь ходили практически все ее ровесники. “Карина, я прошу тебя только об одном, не носи крестик… пожалуйста” - Гино так и не поняла, что это за сила, привлекавшая детей, родившихся в стране с прекрасной системой образования в церковь, которая так и осталась для нее синонимом невежества и тьмы.
Я помню ее уже совсем старенькой, сильно согнувшейся под тяжестью прожитых лет. Помню как мы, совсем маленькие, играли с кузеном в кубики, а по телевизору показывали международные новости:
- Анушаван, кто руководит (и тетя Гино назвала страну, которую я на тот момент не запомнила)?
- Бабуля! Не нужен мне никакой руководитель, я играю!
- Анушаван, ты должен знать такие вещи (название страны) руководит женщина, ее зовут (имя дамы) - тетя Гино говорила терпеливо, не меняя своей настойчивой интонации.
Нам было что-то около пяти лет. Я не запомнила ни страну, ни имя премьер-министра. Да что там, даже название должности. Просто это так врезалось в память что спустя много лет имя Маргарет Тетчер, премьер-министра Великобритании, навсегда врезалось в сознание. А все почему? А все потому, что женщина, руководитель страны. Однажды я видела, как бабушка Гино поймала другую пятилетюю хулиганку, которая похитила пионерский галстук старшего брата и повязала его себе как косыночку.
- Понимаешь ли ты, что это красный галстук, частичка священного красного знамени?!
Но откуда было моей пятилетней сестре понимать значение слов “священное”, “знамя”, и осознавать, почему бы не играть в матрешку хорошенькой красной косыночкой? Почему нельзя? А ведь точно так спрашивал и Агаси Хачатура Абовяна - что мне до ваших заумных слов, попы, которые я не понимаю? Зачем я должен каяться, если не совершил ничего, спрашивает Агаси в “Ранах Армении”. Не также было и при СССР? “Эксплуатируете ли вы пролетариат?” - спрашивали у старого сапожника о его подмастерьях, а бедолага не мог понять что им вообще от него нужно, что это за “пролетариат”, что за “эксплуатируете”? Расстрел тебе. Марксисты пришли освобождать народ от мракобесия, а затем создали нечто почти такое же - с заумными фразами, оторванными от обычных нужд человека стремлениями. И поколение их внуков ходило в церковь. Священники не приставали к прихожанам с требованием покаяться или отвесить поклоны, юноши и девушки просто сидели в тишине думали о чем-то своем. Они ходили за чем-то, что отлично от окружавшего их мира с его опустевшими понятиями, бессмысленными фразами.
Гино Егишевна скончалась в 1985 году. Сколько ей было лет, я не знаю, но точно больше восьмидесяти. Никто не воспринимал ее как старого человека - ей не изменяла память, она до конца оставалась здоровой и дееспособной, читала и анализировала новости. А когда через много лет воспитанный ею правнук Анушаван защищал в Москве кандидатскую, все преподаватели говорили, что это, скорее, докторская диссертация...
Платки
Моя подруга Маргарита - русский архитектор, приехала в Армению изучать древние храмы. “Мы решили что уж на что у нас-то строго, а в Армении наверное порядки еще суровее” - рассказывала она. Перед тем, как войти в Кафедральный собор Маргарита с подругой укутались с ног до головы в темные платки. В итоге, их долго не пускали внутрь, приняли за шахидок. Наконец, впустили. С удивлением, русские гостьи заметили, что женщины, в основном, стоят с непокрытыми головами, и никому нет до этого дела. А прямо перед алтарем стояла молодая женщина с маленькими детьми. У нее были густые кудри, а колени почти не покрыты юбкой. Она смотрела в глаза Богоматери, и пребывала в каком-то очень личном внутреннем диалоге. Маргариту удивило все это - армянская нелюбовь к формальностям, сосредоточение на самой сути, умение отбрасывать все лишнее.
А ведь и правда мы такие - любим прогресс, и всегда следуем за всем новым. При этом, отбрасываем то, что не прижилось, не оправдало, не сработало, и сохраняем все лучшее. Не любим формальности, потому что видим их пустоту. Но также и поголовно следуем чему-то общепринятому, при этом прекрасно зная его глупость, пустоту, если мы вдруг все решим, что так безопасно или полезно для чего-то.
В самом начале девяностых я тоже ездила в храм Зоравор на воскресную службу. В первые годы там еще были старушки, которые подхватывали “Отче наш” точно попадая в ноты тонкими голосками. Обычно у них были косынки, или кружевные накидки. Это теперь я понимаю, что он ведь были младше покойной тети Гино, которой не было в живых уже лет пять-шесть. Были и бабули попроще, с более грубыми лицами, и не такими изысканными манерами. Слова они обычно не знали, но клали поклоны и совершали все другие действия одновременно за тонкими старушками в кружевах. А мы, молодые, пытались за ними успевать. Иногда мы стеснялись становились на колени, и во всей церкви опускались только старухи, а мы жались вдоль стен. Мы смотрели, как они передают благословение троекратным поцелуем, и делали, как они. И в церковь хотелось внедряться все глубже и глубже, познавать ее, знать все правила. Но по мере погружения росла стена формальности, где из-под высоких слов и правильных речей выглядывала пустоглазая Формальность.