Самые трогательные моменты в рассказах выживших — когда они вспоминают свои слёзы. Редко кто говорит, что плакал в начале войны. Мало кто вспоминает слезы в гетто, лагерях и укрытиях. Годами психика находилась в таком перенапряжении, что на слёзы сил не оставалось. И только когда постоянный страх за свою жизнь оставался позади, что-то внутри отпускало и позволяло расплакаться.
Так, Давид Таубкин, проведя войну в гетто и детском доме один и под чужим именем, не плакал ни разу. А разрыдался, когда увидел красные звёзды на советских танках в родном освобождённом Минске. Он был одним из немногих евреев, выживших в столице Белоруссии. Его мать умерла в концлагере, а сестра — в лесах, скрываясь у партизан, но отец выжил и вскоре после освобождения нашел Давида (здесь можно почитать его историю подробнее).
Похожая история у Семёна Розенфельда, военнопленного и участника восстания в Собиборе. После побега из лагеря он скрывался в лесах и деревнях, а освобождение встретил в Хелме. На городской площади устроили концерт, и Семён расплакался, услышав «Синий платочек». Даже в интервью, говоря об этом, он прослезился.
Так и Яков Гурвич первый раз заплакал уже после победы. Только тогда он узнал судьбу своей сестры Руты, убитой однокурсником за несколько дней до освобождения. Тот сказал ее мужу: «Хочешь остаться в живых — вот тебе пистолет, застрели жену». Когда муж отказался, их обоих увели на речку и расстреляли. Руте было 23 года, здесь ее жизнь описана подробнее.
«Мама, уже можно плакать?» — эти слова стали заголовком стихотворения Натана Альтермана. Он посвятил произведение детям, во время войны сдерживавшим самую естественную реакцию на происходящий вокруг кошмар, потому что иначе выжить было невозможно:
Ты мечтала об этом не раз:
Можно плакать теперь, не таясь.
Ты не бойся: бессилен палач…
Плачь, дитя мое милое! Плачь!
Эти слова отсылают к истории Аббы Ковнера, лидера подполья в вильнюсском гетто. После освобождения города Абба встретил на руинах женщину с ребёнком на руках. Увидев испуг, он поспешил утешить её: «Не беспокойтесь, я еврей», — а потом обратил внимание на онемевшего, будто застывшего ребёнка. Мать обратилась к нему: «Всё хорошо, моё дитя. Сейчас можно плакать».
Её ребёнку было три года и в течение двух лет, в которые они пытались избежать смерти, он привык не плакать — и не издавать звуков вообще. Много лет спустя Абба Ковнер, рассказывая о Холокосте израильским детям, всегда повторял:
«Сейчас можно плакать. Вы не потеряете жизнь из-за слёз».