Цатое бря.
Я успел расположиться в своём купе вольготно и уютно. Сложил чемодан под сиденье, а сумку с инструментами забросил на багажную полку. Расстелил бельё в надежде, что он так быстрее просохнет, переоделся в спортивный командировочный костюм и налил себе кофе из термоса. Кофе я варю себе сам, очень нечасто, но со вкусом. Мне нравится его запах и горький вкус, и чтобы не испортить впечатление от хорошего кофе, покупаю его редко и очень хорошего качества. Как-то в одной из командировок мне пришлось целый месяц пить какую-то быстро растворимую кислую и вонючую гадость, которую в ресторане гостиницы почему-то называли кофе. После той командировки я месяц промучался гастритом и поклялся на всю оставшуюся жизнь не портить себе здоровье какими-либо суррогатами, заменителями и прочими пищевыми костылями. Да, желудок мой в юности крепко пострадал от армейского комбижира и это не единственный ущерб моему организму, нанесённый армией. Ну а поскольку мне предстояла долгая разлука с моей кофеваркой, я заварил себе полный термос хорошего кофе.
До отхода поезда оставалось уже совсем немного времени, и я тихонечко радовался, тому что вновь приходящие пассажиры суетливо и озабоченно проходят мимо моего купе. Они волокли перед собой огромные мягкие чемоданы и не менее огромные шуршащие сумки, неудобно раскорячившись в узком проходе вагона и от этого ковыляя как-то нелепо, как хромые медведи. Гремели дверями и верхними полками, в судорожной спешке распихивая свой неуклюжий багаж. Толкались в купе и в коридоре, боясь не успеть проститься и потом выскочить из вагона до того, как он почти незаметно, но неизбежно тронется и покатится вдоль низкого перрона. Мне было немного жаль всех этих провожающих кого-то людей. Сейчас они отрывают от себя своих любимых или родных, отрывают может быть на очень долгое время. Как будто стальные колёса этого вагона неслышно и без предупреждения расплющат, раздавят и раздерут маленькую живую ниточку, которая их связывает. Разве что проводница успеет звонко предупредить всех «провожающих покинуть вагон». Но у них нет никакой возможности, ни времени понять этот разрыв, ощутить его страшную пропасть и отчаянную неизбежность. Они заняты багажной суетой и билетными хлопотами, клятвенными обещаниями перезвонить, как только или сразу же сбросить сообщение. И только испуганно выскочив на перрон из вагона, как зайцы из ловушки, они вдруг слабо ощутят понимание, что поезд забрал у них какую-то часть души и уже не вернёт её никогда. Его уже не остановить, он уже всё решительнее и твёрже накатывает по стальным рёбрам, набирая скорость. И через миг он скроется за изгибом рельс, настороженно глядя на провожавших одним подслеповатым глазом красного фонаря на последнем вагоне, оставляя им разбитую бутылку между шпал и отчаянно взметнувшийся в вихре бумажный стаканчик.
Я всегда ощущаю какую-то необъяснимую неловкость перед этими людьми. Меня никто не провожает, не требует клятв перезвонить по приезду, не толкает, не обнимает, засовывая украдкой в карман яблоко, и не целует. Я отстранён от этого суетливого ритуала в своём пустом купе со своим кофе и своими мыслями. Их покинут, бросят на стылом вокзале, несмотря на то, что они торопились, кричали, волокли чемоданы, обнимались и жали руки, запихивали на верх тяжелые сумки и грохотали полками. Отнимут у них это всё и увезут как захваченную добычу, трофей по праву сильного. А я сижу в свободном и комфортном купе, не покидая никого, не оставляя жертв, и разглядываю в поцарапанное окно на медленно проползающие назад жёлтые пятна фонарей.