Девочке пять лет — и девочка, раздобыв в столе ножницы, превращает кусок шторы в роскошные птичьи крылья, с которыми можно лететь куда угодно, стоит лишь подпрыгнуть, чтобы тебя подхватил ветер, да научиться выбирать нужный путь.
Йест прячет ножницы обратно в стол, усаживает девочку себе на колени и, уткнувшись носом в макушку, рассказывает, что крылья из напитавшейся воздухом и полётом ткани — это, конечно, отличная задумка, но можно летать иначе, не лишая родителей единственной шторы, — например, поймать в серебряное кольцо лунный ветер и подшить его к своей куртке. Ветер будет рад познакомиться поближе с человеческой жизнью — а взамен с удовольствием прокатит над землёй куда только пожелаешь.
В восхищённых глазах девочки горят чёрные искры — и вечность бы смотрел да смотрел, любовался да любовался, тонул в этой пустоте, и не касался дна, и забывал, что есть какая-то поверхность и можно туда вынырнуть, ведь выныривать — зачем?..
Штору, конечно, он успевает привести в порядок ещё до возвращения родителей с работы — немножко покрутив пространство и время, поиграв с реальностью и взяв с девочки слово никому не говорить. Правда, седых волос наверняка прибавляется — но поди сыщи серебро среди белых прядей.
А крылья он ей плетёт из гибких веток и травы — пока лишь для игры, чтобы бегать по дворам, расставив руки, или сидеть у него на плечах, вцепившись в волосы и тихонько визжа, — и воображать, будто летишь, поддерживаемая не только ветром, но и целым миром.
А настоящие полёты будут потом — кому ж ещё, как не ей, безо всяких крыльев летать?
Девочке двенадцать — и на дне зрачков её таится страх; как при первой встрече, когда взял на руки совсем крохой — не ребёнок, а цветастый свёрток, и лишь из глубины с опаской смотрят тёмные глаза — точно знают, как будет облизываться этот незнакомец, баюкающий в объятиях.
«То, что я видела во сне... Это правда?»
Однажды настал бы момент раскрыться, и Йест не видит смысла врать — кивает: «Правда». И ждёт оглушительного визга, мельтешащих кулаков, попыток укусить и вырваться, хотя никто не лезет и не удерживает: иди на все четыре стороны, беги со всех ног, всегда был готов к такому исходу.
Девочка не визжит и не кусается; обнимает себя за плечи, смотрит серьёзно — острая стрела, натянутая тетива, — и лишь пальцы дрожат.
«Господин Йест, а... вы это осознанно делаете? Научите, пожалуйста: я тоже так хочу... Но не прямо как вы: я хочу просто ходить в сон».
То ли ничегошеньки на самом деле не поняла, то ли бесстрашная настолько, что впору преклонить колени.
Всегда был готов и к такому исходу — и улыбается, разводя руками: как будет угодно.
И учит — отличать реальность от сна, а сон — от реальности; не падать глубже, чем нужно, и не вываливаться обратно; не дрожать при виде встречающихся теней и уметь себя защитить, если накинется кто-нибудь... кто-нибудь такой, как он, людоед, охочий до принцесс.
Сначала водит в сны («В не-сны; говори лучше так, эти вещи нужно различать») за ручку, потом назначает встречу и терпеливо ждёт, пока она не войдёт — и не кинется на шею с криком: «Получилось!» Однажды велит войти в не-сон первой и следом вытащить его: никакое умение лишним не бывает. Девочка так старается, что они едва не проваливаются глубже — там, конечно, нечего бояться, вдвоём — уж точно, но у неё, толком не подготовленной, силу бы вытянули только так.
А её сила не должна доставаться никому — впрочем, кто бы рискнул у неё взять?..
Девочке шестнадцать — и девочка ухмыляется, скрестив руки: «Что, тяжко живётся, господин Йест?»
Йест молча кивает, опустив голову; тошнит и шатает от усталости, благо падать недалеко, на коленях стоит. Сам во всём виноват, сам себя загнал, сам отрезал пути к отступлению. К девочке пришёл — потому что некуда больше идти; а ведь как рассорились пару лет назад, так и не мирились, ни словом даже не перекинулись, запиской только одной — чтобы девочка не дрожала по ночам от страха: «Да не буду я тебя йесть!»
Как рассорились — когда девочка просила измениться, гладила руки, шептала: «Я же знаю, вы можете быть лучше, вам просто нравится казаться страшным и жестоким, но если бы вы захотели...» Облизывал тогда окровавленные губы, нарочно доводил — и довёл так, что указали на дверь.
Ушёл с гордо поднятой головой: ничего не попишешь, ты принцесса, а я людоед, меня всё устраивает, а если тебя не — своё общество не навязываю.
Не оборачивался. Не жалел — первые несколько часов. Ждал: может, как при первой серьёзной ссоре, пришлёт-таки смайлик-сердечко, захочет снова общаться?..
Не прислала. Не захотела.
И сейчас желанием не горит, но всё-таки впускает в квартиру, стелет на полу; плетёт защитную сеть, следуя сбивчивым инструкциям, укрывает ей — точно огромными мягкими крыльями: никто к тебе не приблизится, я тебя спрятала от всего мира.
И Йест засыпает — впервые за семь долгих-долгих дней зная, что с ним ничего не случится. Он всё-таки был хорошим учителем, а девочка — замечательной ученицей.
Утром — не следующим даже, а двое суток спустя — девочка отпаивает чаем и кормит яичницей, слушает невнятный рассказ, злорадствует: «А я говорила, что до добра это не доведёт!» Гладит по голове, когда Йест печально признаёт: да, говорила, да, была права, я допрыгался и загнал себя в ловушку, я всё потерял. Обещает помочь, обещает быть рядом; поит своей силой — точно водой из кувшина, сама, впервые — сама; и не посмел бы сейчас отпить против её воли, не посмел бы даже прикоснуться, тем более — носом уткнуться в макушку, прижать к себе, как делал в детстве.
Девочка сама обнимает, касается дрожащих плеч — и Йест, уверявший себя, что ни капельки не скучал, тает как свечной воск, тронутый пламенем.
Девочка и правда остаётся рядом — до самого конца.
И пока её рука держит его руку — не пугает даже суд; и все невозможно хорошие ветви реальности теряют своё «не».
Девочке восемнадцать, девочку давно язык не поворачивается назвать девочкой — но Йест, конечно, всё ещё называет, пускай и мысленно. А вслух — «Девочка моя», притянув к себе, массируя напряжённые плечи, шепча: «Да оторвись ты на пару минут, никто не умрёт, если ты немножко отдохнёшь».
Девочка, конечно, ворчит, что курсовая сама себя не напишет, а через год будет диплом — и тогда она точно умрёт, ни минуточки свободной не выдастся, а ещё бы работу найти, сколько можно сидеть на шее...
Девочка рассорилась с родителями, перебралась из съёмной комнаты в квартиру к Йесту; хотела бросить колледж и найти работу, но Йест успокоил, что его зарплаты вполне хватит и на двоих. Первое время ночами плакала в подушку, и Йест ходил бесшумнее тени, лежал рядом неподвижнее мертвеца, опасаясь оказаться не к месту и не ко времени, — пока девочка однажды не взяла его за руку и не выдохнула: «Может, перестанешь притворяться столбом и побудешь человеком?..» С тех пор подушка оставалась сухой — а мокрой неизменно оказывалась Йестова пижама; а затем — и не только она.
У девочки за плечами почти три курса учёбы, девочка не спит по ночам, потому что дедлайн наступает на пятки, девочка ворчит, что курсовая сама себя не напишет...
Но всё-таки отрывается от ноутбука, утыкается макушкой в Йестов живот; едва ли сопротивляется, когда он уводит на диван, укладывает себе на колени, шепчет: «Расслабься, отдохни; не бойся, не дам тебе уснуть».
«Поколдуй, пожалуйста, чтобы препод завтра не придирался», — просит девочка, зарываясь носом ему в штаны; и Йест, зная, что девочке с её-то умениями обращаться к нему нет нужды, чувствует, как распрямляется спина и раскрываются за плечами крылья. О, он может наколдовать и не только это, он может сделать так, что курсовая действительно напишет сама себя, а завтра неожиданно вручат диплом и предложат работу. Но девочка хочет всё-всё сделать своими силами; и на одни лишь придирки преподавателя у неё не хватает нервов, даже смешно, право слово.
Девочка дремлет, подложив ладони под щёку, — и Йест, улыбнувшись, лёгким движением руки ненадолго останавливает время.
Даже тем принцессам, которые способны совершить невозможное — например, научить людоеда любить, бескорыстно отдавать и летать безо всяких крыльев, — иногда нужно отдохнуть.
И тогда они снова могут всё на свете.
Автор: Ирина Иванова