Ашхариц – ашхар
Хайберт, дачное место под Ереваном. Мехо встречает в аэропорту. Везет к себе. Софья накрывает на стол. Чахобили, лаваш, «Котайк». После – везет в Хайберт, к тете.
- Вах, бала джан… - плачет тетя. Она обнимает меня, молчит. Мы не виделись двадцать лет. Со дня землетрясения, ровно двадцать лет.
- Ха, - тявкает Джесси, плюшевый белый щенок. Племянники плещутся в бетонном резервуаре. Во дворе Тиграна, куда мы пришли за водой. У тети нет воды. Три года. Сноха с тележкой ходит за водой по утрам. Ашхаиц ашхар, говорит она. Из мира – в мир. Телевизор, dvd, камера, но нет воды, холодной простой воды. Расплескав на дно таза воды, стирают одежду. В воде, где до этого мыли ноги.
Как же вы здесь живете? Приведенную воду надо пить, потому что температура за тридцать. Надо мыться, потому что температура за тридцать. Надо каждый день стирать белый верх, потому что – школа и температура за тридцать. Надо еще умываться, готовить. Хотя что готовить, если ваш отец, сын и муж, проваляв дурака в России, вернется, судя по всему, без денег.
- Ашхариц ашхар, - говорит Ано, - каждый день за водой. Ано закачивает мелодии на мобильник. Ано делает зубы. Дочь вылетает из колледжа. Надо звонить родным, выпрашивать деньги.
- Смотри, - говорит тетя, доверительно склоняясь ко мне, - денег нет, а она кровать купила. Знаешь почем? Семьдесят тысяч. А столько денег на дочь потратили, чтобы теперь она вылетела.
Утром мы идем с Ано вместе. Дорогу рыли, прокладывая в "важные" дома трубы, поэтому камней и пыли на порядок больше. Из "земли" при этом извлекли столько глыб, что можно построить не один дом. Дорога все время петляет, спускаясь под конец вниз, к колодцу и торчащей из него трубе. Поставив тележку, мы пьем вкусную высокогорную воду.
- Ано, - говорю я, - и так каждый день?
- Иногда и два раза, если, например, стирка.
Заполнив баки и бутылки, мы начинаем подниматься в гору. Под колеса постоянно попадают камни, останавливая движение или уводя его в сторону.
- А как же зимой, - спрашиваю опять, когда подъем постепенно выровнялся.
- О, не говори, здесь, когда гололед, такое творится...
Вечером сидим возле дома, на ступеньках. Арарат не виден. Ночью на нем зажигают огни, а днем он не виден. Еще утром я видел с балкона его снежную голову. Теперь же пришли облака, взяли в кольцо, что-то, наверно, требуют. Да и как иначе, на чужой земле... Ано показывает мне фотографии, сделанные в Анапе.
- А что же в этом году не удалось заработать? Ты, говорят, поехала.
- Вот так, не взяли меня в чебуречную. Твою сестру взяли, а меня нет. Такая родня. Разрешения нет, оно десять тысяч стоит. Помоталась – и обратно.
На меня смотрят фотографии двухлетней давности. На них Ано и моя двоюродная сестра, вконец измученные, из концлагеря.
- Слушай, на вас страшно взглянуть, и почему в руках всегда пиво?
- А там по-другому нельзя. Представь. С утра и до позднего вечера надо ходить по пляжу в сорокаградусную жару, за плечами рюкзак, в котором пиво и вода, в одной руке сумка с чебуреками, на другой – поднос с закусками, а еще на каждом пальце – по рыбине. Там только пиво. Вода бесполезна. Безучастно смотрю на фотки, погружаясь в себя.
- О'в, - пробуждает меня Ася. Она сидит на ступенях возле дома, рядом – ее возлюбленный. Они еще школьники, но решили жениться. - Когда уедешь, напиши, что в Армении есть цветок, самый лучший...
Я опускаю голову.
Стемнело. Лампочка, повешенная светить, освещает минувшее. Мы разглядываем снимки, незадачливые буклеты, оставившие красочную рекламу, но забывшие адрес, чтобы до них доехать.
- А на родине в этом году была?
- В прошлом пыталась. Поворотили обратно.
- Почему?
- Я ехала в Анапу через территорию Абхазии. Мне сказали: ты с ними связана. И – назад.
Начиная зевать и устав, мы осторожно расходимся, пожелав друг другу доброй, если точнее перевести, ночи. Я забираюсь наверх и ложусь. Ни газа, ни воды. Только электричество, которое при сильном ветре гаснет. Что же, Камю, ты прав, бедные: человек и природа. У тебя, по крайней мере, было только одно. …Из одного подземелья – в другое. Ничто не повторяется, не исчезает. И, обязательно встретившись, мы уже будем не мы. Из мира – в мир, ашхариц – ашхар… Лампочка шатается, моргает, гаснет. Завтра я вернусь туда, где никогда еще не был… Ночью я проснулся и вышел на балкон. Небо, сплошь усеянное звездами, не давало взгляду спокойно скользить. То и дело сознание подпрыгивало на кочках. Отругав нерадивых дорожников, я прошел в комнату. Глаза пощипывало. Взяв со стула "Таурин", я залил в оба глаза, лег. Вспомнил звезду, горевшую над Араратом, понимая, что это фонарь, а не звезда вовсе, думал о ней. Не имеет значения что, главное – над Араратом.
Вне дома я уставал быстрее, потому быстро уснул.
Проснулся как всегда разбитым. Видимо, чем дальше душа улетает во сне, тем трудней ей вернуться. Она не успевает – просто падает назад. День уходит тупо на то, чтобы восстановиться. Собрав сумки, мы поели.
В десять часов приехал Мхо, повез нас к аэропорту. Я хотел помахать Ано, но она уже болтала с соседкой.
Звезды над Арагацем
Любая фотография человека – снимок Титаника.
И вот я на земле, где не был тысячу, нет, две тысячи лет. Сад с фонтанами, бюсты Исаакяна, Шираза, разрушенный институт, показывающий одно и то же время... Вот улица, на которой я бегал, но того дома нет, тех людей нет. Жалкие, прижатые к стене люди. Десять лет с фонарями, без света, без хлеба, без воды, без газа. Словно "смотрите, как могут жить люди". Это Армения, неизвестный цветок Платонова. Все она. Как я вернулся, снова здесь, где каждый день часы показывают одно и то же время. Песня 88. 11.37. Боже мой, я никого не видел, все эти годы я никого не видел. Никого не видел и, наверно, уже не увижу. Я ползу вверх. К чему бы я ни прикоснулся, оно, осыпаясь, убегает вниз, увлекая себе подобных. - Неужели мы такие несчастные, - армянская речь несется по улицам.
Читать – рыться в могилах. Но надо идти, только идти. По улицам, изъятым из памяти, вырванным из сердца, сквозь девушек, выросших без меня, успевших состариться: выйти замуж, родить. Ни домов, ни улиц. Теперь я вернулся, чтобы увидеть, что потерял, и улететь снова. Мне кажется, тот мальчик вырос и живет в районе Текстиля, он почти не говорит на русском, работает и почти женат. Он ежедневно идет по тем же улицам, но в другое время. Мне не встретить его. Или же он умер, погиб в восемьдесят восьмом, а душа переселилась в Саратов. Все это более правдоподобней того, что он просто уехал в Саратов. Тем самым мальчик, который бегал по улицам, исчез.
Тетя, отец, брат стоят у могилы. Гаго курит, вспоминая последнее:
- Ногу не давал резать. Я тогда только приехал. Меня повели к нему. Он орал, отгонял врачей. Нога уже почернела. Я поговорил. Дело тронулось. А'смо очень любил. Когда она умерла, он сказал: иди, через двадцать дней приду. И все, больше не ел. Как сказал, так и сделал.
Кладбище все усеяно памятниками. Кажется, они встают на цыпочки, забираются друг другу на плечи, чтобы посмотреть, кто пришел. Недалеко от нас знаменитый игрок Арарата. Фурман Абрамян. Разбился на машине. Он из Ленинакана. Будь у меня деньги, я поставил ему памятник. Он в обводке и перед ним его противник, спиной к нам, в сером.
Мы приехали с кладбища, где посвящений восемьдесят восьмому больше, чем сонетов Лауре.
- Что вы хотите? - говорит Гаго. - Хотите, шашлык сделаю.
…Вечером, купив баранины и свинины, он уже жарит мясо на мангале, выложенном из туфа. Начинается дождь. Брат переворачивает шампура с сигаретой в зубах. - Был я один раз в Саратове… - говорит он, обжаривая баклажаны с томатом. Дождь усиливается. Он идет со стороны Турции, до которой рукой подать. Мясо шипит на углях. Оно снова теплое, даже горячее, но все равно неживое. Дождь и ветер объединяют усилия. "Это заговор", - думаю я, глядя, как ветер обрушивается на крышу.
Мы идем в дом. Мако накрывает на стол. Появляются лаваш, перец, вино, водка. Гаго наливает вино, наливает водку. Дым смягчает углы, брат мой курит. Я пью «Вершавен», заворачиваю мясо в лаваш, поливаю перцем. Со стены глядит дядя, Мадо. Комната, стол, лица – все пускаются в пляску. Гаго курит «Бриллиант», поет Алик, задушевный шансон, ближе. Комната наполняется дымом.
Выйдя на крыльцо, я смотрю на воздух. Небо утихло. Толпа разошлась, оставив за собой кучу разбитых бутылок, осколки которых мертво блестят. «Прям как у нас на площади». Пиво и моча закончились. Изредка проезжают машины.
Ленинакан в полудреме. Белая нива рассекает ночь.
- Сейчас, надо кое-куда заехать... - Гаго тормозит у минимаркета, что-то покупает, прячет в пакет.
- Возьми, - протягивает пакет. - Когда еще встретимся…
Мы обнимаемся. Через мгновение «Нива» увозит его – к тем дням, где мы не знали друг друга, роняя еще одну каплю в переполненное и так море…
Он уезжает. Ночь. Город не помнит меня. Так возвращаются к женщине, к живущей с другим женщине, к давно живущей с другим женщине. Мне не знакомы дети, выросшие за это время. По всему городу дети, выросшие без меня.
Утром мы уезжаем. Ленинакан исчезает, гаснет, как угольки тухнущего костра. "Жизнь есть поездка в такси. Чем дольше мы едем, тем больше платим при выходе".
Сутулый Эчмиадзин беззубо смеется. В тебя, будто на мельницу, заходили с мукой, зерном, а выходили с му́кой, просветлением. Ты здесь притих. Внуки со всего мира приезжают к тебе. Время, помещенное в стакан, чтобы не расплескалось. Сколько свечей ожидал сумрак. И вот теперь моя. Я протягиваю ему свою. Девочки за три тысячи, такси за две ровно, завод Арарат, надписи Гарни, Гегард. Пафосный Мясникян, встретивший стоя. Ереван. Десять тысяч драм за воздух. Город стоит, окрасив стены в закат. Ночью и днем – в закат.