"Ее привезли из реанимации, но как-то небрежно перебросили с каталки на койку и, бросив: «Самоубийца, уксус выпила!»,- пошли по своим делам. Я поняла, что самоубийц в больнице очень не любят"
Когда моя мать попала в больницу в прединсультном состоянии, я часто туда приходила, ухаживала за ней. В палате было пять человек, шестое место было свободно.
Через какое-то время мама начала меня узнавать, смогла говорить – пошла на поправку. Вот тогда-то в палату и заселили ту бабульку. Ее привезли из реанимации, но как-то небрежно перебросили с каталки на койку и, бросив: «Самоубийца, уксус выпила!»,- пошли по своим делам. Я поняла, что самоубийц в больнице очень не любят. Оно и логично: раз человек сам жить не хочет, зачем тратить ценное время, пытаясь спасти его от могилы, в то время, когда у тебя и на тех, кто хочет жить, времени и рук не хватает. Так эта бабулька и лежала потом на койке, целый день.
Была она не сильно старая, лет 60-65, маленькая и немного пухленькая. Из тех маленьких женщин, которые в молодости были очень красивые, но даже в старости сохранили остатки былой красоты. Большие глаза, прямой нос, красиво очерченные брови на круглом лице, ровная белая кожа, аккуратные маленькие руки – этого даже старость не спрячет.
Пожилая женщина лежала на своей койке и изредка охала, горько вздыхая. Она с нами не говорила, да и мы (т.е., другие пациенты и их сиделки) тоже не стремились разговаривать. Роковая фраза как бы поставила табу на какое-то сострадание к этой женщине. Здесь все отчаянно пытались выжить, а она – умереть. Вот, пусть лежит и спокойно себе умирает. Так, наверное, думали все.
"Подошла я к ней, перевернула … и отшатнулась в ужасе. А потом, придя в себя, бегом побежала за медсестрами".
На следующий день этой женщине потребовалась утка, а сама она справиться не могла. Видя, как она пытается дотянуться до утки, я решила ей помочь. На женщине не было белья, только ночная рубашка. Подошла я к ней, перевернула … и отшатнулась в ужасе. А потом, придя в себя, бегом побежала за медсестрами. Все тело женщины, от поясницы до пяток было изъедено огромными, глубокими язвами. Язвы были размером с ладонь и больше, рыхлые, как свежевскопанная почва, багровые. Кожа свисала с плоти ошметками, все это чем-то сочилось, небольшие участки целой кожи были вздувшиеся и алые. Казалось, будто вся нижняя часть этой женщины была разъедена кислотой.
Медсестры, придя, тоже ахнули (я даже удивилась этому, думала, что это я такая только несведующая, а уж они чего только не повидали, в больнице-то), побежали за каким-то оранжевым маслом, стали мазать эти раны, обрабатывать, засуетились, манипуляции какие-то делали. Раньше едва к ней подходили, а теперь втроем вокруг нее крутились. Сказали, что это пролежни, но не могли понять, почему такие запущенные. Упрекали женщину за то, что она сразу не сказала им об этом.
Когда медсестры ушли, в палате долгое время царило молчание. Постепенно все разговорились, и, конечно же, стали расспрашивать женщину: как так получилось, что она в таком состоянии.
Женщина сначала отмалчивалась, но, видимо, ей нужно было кому-то выговориться, и она стала рассказывать.
В молодости она была женой богатого по тем временам человека, какого-то партийного начальника. Городок у нас маленький, но даже здесь такие люди пользовались определенными преимуществами. Например, жили они в большой четырехкомнатной квартире, в хорошем районе. Дети выросли, разъехались. Когда муж умер, он осталась жить одна. Тогда-то дочь и попросила ее приютить у себя в квартире подросшего внука: он только-что женился, а квартиры у молодых не было. Бабулька, которая жила одна в четвертушке, была не против: всё не так одиноко будет век доживать, да и с правнуками понянчится. Но судьба распорядилась по-другому. Молодежь все делала не так. Это не устраивало бабушку, она говорила им об этом, но молодые люди были напористее, энергичнее. В спорах бабулька неизменно проигрывала, и чтобы успокоиться, все чаще закрывалась в своей спальне. Постепенно молодежь заняла всю квартиру, и бабулька уже жила только в своей это спальне, можно сказать, на птичьих правах. Дочь на ее звонки не отвечала, вообще, мало интересовалась жизнью матери и своего сына. А от внука и его жены все чаще начали поступать угрозы: « Мы тебя со света сживем, а квартиру себе заберем!». Бабульку совсем запугали, была она в собственном доме тише воды, но и даже так все время мешала молодым.
А зимой ее угораздило поскользнуться и сломать ногу – шейку бедра. Вот тогда план внука по сживанию бабки со света развернулся в полную силу. Бабка не могла вставать, внук о ней не заботился совсем. В больницу ее, естественно, никто не повез, перелом оставили зарастать «дома». Кормили её редко, чем придется. То йогуртом, то хлебом с чаем. Хорошо, что подруга-соседка, нет-нет, да и приносила ей что-то, приходя под предлогом «проведать». Бабка голодала, худела, появились пролежни, но никому до нее дела не было. Внук с женой жили себе в остальных комнатах, а бабулька лежала в запертой спальне. Они просто ждали, когда она умрет, проявляя заботу «для вида», чтобы в случае чего не оказаться виновными в ее смерти.
А бабку накрыла жестокая депрессия. Она уже не могла мириться со своим состоянием и, вообще с ситуацией, в которой оказалась. Всю жизнь была красавицей, счастливой, богатой, а теперь гниет заживо в своей же квартире, где она провела столько счастливых лет с мужем, ненавидимая своим же внуком, забытая дочерью.
Не могла она терпеть постоянной боли, ненависти и такого унизительного положения. Стала просить подругу принести ей уксус. Та отнекивалась. Но то ли принесла потом, то ли бабулька как-то сама до уксуса добралась, не помню, но бабка уксус таки выпила. Кто ее обнаружил и отправил в больницу – тоже не помню, история давняя. В реанимации ее откачали и перевели в нашу палату.
Новости среди людей разлетаются быстро, скоро и медперсонал тоже узнал историю бабульки.
Теперь о ней заботились, разговаривали учтиво, часто обрабатывали пролежни.
"Она быстро сорвала фольгу и съела йогурт, зачерпывая его из стаканчика пальцами".
Через пару дней пришел внук с женой, принесли бабушке два йогурта. Бабулька к тому времени уже могла полулежать. Она быстро сорвала фольгу и съела йогурт, зачерпывая его из стаканчика пальцами. Внук помолчал, потом сказал, что ему пора идти, даже пожелал ей выздоровления.
Я спрашивала у бабульки, есть ли у нее какие-то еще родственники. Но все родственники были в других городах, а телефонов она не помнила. Телефоны всегда записывала дочь, которая уже давно не появлялась и не справлялась о ее состоянии. Она, вероятно, не знала еще даже про зимний перелом, не то что про попытку суицида. С трудом, но бабулька вспомнила адрес дочери.
Улучив время между посещениями матери, я сбегала по этому адресу. Благо, город небольшой, и дочь жила лишь в паре районов от больницы. Открыла усталая неухоженная женщина. Узнав, что ее мать в больнице, и что ей нужна помощь, женщина сказала: «Хорошо, схожу».
На следующий день мою мать выписали, и как сложилась жизнь этой бабульки, я не знаю. У меня не было времени снова идти по тому адресу, чтобы справиться о её судьбе. Да и смысла я в этом не видела.