Интервью с Облаком в штанах
«О чём же я его спрошу? О чём? Такая фигура… И всего полчаса! Жалкие тридцать минут», — я переминались с ноги на ногу, смотря на Машину, что уже начинала гудеть, сообщая о том, что скоро настанет пора выдвигаться.
Это должен был быть самый важный день в моей жизни. День, когда я узнаю что-то особенное или уйду ни с чем. Это было глупо, думать о том, что он мне откажет… Но страх то сковывал меня, то наоборот отступал, заставляя лихорадочно метаться по комнате.
«Одежда подходит, всё выложила… Но полчаса!», — я едва не взмолилась, когда дверцы Машины открылись, словно приглашая меня войти.
Больше стоять на месте я не могла и, залетев внутрь, ввела заветную дату. Ещё не начало, но и не конец. 1928 год.
— Скажите Ваши имя и фамилию, пожалуйста, — я взглянула на своего собеседника, сверлившего меня то ли злобным, то ли недоверчивым взглядом исподлобья.
Чувства это вызывало смешанные, но вот пары строк точно стоило, и я не забыла написать в самом начале блокнота несколько слов о пронизывающем взгляде карих, тёмных глаз.
— Маяковский. Владимир, — отчеканил он, и я неловко улыбнулась, не сразу спохватившись, чтобы записать его слова. Тут же стало ясно, что такого человека ни с кем не спутать, и он с лёгкостью попадёт на первую полосу любой газеты, да ещё и разожжёт одним своим видом пламя в паре сотен человеческих сердец.
— Дома у меня целая полка отведена под сборники Ваших стихотворений. Несколько знаю наизусть. Почему Вы их пишете?
— Я живу ими.
Коротко, ясно. Даже его ответы — и те можно было бы записывать знаменитой «лесенкой». А вот и новый вопрос созрел в мозгу:
— Некоторые находят Ваш стиль… Своеобразным. Тяжёлым для чтения. Почему он именно такой?
— Вы о дроблении строк? — прежде сверливший меня взгляд переменился на внимательный, после чего поэт впервые ответил полно, даже чуть улыбнувшись:
— Этот стиль — наилучший для меня. Он позволяет мне передавать мои мысли так, чтобы их услышали. Я — не классик, — зачем-то добавил он, хмыкнув и откинувшись на спинку стула.
Похоже, теперь разговор ему нравился больше.
— А Вы ведь еще и художник. Окна сатиры РОСТА впечатляют. Как Вы к этому пришли?
— Это революция, написанная краской. Я, и не только я, хотел, чтобы люди смотрели на эти плакаты, видели эти лозунги. И шли вперёд! — с жаром сказал он.
А голос у него был громкий, и владел он им мастерски, когда сам этого хотел. Сейчас был такой момент, пусть и краткий.
Ещё несколько строк пошло в блокнот. И почему машина не возвращает назад вещи, окажись они далеко от хозяина? Даже диктофон мне пришлось выложить. Страшно представить, что случилось бы, потеряй я его во времени. А жаль. Я бы хотела записать каждое слово своего великого собеседника, чтобы после интервью прослушать несколько десятков раз и… И ничего с этим не сделать.
— У меня слишком много вопросов, если говорить честно. Слишком. Так какой период Вашей жизни Вам запомнился больше всего?
— Гражданская война, — интерес к беседе был потерян, и Маяковский наградил меня выразительным, потерявшим всякую внимательность взглядом. Слишком много в его жизни было однотипных вопросов.
— Почему именно она?
— Она — воплощение революции в моём сердце, — уже спокойно, даже буднично ответил поэт, на мгновение уйдя в свои мысли.
— Хотели бы туда вернуться?
— Да. Пережить заново. И стихи переписать, — мужчина хмыкнул, а я только вспомнила о том, что он всегда был недоволен своим творчеством.
А зря.
— Что бы Вы сказали потомкам? Пожелали, посоветовали? Это последний вопрос.
— Чтобы они боролись! — он словно бы взвился, зажёгся изнутри, и голос его начал звучать совсем по-другому в этот момент. — Но не забывали о людях, окружающих их. Чтобы было в их сердцах место состраданию, — перешёл он на совсем иную тему, с горечью выдохнув. — И любви, — подытожил поэт, так и замерев, покачиваясь на стуле, сунув себе в зубы ещё не зажженную сигарету.
Было довольно поздно, когда я вернулась. Как всегда, время не удалось рассчитать точно, а потому в прошлом я провела чуть меньше, чем хотела. Впрочем, это меня мало сейчас заботило.
Машина прекратила гудеть и заглохла, а я так и осталась стоять внутри, наблюдая за миганиями разноцветных лампочек, окутанная противоречивыми мыслями.
«Интересно, что бы он сказал, увидев всё это. До чего мы дошли. Путешествия во времени. Разве не об этом он мечтал в своем «Человеке»?», — мне не сразу удалось отойти от разговора, но я всё же нашла в себе силы вытереть рукавом внезапно покрасневшие глаза и улыбнуться. И к кому была обращена моя улыбка? К нему? К этому прекрасному поэту из прошлого? Или к самой себе?
— Есть место… Хотя бы что-то мы смогли, — наконец, сорвалось с моих губ, и я убрала блокнот, уже зная, что появится в утренней газете.
***
Центральная станция всех явлений,
путаница штепселей, рычагов и ручек.
Вот сюда
— и миры застынут в лени —
вот сюда
— завертятся шибче и круче.
