В июне в Музее искусства Санкт-Петербурга XX-XXI веков открылась выставка «Жизнь как метафора», посвящённая творчеству трёх московских художников — Татьяны Назаренко, Алексея и Игоря Новиковых.
Во второй части интервью с художником Игорем Новиковым — о том, чего не хватает отечественному телевидению, над чем работает автор в данный момент и почему его «человечки» никогда не уйдут с полотен.
Игорь, Вы говорили об упадке культуры в России. Но, знаете, по моим наблюдениям, сейчас какой-то всплеск происходит. Это относится не только к театру, но и к изобразительному искусству, к некоторым художникам. Вот эти очереди в музеи… Огромные…
Да, да, конечно, сейчас они поняли, что это, опять же, бизнес. Например, Третьяковка придумала не просто показать картины, а рассказать, что вот на этом стуле сидел Чехов, а вот тут — ещё кто-то... Люди ходят, как бы читают эти вещи, не просто видят портрет. Получается, это уже больше театр, такие театральное шоу… Этот был женат на этой, вот эта мебель отсюда, вот это был его брат, это сват. И, конечно, все туда побежали. Если бы там просто был Серов — ну и что, Серов, ну и что такого? И как вот раньше проходили эти выставки, никто же на них не ходил.
У нас была выставка Серова в Русском музее, там было очень много людей.
Да… Вот это вот пошло… Сейчас Репин, потом будет Верещагин, я не знаю, может еще кто-то… Они так делают, что жажда у людей возникает — что-то познать, увидеть. Может, все-таки человек понял, что искусство — это что-то вечное. Вот в Русском музее висят работы таких мастеров... Я всегда хожу, смотрю, это очень интересно, познавательно для нас. Сейчас многие говорят: «Я художник». Сегодня — художник, завтра — барабанщик, послезавтра — ещё кто-то. Да какой же из него тогда художник? Смотришь на него и думаешь — водомут какой-то… А вот настоящий художники, они все-таки имели школу, еще раз повторю, они показали это время, это созерцание и вместе с этим —накал страстей. Были мастера очень крупные, и нам всегда будет интересно, как мы живем в России. Тем более, когда музей так делает, позиционируют тот пласт времени, в котором жил определенный художник, получается вообще очень интересно, там отражается целая эпоха. Если еще больше будут по телевидению про это говорить… А у нас по телевидению только какие-то шоу, сериалы. Мы мало смотрим про историю Петербурга, дворы Петербурга, улицы — это интересно, но таких каналов мало очень. Там больше певцы какие-то, которые поют под «фанеру». Может, у нас люди будут более образованные, если больше передач будет про Кандинского, про Шагала, историю… Это было бы супер!
Я вот недавно зашел в Эрмитаж и увидел, что Малевич висит прямо около двери. Ну смешно… Это столп наш, который перевернул почти весь мир, и он висит около двери… Несерьезно! Полно же есть графики, живописи… Есть в Эрмитаже уголок, и нужно как-то выделить мастера, представить его идеи и дать о нем какое-то представление. А лучше вообще музей построить ему, в Питере или в Москве, того же самого Шагала, того же самого Кандинского. У нас этого нет — и что вы тогда хотите от людей, которые вообще не знают, что он был, где он жил, как он жил, где он умер, что он писал и почему он дошел до этого. И, конечно, сложно потом человеку объяснить, что я пишу вот это, а он пишет это. Потому что мало очень образовывает людей наше правительство, как бы однобоко… Есть Суриков, есть Репин, а вот эту сторону, русский авангард, который перевернул весь мир, его не показывается, этого чуждаются, смеются над этим, в то время как все музеи мира просят это. Они хотят это посмотреть — восемнадцатый, девятнадцатый, двадцатый год. Как все это зародилось, почему это зародилось.
Но, с другой стороны, мне кажется, что есть тенденция, у нас в частности, объяснять искусство. И в связи с этим у меня такой вопрос: какую самую странную, безумную интерпретацию своих работ Вы слышали?
Очень часто я думаю об одном, а люди мне говорят, что видят совсем другое. И мне интересно общаться с кем-то и узнавать, что человек увидел совсем другое в моих работах, то, о чем я даже не думал. Мое творчество в основном, конечно… люди его, может, еще не понимают до конца. Больше все-таки у нас тяготение, чтобы было правильно нарисовано, спокойно, чтобы там кто-то кого-то трогал за коленку, кто-то кого-то поцеловал, обнял, стоял, улыбался — это нравится, а вот такое вот еще многие не понимают… Часто очень однобоко меня воспринимают. Вот тут мне Ситников Александр сказал, что я — как бы фундамент всей этой выставки. Мне это было очень приятно. Он сказал, что человек, который единственный из всей этой компании, показал время, это я. Что я более остро поставил эту задачу. И некоторые работы я писал в и 2003-м году, и в 2002-м, но они сейчас более актуальны, получается, чем… Я не хочу обидеть Татьяну и отца, но получается, что это я. Нужно больше объяснять, говорить про такое искусство. Человек должен привыкнуть к этому.
Безусловно, ведь Вы так внушительно проинтерпретировали русскую классику…
‒ Да, это по-другому смотрится абсолютно. Но и за рубежом тоже… Я вот как-то с девушкой одной говорил, что за рубежом не знают нашего Крамского, не знают Левитана. И благодаря, может быть, моим работам, узнают, я рассказываю — это был не я, это такой художник – Левитан, я вот его взял за основу и сделал. Больше стали узнавать тех мастеров, с которыми я работаю. Начали интересоваться, узнавать нашу классику…
Но при этом Вы достаточно мало обращаетесь к западноевропейскому искусству.
Обращаюсь, это просто здесь мало просто представлено таких работ. Я использую многие острые сюжеты, и работы Пикассо, и швейцарских художников есть. Но это не главное сейчас, это был такой период, сейчас я ухожу в сторону, могу брать классику или свои вещи пишу.
А что конкретно Вы сейчас делаете?
Я сейчас писал целый цикл, но опять вернулся к Москве. Я пишу Кремли, Кремлевскую тему, но свои, свое видение. Цветные и не цветные делаю, и природу русскую делал, свои пейзажи. И фигурки на фоне, например, озера что-то делают, встречаются, идут, лезут куда-то там, вот, на лестницах…
Может так статься, что фигурки «уйдут» с Ваших работ?
Не-ет. Они не уйдут. Я не хочу. Все они у меня и в ранних есть работах, они трансформируются и просто сидят или лежат, ползают, разбиваются по цвету — колено красное, рука желтая, он играет на скрипке – черная, голова красная… Иногда цельный, а иногда трансформируются на массу элементов…
Значат ли что-то эти цвета?
Я начинал с красных, потому что была перестройка, я еще вообще писал чистые пейзажи, этот хаос и на этом сером хаосе появились красные, потом белые, желтые цвета. Ну а вообще это игра цвета. На сером цвета очень красиво смотрятся, ярко, ярко-красный самый красивый, или белый тоже очень торжественный, или желтый… Фиолетовый уже не так, зеленый — тоже неплохо смотрится, чисто по пятнам, чтобы создать напряжение. Вот люди, которые живут в этой среде, они куда то лезут, они обезглавлены, или они ищут выход — слепые…
А почему они никогда не «уйдут»?
Мне нравится так… Ну, можно писать пейзаж, но мне скучно. Ну, напишу я пейзаж, и что? Тысячу раз они писались, эти пейзажи.
А если Вы другой знак изобретёте или найдете?
Были у меня попытки, но это уже не я тогда. Вот я писал эти цветные фигуры, и люди начали говорить — это Кандинский. А тут они ничего не могут сказать и молчат, и думают… И ведь это сейчас везде распространилось, эта мода в журналах, эти ангелы, знаки, кирпичи… Два, три года такая мода пошла везде: на куртки, на джинсах, на ботинках, на очках, на шапках… Везде это стали делать. Я, конечно не говорю, что человечество тоже подошло к этому. Но ведь этими знаками можно лучше выразить себя. Просто, ясно. А я к этому немного пораньше подошел.