Глава 2.
Стоял душный июньский вечер. Зависая на крышах, над самой землёй ползли рваные серо-фиолетовые тучи, что ещё больше создавало ощущение паровой бани. Прохожие попадались редко. На булыжниковом спуске к канаве, в окружении припорошенных тополиным пухом горок собачьего дер... , лежал пьяный; на него с интересом смотрела курившая у чугунной решётки старуха. Контуры находящихся в зоне видимости тел будто были вписаны в тягучий ландшафт ждавшего дождя города. Не успел Бахметов сделать и десяти шагов вдоль канавы, как его едва не сбила с ног стайка хохочущих ребятишек лет по десяти, среди которых особой чумазостью выделялась пара одетых в драное бельё двойняшек.
– Дяденька, не слушайте её, – загалдели двойняшки, прыгая вокруг Бахметова, и махая руками куда-то себе за спину. – Она придумала, она всё придумала, а ничего и не было! Бегает, пугает только всех. Мороженым не угостите?
– Атас! – закричал восторженно один из их товарищей. – Клюка сюда идёт! – дети, смеясь, побежали в сторону Фонтанки.
– Ах ты, маленькая грязь! – опираясь на чёрно-красную трость и заметно подхрамывая, вышагивала им вслед полная пожилая дама. – К мужчинам уже подходят, как взрослые, – она с ненавистью метнула в Бахметова взгляд. Опешив, тот хотел сказать что-нибудь в оправдание детей и себя, но дама уже пронеслась мимо.
– Хорошо, что я вас встретила, Сергей Александрович! – закричала со стороны парадного одного из домов одетая в белое кружевное платье старушка со вздыбленной химической завивкой – в ней Бахметов узнал свою соседку Эмилию Львовну. – Стойте на месте! Слышите, непременно стойте на месте, мы с Капочкой к вам подойдём, – Эмилия Львовна короткими шажками двинулась через дорогу. – Не буду долго занимать вашего внимания, – сообщила она метров с трёх застывшему столбом Бахметову. – Да и Капочка нервничает что-то сегодня, третий раз за день зовёт на улицу, – перед хозяйкой переползла через поребрик чёрная карликовая такса с печально влажными глазами. – А как ей не звать? — неожиданно всхлипнула Эмилия Львовна. – Позавчера господин Перехрист из девятой квартиры напился как последний конюх, бродил во дворе, и пнул мою девочку. Мы как раз возвращались с выставки цветов, вот и вернулись на Капочкину голову. Отхаживала её всю ночь, к утру только глазоньки и открыла, всё скулила от боли… Но теперь я обязательно должна сказать вам о деле, – встрепенулась Эмилия Львовна. – Поручение ваше я выполнила, и, слава Богу, что нашёлся какой-то след отца несчастной девочки. За что страдают дети? Вот и в доме моей приятельницы молодые уехали туристами то ли в Грецию, то ли на Кипр, и решили не возвращаться. Теперь они почему-то считают себя турками или греками, а маленький Антончик лежит с дедушкой на одной постели и плачет, плачет… Да, Сергей Александрович, всё прекрасно помню. Так вот, кузина моя пересмотрела все метрические книги и обнаружила ту самую фамилию, которую вы мне тогда записали. Ma cousine, скажу вам, – настоящий гром, очень остра на язык…
– Эмилия Львовна! – взволнованно воскликнул Бахметов.
– Помню! Софа утверждает, что отец девочки, увы, умер восемь лет назад, и даже передала вам какую-то выписку из этих книг, а точнее, две. Вот, прошу, – Эмилия Львовна достала из штопаного ридикюля сложенные вчетверо листы. – Как вы любезны, Сергей Александрович, мне уж лет сорок никто не целовал руки. Если бы вы знали, какие у меня в молодости были шляпки и тросточки! Да, да, знаю. Софа настоятельно просила, чтобы вы зашли к ней на Псковскую – там в бумаге отмечено, куда, – ей есть что сообщить вам приватно. Сейчас, зайчонок, сейчас, – наклонилась к бестолково подпрыгивающей на месте таксе Эмилия Львовна. – Не спеши так, ты же видишь, что у нас идёт очень важный для Сергея Александровича разговор. А маленькая моя сегодня может рассчитывать на размоченные в молочке кукурузные колечки; и, быть может, даже на наш любимый зелёный сыр. Вандал он всё-таки, Сергей Александрович... – вдруг промакнула она ажурным платком набухшую в веке слезинку. – Самый настоящий вестготский вандал. Ударить Капочку; и только за то, что бедняжка попала под его вестготские ноги!
Бахметову почти невротически усмехнулся, хотя ему самому до щемления сердца стало жалко собаку. Трудно было привыкнуть к двойственности и чрезмерной художественности смыслов, которые лезли из-за любого угла. Видимо, здесь город плавит всё, что можно или даже в принципе нельзя сплавлять между собой. Думать об этом не было желания – наверняка, мыслью о плавлении дохнула сама жара. Пару раз прочитав содержимое переданных записок, Бахметов побрёл дальше.
Катя жила в самом начале Лермонтовского. Её семья размещалась в трёх комнатах невзрачного дома напротив синагоги. Отец Кати, Дмитрий Николаевич Тихомиров, был известен в городе как удачливый коллекционер, к чьим рукам липнут всплывающие в самых неожиданных местах качественные редкости. Приобретения Тихомиров хранил в особой квартире на Мастерской – секреты её защиты знал только он, ритуально тратя каждые год-полтора серьёзные деньги на установку немыслимых запоров и сигнальных ловушек. Домочадцев своих Дмитрий Николаевич держал почти в чёрном теле, оборачивая имевшуюся наличность лишь в цепочках возможностей покупки или «сброса» вещей. Выросших детей не замечали ни он, ни его молчаливая жена, сутками сновавшая тенью в поиске новых домашних хлопот. Устроившись, после института, на работу в архитектурное бюро, Катя смогла с гонораров набрать сумму на год вперёд для съёма трёхкомнатной квартиры; с собой она собиралась перевезти младшего брата Кирилла и жившую с ними почти столетнюю прабабушку – Настасья Алексеевна в девичестве носила фамилию Артоболевских, успев пару лет побыть и «смолянкой» воспитательного общества благородных девиц.
– А Катюшеньки нет дома, – разглядев подходящего к подъезду Бахметова, с улыбкой откликнулась сидящая во дворе на лавочке Настасья Алексеевна. – Упорхнула полчаса назад, и ищи её – свищи. Не в настроении была, погрустила что-то с утра.
Мимо прошёл старик с седой бородой и шлемом лётчика на голове. Поверх развевавшегося лохмотьями синего халата складского работника была наброшена шуба на искусственном меху. Старик остановился и повернулся к Бахметову. Губы его с десяток секунд в напряжении двигались, и, казалось, он гнал к ним застрявшие в глубине утробы слова:
– Вы знаете, что Сталину и Ленину,— под напором выдыхаемого воздуха забулькала, наконец, из его пересохшего горла речь, – по пайку была положена красная икра, а Троцкому – чёрная. Оттого-то Сталин и не любил Троцкого! Да по 20 фунтов хлеба в месяц! Да по 15 кур! По полкурицы в день! – старик торжествующе помахал газетой.
Бахметову показалось, что он сходит с ума – реальность в этом городе явно превосходила экзистенции всякой выдумки. Было и ощущение другого порядка: Сергей, кажется, начинал находить удовольствие от участия в общей фантасмогории – в Германии её назвали бы придуманной чушью и отсутствием идеи; здесь же, непонятно почему, ему начинали видеться особые смыслы в любой картинке безусловно странного потока жизни. Разобраться в этом вряд ли было возможно. Попрощавшись с Настасьей Алексеевной, пошёл в сторону дома отца.
Продолжение - здесь.