Девушка-корреспондент петербургской газеты «Вечернее время» побывала на передовой и описала свои впечатления.
Во время Первой мировой войны в газетах обрел популярность жанр военного репортажа. В нем пробовали себя многие известные российские литераторы, в их числе Алексей Толстой, Валерий Брюсов, Михаил Пришвин и другие.
До сих пор мне не приходилось читать ни одного подобного материала. Поэтому, увидев в газете от 16 июля (3-го по старому стилю) 1916 года репортаж «В окопах», я прочла его с большим интересом и любопытством. Мало того, что корреспондент побывал прямо на передовой, так он еще и... девушка. Я решила выложить на канале целиком этот репортаж. Пусть мало кто его дочитает, но для истории это ценность.
I
«- Здравствуйте!
На миг молчание. Потом заговорили все сразу, несколько молодых, удивленных голосов:
- Кто это?
- Женский голос.
- Здесь, в окопах, женский голос, да ты рехнулся!
- Где вы? Ваше имя?
- Сестра милосердия К. В.
- Хотим вас видеть. Откуда говорите?
- Из канцелярии вашего полка. Приехала из околотка с полковым бытюшкой, привезла вашим солдатам подарки.
- Ксения Владимировна, приходите сейчас к нам в резервные окопы. Позвольте представиться, я поручик П-ий.
- Нет, к нам, к нам в передовые окопы, - я там на дежурстве с прапорщиком И.
- К ним опасно. Чушь. У нас интереснее, и под вечер не так уж опасно. Вы придете? Да? Да?
- Приду, конечно.
- Нет, к нам в резервные. Мы сейчас к вам депутацию пришлем, а то вас перехватят по пути.
И радостные молодые голоса что-то еще кричат возбужденно в телефон, но я уже не слушаю. Передаю трубку дежурному солдату: в землянках ведь телефонных звонков нет, а только гудки, и, что говорят, слышно во все телефоны полка. Смеюсь. Смеются за мной офицеры.
Я сажусь в старое кресло, единственное в этой землянке среди скамеек, и озираюсь кругом. Низкий дощатый потолок, рукой достать, два маленьких окна и скрипучая дверь в сторону от неприятеля. В одном углу печь, в другом образ и портрет Государя; по середине простой стол, вот и все, что есть в землянке.
Бросается в глаза оригинальная для свечей люстра из проволоки. Хочу спросить откуда, но мне уже объясняют.
- Солдат сделал из германской проволоки, от заграждений взятой. Мы здесь ведь отогнали Немцев.
- Этот солдат у нас художник. Какия ложки из немецких дистанционных трубок делает!
- Ложки?
- Да, да. Мы вам покажем.
Они ведут меня к этому солдату. Кругом песок, редкий сосновый лес для маскировки частей, местами искусственно натыканный. И много, много землянок на каждом шагу: то большия, то маленькие, то совсем еле заметныя, ушедшия в землю.
Изредка бухают шрапнели, глухо и далеко «бум», на секунду только шепот и свист, такой нежный и ласкающий, и затем разрыв «бах-бах» где-то правее нас.
- В соседний лес его пущает, за П-ский песок, - разсуждает солдат, прочищая винтовку.
- Вот и пришли.
У солдатской землянки примитивный горн.
- Откуда он?
- Так что разжились, сестрица, - весело отвечает солдат.
- Взяли его на память из Восточной Пруссии.
- Ну, ты, Макаров, не философствуй, а сделай для барыни ложку.
Солдат раздувает рычагом горн и на этих угольях расплавляет алюминиевую дистанционную трубку. Потом все это вливает в глянцевую форму ложки, закрывает второй такой же, и через несколько минут вынимает оттуда уже затвердевший аллюминий, в виде столовой ложки. Немного отделать напильником, и совсем готова.
- Молодец!
- А вот и депутация из офицерского собрания.
Передо мною стоят несколько поручиков, приветливо улыбаясь.
- Не уходите от нас, успеете к ним, - упрашивают меня.
Но меня тянет поближе в окопы, в передовые. Когда-то удастся быть так близко от врага, когда-то удастся попасть в передовую линию окопов: надо ловить момент сравнительного затишья.
II
Далекое небо так приятно голубеет в маленькое окошечко, а ласкающий нежный луч солнца настойчиво стучится и просится в него. Вот и проник он и упал на пол землистый и черный, и на желтую скамью, отчего в землянке стало светлее. Уютно и светло в этом примитивном офицерском собрании, среди природы. И соответственно этому и офицеры все такие естественные. Жизнь в окопах, среди природы, в постоянной опасности наложила на них свой хороший отпечаток. Столько искренней радости, столько настоящего радушия проявляют они сейчас по отношению ко мне, наперерыв передают свои впечатления, рассказывают свою жизнь окопную.
- Да, вы с комфортом живете, - говорю я, оправляя косынку перед зеркалом. – Откуда это?
- Из германских окопов, - мы оттеснили Немцев на 3 линии.
Большая, просторная землянка полна действительного комфорта. Не даром это офицерское собрание гвардейцев: мягкий диван, стол, бархатное кресло, на которое меня сажают, несколько стульев, для свечей высокие подсвечники, «с еврейского шабаша взятые Немцами», как мне поясняют, а во второй половине землянки на низких нарах не солома, а пружинные матрацы; одиннадцать штук.
- Это наш дортуар – 19 человек.
- Кто постарше, тот поближе к печке в правой стороне, а молодежь – подпоручики – в противоположном конце, у двери, там ведь в ноги дует.
- У вас и здесь старшинство?
- Да, конечно.
«Бум, бум, бах», - систематически напоминают о себе Немцы и, соответственно, получают от нас то же.
- Для чего это?
- Чтобы быть всегда начеку, чтобы не забывать даже и среди таких разговоров, как сейчас, что мы на войне. Хоть теперь и сравнительное затишье, но мы все же спим не раздеваясь и здесь в резервных окопах, и все время наготове, - поясняют мне наперерыв офицеры.
- Приехала кухня! Значит, сейчас обед! – говорит, входя, молоденький поручик.
Приносят тарелки с дымящимся супом: к нему чудесный слоеный пирог с мясом, и мы садимся обедать. Пирог тает во рту – так умело приготовлена слойка.
- Откуда такой чудесный обед?
- Мы приплачиваем по 25 р. В месяц, да и повар у нас призванный на службу из «Hôtel Polonia», из Варшавы.
- Продуктов только мало, все одно мясо, которое у нас и склоняется на все лады, вот на второе сегодня опять ростбиф, - вставляет поручик «пулемет».
В землянке начинает темнеть. И так красиво догорают стыдливо покрасневшие лучи солнца на соседнем пригорке, который зеленеет бархатом елей. И далекое небо как будто еще отодвигается в своей густой, но еще не темной синеве.
За третьим блюдом – пуддинг с традиционным клюквенным экстрактом. Зажигают свечи – четыре. И свет их боязливо мигает, плывя к темным углам землянки. Так уютно, уютно. Так хорошо себя чувствуешь в этой дружной офицерской семье, спаянной общей храбростью и одними могучими интересами – побить, оттеснить ненавистного врага.
- Поскорей бы атака.
- Поскорей бы опять сраженье.
- Надоела легкая перестрелка за эти две недели, - говорит увлекающаяся горячая молодежь.
Хорошо и уютно в этой мирной жизни на войне. У них и ручной кролик, беженец из соседнего леса, у них и лягавая собака со щенятами, их друзья, их развлечение в часы отдыха.
Вдруг среди оживленного говора раздается оглушительный удар: «бум-бах»!.. Дребезжат стекла в нашей землянке, а я от неожиданности роняю ложку на пол.
Это уже очень близко, шагах в пятидесяти.
- Это вам не спаржу есть, - острит поручик «пулемет», но второй такой же близкий разрыв шрапнели затыкает рты всем.
- Недолет.
«Бум-бах».
- Перелет. Но совсем, совсем близко.
Батальонный командир быстро встает и, открыв дверь, кричит солдатам медленным звонким голосом:
- По о-ко-пам!
«Бум-бах» - жарят немцы.
«Бум-бах» - отвечают наши.
- Что это?
- Подготовка к атаке?
- Выступать будем, - строят догадки офицера.
- Вот и в передовые окопы не попадете, - обращается ко мне полковой батюшка, - я говорил, нечего нам и сюда ехать; ведь если в землянку шарахнут – нас всех разнесет.
Батюшка – храбрец; ездит верхом под обстрелами, два раза контужен, имеет золотой наперсный крест на георгиевской ленте, но за меня боится.
- Да, если не стихнет, или Немцы не изменят направление – не проехать.
«Бум-бум, бахх-бахх!!»
- Это уже совсем, совсем близко.
При этом трескучем ударе открывается дверь и вырастает фигура солдата.
- Что тебе? – говорит капитан. – От командира полка приказ?
- Никак нет, ваше высокоблагородие. Так что я вам носки чистые принес.
- Иди скорей в землянку. Опасно.
Я не могу удержаться от смеха; уж очень и странным, и смешным, и таким не нужным кажутся мне эти носки.
- Услыхали-таки, - улыбается мне капитан, но заунывный гудок телефона прерывает нашу беседу.
Капитан берет у солдата трубку: «Что значит стрельба Немцев? Заметили наш локомотив, подъехавший сюда осмотреть мост, и по нем открыли стрельбу. Ага! Рядом около нас, совсем жарят. Куда попадают? В пустую поляну, вы говорите? Раненых нет? Благодарю вас».
- Значит, не сражение. Значит, скоро затихнут, и вы вечером, когда совсем стемнеет, попадете в передовые окопы, - радует меня поручик-«пулемет». Увидите тогда и разрушенный бомбардировкой город, и проволочные заграждения, и передовые окопы, и ходы сообщений.
III
- Так что, ваш-бродь, повозку подал.
Ночь уже разлилась кругом и заиграла тысячами звезд. И красный месяц, почти полный, стыдливо встает из-за леса. Таинственная, необычная ночь. Глухо раздаются шрапнельные выстрелы, далеко влево от нас: Немцы изредка обстреливают другой участок. Наша артиллерия им вторит и красиво перекатывает свои «вороны». Издали на горизонте ярким пятном горит деревня.
- Она в руках Немцев, - поясняет мне капитан-«философ». Он садится со мной вместе с поручиком-«пулеметом» и прапорщиком в повозку. – Этих двух оставим в передовых окопах и возьмем отдежуривших там три дня.
Трогаемся. И батюшка с нами. Он рядом, верхом. В кожаной короткой куртке и кожаных брюках и меховой шапке на длинных волосах.
Необычайная, полная таинственности ночь. Бухают вдали шрапнели, деревня горит на горизонте ярким заревом пожара, и земля светится, точно светлячки, слабым сетом безчисленных солдатских землянок. В них идет своя жизнь: где молитва, где беседа, где чтение письма с родины, где звуки балалайки… А кругом и слева и справа и спереди то и дело вспыхивают ракеты красивым, спокойным фейерверком. Вылетают без шума римские свечи, темножелтыя, и падают, разсыпаясь. То наши ими стреляют для освещения местности из револьвера; Немцы из какого-то станка. Их ракеты сильно разнятся от наших – голубоватыя, они медленно взлетают и также падают цельными и светят некоторое время и на земле. И всюду, куда ни глянешь, эти феерично-красивыя, безшумныя ракеты да зарево пожара, одно, другое.
- Здесь часть нашей артиллерии, - поясняют мне: - а вот и германские окопы, оставленные.
Чернеют они глубокой вьющейся лентой.
Проехав версты две, мы подъезжаем к городку С. И слезаем с повозки. Здесь уже ехать опасно: можем быть услышаны Немцами – они в полуверсте от нас. И в город идем, осторожно ступая, без громкаго говора.
Оголенные, обезкрышенные дома с зияющими окнами встречают нас. Какой ужас!
Чем ближе к центру, тем больше развалин. Города С. Нет, как нет Геркуланума и Помпеи, как нет Херсонеса. Он с неделю был в германских руках, и вот все уничтожено, все сожжено, все разрушено бомбардировкой. Костел и теперь продолжает день и ночь обстреливаться Немцами. Близко подходить нельзя, и мы минуем его. Сегодня днем, когда я с линии нашей артиллерии смотрела в бинокль на черную ленту германских окопов, я видела, как около костела с грохотом разорвалась шрапнель, давая целыя облака пыли и дыма, как после долгих усилий впустую покачнулась и рухнула вторая башня костела – мишень для Немцев (первая была сбита на днях). Красота готики погибла… Больно мне стало тогда от этого никому не нужнаго германского спорта.
Мы проходим мимо церкви: она еще цела, только ограду разворотило снарядами, вырыв большую воронку. Она открыта и кое-что не вывезенное находится в полном порядке. Вот и главная улица. Но что с нею сталось! Трупы каменных 3-этажных домов зияют на нас своими зловещими дырами; торчат дымоходы; кое-где высятся стены; и груды, груды обломков и кирпичей всюду. И все. Вспоминается в музее Базеля картина Бёклина «Чума». Слетает она сверху в виде скелета на алом покрывале на город, который падает ниц, умирая.
И невольно думается о мирной жизни в этом уездном городке. Вот остаток афиши на столбе, но театра уже нет; вон на окне валяется забытая впопыхах брошенная книга; на мостовой развороченный комод, детская коляска, черепки какой-то посуды, обуглившиеся стулья, смятые самовары, какие-то утюги, тряпки, швейная машина – недавние спутники мирной жизни. Теперь – все выехали или ютятся в подвалах.
- Вот этот владелец потерял всё, - указывает поручик на 4-этажный дом, лучший в С., а теперь состоящий лишь из передней стены. – Он с ума сошел и ютится в подвале, не хочет уезжать, проклинает Немцев. По ночам жена ему носит пищу. – А рядом каким-то чудом уцелел белый с колонками одноэтажный домик. Чудесной пропорции, Александровской еще эпохи, он так приветлив, так сердечен среди своих мертвых товарищей. Весь освещен он белой луной.
Слышен глухой шум все ближе и ближе. Он уже совсем близко, он достигает нас, и мы все сторонимся дать дорогу походным кухням. Оне подвозят пищу в передовые окопы, пользуясь ночной темнотой.
Входим в землянку офицеров. Два прапорщика сдают свою должность приехавшим с нами.
- А мы боялись, вы не приедете, ведь здоровая начиналась пальба. Из-за нея вы задержались, Ксения Владимировна? Мы по телефону уже спрашивали. Так рады вам.
И они угощают меня шоколадом. У них возбужденныя лица, и глаза горят так же ярко, как свечи. Здесь высидели они, в этой землянке-подвале, разрушенной днем, 3 долгих дня, не смыкая почти глаз, вне всякой жизни, и теперь на столько же дней идут в резервные окопы.
- Тяжело?
- Три дня-то? Пустяк! Сиживали и неделями так безсменно.
От землянки начинаются ходы сообщщений, узкие и песчаные, как и вся местность здесь: вьются они зигзагами. Нагибаясь, мы идем по ним шагов 150 и вступаем в линию передовых окопов, что перпендикулярно к ним. Здесь наши герои. Живут они жизнью особой, окопной; среди природы в общении с Богом, в постоянной опасности, в постоянном ощущении близости врага.
- Хорошие окопы, высокие, - говорит поручик: - но вы все же нагибайтесь больше, - вернее, а то вдруг шальная пуля.
- У поручика Н. на днях так фуражку «прострелило», - вставляет идущий впереди капитан. – Это счастье. А одного так убило наповал; вот здесь.
Высокие брустверы и навесы над нами – некоторая защита от дождя и осколков шрапнели. В них небольшия отверстия и оттуда торчащия ружья. И стоящие солдаты около. А там, где расширяются окопы, стоит пулемет, наготове затрещать; с вдетой уже лентой, полной патронов. И тут где-то горячий чайник. И опять линия окопов, полная солдат. А за ними впереди проволочныя рогатки и заграждения в несколько рядов, а там дальше мертвое пространство. Граница, черта. А за нею, в шагах ста те же проволоки, окопы, ходы сообщений, только не наши, а немецкие. Опасно задерживаться здесь: может быть сюрприз в виде неожиданной сильной перестрелки; да и нельзя отвлекать солдат. Потому, не разговаривая с ними, мы быстро уходим назад.
А когда, пройдя мертвый город, садимся в повозку, нам навстречу идут молчаливым, серым пятном солдаты – 2 батальона. Идут в окопы на смену своим товарищам. Молчат. Только земля отдает их тяжелый ровный шаг. Некоторые несут подушку, одеяло. За ними фельдшера и несколько санитаров с медикаментами. С благоговением пропускаем этих серых героев, ушедших уже больше года от жизни, этих пещерных людей, храбрых отшельников.
. . . . . . . . . . . . . .
Луна уже высоко стоит над миром, и земля тонет в ее голубых лучах, когда мы, напившись в офицерской землянке чаю, уезжаем на автомобиле резервных окопов в деревню за 4 версты в полковой околоток ночевать. Там летучие отряды, передовой перевязочный пункт, там врачи, там обозы 2 разряда, там полковая походная церковь. Едем по лесу, такому таинственному ночью. Слышится ржание лошадей, удары топора, мычание «порционнаго скота», тихий говор солдат-обозников. Лес живет своей походной жизнью, и тысячи костров красноватым мигающим пламенем придают ему еще более фантастический вид. Точно огромный гигантский табор цыган. Изредка глухо и далеко грохочут орудия.
Мы уезжаем полные впечатлений. У меня стоит перед глазами и масса солдат, и масса землянок, и разрушенный «бывший» город, и приветливыя хорошия лица офицеров. И звучат фразы, ими сказанные на прощание:
- Спасибо вам, что навестили нас, серых людей, в минуту затишья, что внесли свет и радость в будничную жизнь, вдохнули свою энергию. Спасибо вам.
И что-то в этом роде за подписями офицеров поднесли мне на бумаге.
Милые, сердечные, радушные герои!
Ксения Боссе»