Борис Шагаев «О театре и не только»

А. Калягин

Борис Андреевич Шагаев, первый в истории Калмыцкого театра профессиональный режиссёр, замечательный профессионал, досконально знающий и чувствующий свою работу. Вместе с тем истинный патриот своего народа, понимающий как важно сегодня сохранять его корни, самобытную калмыцкую культуру. Поработав во множестве сцен разных городов России он остается верным искусству Калмыкии. Уже сама оценка его как калмыцкого Товстоногова говорит много.

Книга охватывает период с 1957 года. Это уникальные воспоминания о российских и калмыцких мэтрах: актёрах, режиссерах, художниках, жизнь закулисья театра и ряд ключевых моментов в истории Калмыцкого театра.

Важные мысли о специфике актёрского ремесла переплетаются с юмористическими миниатюрами. Сам автор пишет: «Книги о театре не должны быть пресными, по-чиновьичьи написанными. Это же театр, а не суконная фабрика».

Воспоминания и размышления известного, талантливого режиссёра Б. Шагаева о прошлом и будущем калмыцкого театра будут интересны всем.

М. Швыдкой

Автору этой книги повезло – он учился в Ленинградском государственном институте театра, музыки и кино в счастливые 60-е годы прошлого века, время «оттепели» в жизни и в искусстве.

Это время, когда после смерти И. Сталина реабилитировали не только безвинно репрессированные народы, но и направления в искусстве. В ту пору заново открывали творчество Вс.Мейерхольда и А. Таирова, И. Бабеля и А. Ахматовой, М. Зощенко и Н. Эрдмана, и многих, многих других.

Это было время больших ожиданий, – в Москве в середине 50-х годов был открыт «Современник», а в 1964 году Московский театр драмы и комедии на Таганке возглавил Юрий Любимов, который привел туда большую группу выпускников Щукинского училища и, по существу, заново создал этот театр. В Москву ездили на спектакли Олега Ефремова, Анатолия Эфроса, Юрия Любимова, Бориса Львова-Анохина, Леонида Хейфеца, а в Ленинград – на постановки Георгия Товстоногова, Николая Акимова, Зиновия Карагодского, Рубена Агамирзяна. В Пушкинском (ныне Александринском) театре еще работали великие актеры, – Николай Симонов, Николай Черкасов, Юрий Толубеев, Василий Меркурьев. Г. Товстоногов собрал и воспитал, быть может, лучшую в ту пору труппу в стране.

Именно в это время Борис Шагаев прошел свои театральные университеты, напитавшись всем лучшим, что было создано в то наиважнейшее для отечественного театра время. В Ленинграде, где он провел восемь лет, он приобрел тот человеческий и художественный опыт, который определил его профессиональную жизнь, его творческую смелость.

После возвращения безвинно репрессированного калмыцкого народа в родные места Б. Шагаев показал себя как талантливый режиссёр-профессионал в работе как со старейшинами калмыцкого театра, так и с театральной молодежью.

Спектакли Б. Шагаева становились событиями отнюдь не местного масштаба. Его режиссерское дарование высоко ценили коллеги по цеху во всей России.

Уверен, что книга Б. Шагаева будет полезна и профессионалам, и любителям театра. Цепкая режиссерская память сохраняет множество важных деталей, подробностей, которые составляют плотную и увлекательную ткань повествования. Я искренне рад, что мне довелось быть одним из первых ее читателей.

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГЛАВА 1.О БРЕННОСТИ И ОТНОСИТЕЛЬНОСТИ ВСЕГО …………………...7

Предчувствие замысла. Пти-глава………………………….……………….……….6

ГЛАВА 2. СИБИРСКАЯ ИСКРА

О маме – Анне Егоровне Намуевой………………………………………………..……11

Рассказы матери о театре……………………………………………….………….15

Элиста, 1957 год……………………………………………………….…………17

ГЛАВА 3. УЧЕБА:ЛЕНИНГРАД-МОСКВА

Театральный институт…………………………………………………………..19

Вивьен – мой учитель по режиссуре……………………………………………24

Театр Комедии. Ленинград. Режиссер Н.П. Акимов…………………………….29

Театр Вахтангова. Москва. Режиссер Е.Р. Симонов…………………….………31

Театр Сатиры. Москва. Режиссер В.Н.Плучек…………………………….……34

Былое и думы. Былое без дум……………………………………………….……35

ГЛАВА 4. МЭТРЫ.

Анджур Пюрбеев………………………………………………………………….38

Баатр Басангов – первый калмыцкий драматург…………………....…………41

Портрет в интерьере эпох. Мэтр Каляев..……………………………………….44

Добрая улыбка Константина Эрендженова. …………………………….………51

Миша Черный – герой Белоруссии…………………………………….………...54

Мудрая Улан Барбаевна………….……………………….………………………55

Под сенью славы Кугультинова…………………………………………………..57

Сасыков Александр Тимофеевич…………………………………………………70

Русский калмык. Режиссер Лев Александров……….…………………….…….72

Ироничный мудрец. Художник Д.В. Сычев…………………………………...75

Свет добра. Г.О. Рокчинский……………………………….…………………….76

Аксакал калмыцкой прозы. А.Б. Бадмаев………………………………………..79

Ким Ольдаев. Слово о большом мастере…………………………………………80

Первый скульптор Калмыкии. Санджиев Н.А.…………………………………83

Художник Очир Кикеев…………………………………………………………..85

Слово о Констан­тине Сангинове…………………………………………………86

«Ты злана нас, русских, не держи». С.Н. Плотников………………………...87

Под сенью чужой славы:

Г. ТОВСТОНОГОВ………………………………………………….……………88

И. СМОКТУНОВСКИЙ.Быть добрым и порядочным выгодно………….……91

ИГОРЬ КВАША…………………………………………………….…………….93

СЕРГЕЙ ФИЛИППОВ………………………………………………………....…..96

ЛЮДМИЛА КАСАТКИНА. Встречи……………………………………………..99

ЛАВРЕНТИЙ МАССОХА. Что есть жизнь?.......……………………………..102

ГЛАВА 5. ТЕАТР. БЕЗ СИРОПА И БЛЕДНО-РОЗОВОГО ОПТИМИЗМА

Театр – это дух общества……….. ………………………………………………103

Поток сознания……………………………………………………………….…..105

Поколения………………………………………………………………………..112

Театр – это странное семейство………………………………………….……...115

Душевная отравленность заразна………………………………………………117

Будьте бдительны.……………….……………………………………………….118

Времен связующая нить…………………………………………………….……120

Недооцененный Ах-Манджиев……………….…………………………..…..…122

Два Бориса……………………..…………………………………………………124

Всё началось с «Ваньки Жукова»……………………….………………………127

Эпоха русской труппы в Калмыцком театре………………………………….129

Оптимистка Ася Нахимовская.…………………………………………….……132

Ленинградцы……………………………………………………………………..134

Ростовская студия, 1972 г……………………………………………………….135

ГЛАВА 6. ЭПОХА МАЛОГО ЗАЛА

Эпоха потерь……………………………………………………………….…….137

Эпоха малых форм и маленьких пакостей (1993-2003)…………….…………138

ГЛАВА 7. О РЕЖИССУРЕ

Искусство режиссуры………………………………………………………….145

Первые шаги в режиссуре, в творчестве, в жизни………………...…………148

Застольный период и другое……………………………………………….…..152

Ностальгия по настоящему…………………………………………………….154

ГЛАВА 8. НЕЗАБЫВАЕМЫЕ ВСТРЕЧИ

Едрена-корень! Вот это встреча! ………………………………………….…...155

Напрасный страх. О.Стриженов…………………………………………………156

Гостиница «Астория»……………………………………………………………157

«Изгой»……………………………………………………………………………161

«Подвиг» в Сочи…………………………………………………………………162

Романтизму нет……………………………………………………………….…162

Не положено!.......................................................................................................163

ГЛАВА 9. СИБИРЬ. МОЗАИКА ПАМЯТИ

Первое сближение………………………………………………………………165

Пастух Коля…………………………………………………………………….167

Живи, но помни!.................................................................................................171

Груздиха…………………………………………………………………………..173

Конек взыграл…………………………………………………………………….175

Сибирская окрошка……………………………………………………….……..176

Зэма……………………………………………………………………………….178

Мститель Евгеев (невероятная история)………………………………………180

Ненависть выродка……………………………………………………………...182

Ширя………………………………………………………………………….….184

Эпизоды из колодца памяти…………………………………………………...178

«Парагвайский шпион»…………………………………………………………..188

Плюшевая куртка и плиссированная юбка………………………………..…...189

Ефрейтор Вася Бадмаев и дочь Сталина……………………………………..…190

О «студебеккере», приносящим беду …………………………………………..191

Любовь конокрада………………………………………………………………..192

Шомпу варит самогон в колодце……………………………………………..….194

«Судебное дело»……………………………………………………………….….194

Другой оборот………………………………………………………………….….194

Жалость……………………………………………………………………….…195

ГЛАВА 10. ПЕРВЫЙ РАСКОЛ В КАЛМЫЦКОМ ТЕАТРЕ

«Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман»……………….195

Атмосфера 1991 – 1993 годов……………………………………….………….196

Анатомия раскола. 1992 г……………………………………………………....197

СТД при правлении В.Яшкулова………………….…………………….……..199

Подножки…………………..……………………………………………………201

«Клейменные годы»………………………………………………………….….202

Трехгрошовая комедия………………………………………………………..…204

Заговор. В ресторане «Элиста» (старый корпус)..……………………………..204

Собрание по письму. Суд и Память. ……………….…………………………...205

Что сделано в 1991 – 1992 гг……………………………………………………..210

Временная власть……………………………………………………………….211

Ахиниада эпохи Б. Колаева и В. Яшкулова …………………………………..213

Ирония жизни. Шутка Создателя.……………………………….………….…216

Объединение театров. Как это было……………………………………..…….216

Низкие истины ….……………………………………………………………….219

«Образованцы»………………………………………………………………….234

Анатомия поступков подписантов………………………………………….…236

История с непринятой пьесой……………………………..…………..……….239

Дилетант-журналист Куров и другие………………………………………….241

Окрошка из записных книжек. Архангельск, Казахстан………………… ….247

Директора и наши министры. И про тех, кто не на сцене………………….....250

ГЛАВА 11. ИЗ РУБРИКИ «ШАГАЕВСКИЕ ЧТЕНИЯ» (газета «Элистинский курьер»)

«ИТКЛ» – это подзарядка положительной энергетикой …………………....254

Я – последний каторжанин. (Воспоминания о Льве Пюрбееве)…………….….261

Путешествие из Санкт-Петербурга в Москву и обратно

(вредные, никому не нужные путевые заметки)……………………….……….…271

Неужели снова появится трубка в Кремле?..........................................................273

Современник. Профессионал……………………………………………..…275

Как я брал Зимний дворец……………………………………………………….269

Я провинциал или из захолустья?..........................................................................271

Трест «Калмыкстрой». Как я строил коммунизм………………….....................278

«Поэма» о старости……………………………………………………………….276

ГЛАВА 12. БЕСЕДЫ, СТАТЬИ, ГАЗЕТНЫЕ РЕЦЕНЗИИ О СПЕКТАКЛЯХ

Беседы о книге «Калмыцкий театр в русле российской театральной культуры»,

с автором Н. Яшлаевой…………………………………………………………..278

Статья «Режиссер высшей пробы» (Н. Лиджиев)………..……………….……290

Статья «Воинствующие дилетанты» (Б. Шагаев)…………..………………..293

«Как наше слово отзовется» (Л. Семёнова)…………………………………...294

«Не доказательная аллилуйя или ангажированный критик-редактор?»...........296

«В поисках сценической гармонии»…………………………………….….……298

«Живая душа народа. Спектакль «Чууча» (В. Князев)……………………….303

«Театр. Почерк режиссера» (А. Малышев)………..…………………………..304

«Режиссура – знания плюс характер» (Л. Вихоцкий)…………….……………..305

Горд тем, что закрыл брешь в бюджете республики……………………..…….305

«Мог только он один». К 100-летия со дня рождения Б.Б. Городовикова…….307

«Басан Городовиков» на сцене театра…………………………………….……..308

Рецензии на спектакль «Титаник - вальс»Теодора Мушатеску..…..…………309

«Еще не вечер…». С чем сравним хлеб театрального режиссера?....................313

«Но таков Шагаев» (А.Кекеева)…………………………………………….……315

«Встречи на далекой прародине» (Н. Дорджи-Гаряева)…….………………...316

«Страх и отчаяние в Третьей империи» Бертольда Брехта. Рецензии……….317

«Король Лир» на бурятском языке………………….………………........…..319

Хан Аюка - наш современник. (В. Эльдеева)………………………………….320

Двойная жизнь Глумова (В. Бородин)………………………………………….321

Пламя домашнего очага. (Т. Джимбеева)…………………………….….……322

Баатр Басангов и современность (О. Анджукаева)…………………….…….....323

«Пьеса «Туугдвр». Я все это пережил. (Индира Эрендженова)……………..324

Рецензии на спектакли. (Б. Шагаев)..«Победа Петимат (1972 г.)……………326

Нет "чуда"... Обыкновенно……………………………………………………..327

На подмостках школьного театра………………………………………………330

«Капустник. Шагаеву – 65» (В. Эрендженова)………………………………..331

Хаптаханиада……………………………………………………………………..334

Послесловие ко всему ( И. Аманова)………………… ……………...……….332

«Юбиляр на другой орбите». (К. Леонтьев)……..……………………………335

Стихи В. Хаптаханова. «Шагаеву – 70» ………………………………………340

Все как у всех…Интервью (Э. Нимгиров)……..………………………….…..341

Ода в честь юбилея (Т.Параева, театр «Зара)…………..……………………344

Антипредсказамус-Нострадамус или Несвоевременные бредни…………….310

ГЛАВА 13. О ПЬЕСАХ. ПО ПОВОДУ И БЕЗ ПОВОДА………..……………….347

ГЛАВА 14. ТРАГЕДИЯ

Ни у какого народа в мире нет такой трагической судьбы, как у калмыков.…351

Трагедия языка……………………………………………..…………………..352

Негатив. Позитив…………………………………………….…………………..357

А кто у нас герой? О серьезном несерьезно. Мрачно-критический мотив…..358

Размышлизмы ……………………………………………….…………………...364

Анатомия жизни. Глобальная лирика…………………………..………………367

ГЛАВА 15. ЮМОРЕСКИ

Миниатюры………………………………………….……………….…….…..368

Микробреды – зеркало нашей жизни. Прихватки помогут!..............................369

Недобрая шутка. Предсказания Нострадамуса о калмыках…………….....370

Веселое интервью. С искусством на «Ты»………………….……….……….371

Театральные байки, розыгрыши, шутки, афоризмы разных времен (1966-2011)

и народов… …………………………….………………………….….……….371

Азбучные истины………………………..……………………………………..375

Еще раз о бренности и относительности всего……………………………….377

О Вселенной. Избитые истины в моей интерпретации……………………..379

Последнее слово «Обвиняемого»……….…………………………….……………381

Поставленные спектакли………………………………………………………382

Фотографии, иллюстрации, архивные документы…………………………..383

ГЛАВА 1. О БРЕННОСТИ И ОТНОСИТЕЛЬНОСТИ ВСЕГО

Годы, люди и народы

Убегают навсегда

Как текучая вода,

В гибком зеркале природы

Звезды - невод, рыбы - мы,

Боги - призраки у тьмы.

Велимир Хлебников

В Париже стоит вывезенный из Египта древний обелиск - шестидесятиметровая «Игла Клеопатры». Американский космогонист Джинс, автор популярной гипотезы об образовании нашей планетной системы, подсчитал, что если все время существования живой материи на Земле изобразить в масштабе в виде этой иглы (60 метров), а сверху положить монету, в том же масштабе толщина монеты изобразит время существования человека на Земле. А если на монету положить и почтовую марку, то ее толщина представит так называемый исторический период жизни человечества. Что же тогда остается на долю даже целых исторических глав многих цивилизаций, всяких «измов» и пр.пр., которые исчезли? И уже подавно на долю отдельного промелькнувшего на Земле индивидуума вроде меня.

И еще, в наше атомное, непредсказуемое, ожесточенное время, неизвестно, сколько просуществует человечество. Дай-то Бог на многие века! Но у человечества всегда найдется ГЕРОСТРАТ (сжег храм, чтобы войти в историю). А еще ученые предположили, что Солнцу осталось светить несколько миллиардов лет. Потом оно погаснет. Вселенная расширяется и вся Вселенная исчезнет. Даже нейтронов не будет. Всему, следовательно, определен срок: и человеку, и памяти, и цивилизациям, и эпохам, и Вселенной. И смешон субъект, не сделав гениального открытия, не создав спасительного лекарства для людей, не изобретя механизма, улучшающего жизнь людей, а написав никому не нужный опус, вроде меня, или что-то в этом роде, возомнит о себе и кричит на каждом углу - я останусь на века! Не то страшно, что он кричит о себе, а то, что становится невыносим для окружающих. Его потуги, претензии приносят не только вред ему, но и другим. Некоторые индивидуумы лезут из кожи вон, чтобы наследить в истории. Но надолго ли? К чему излишняя энергия пролезть, пробиться?

Все хотят наследить, оставить свой след при жизни, не думая о том, что этим занимаются Время и История, или Создатель. Только ОН знает все и вся, и кому остаться в Истории. Не все выдержат испытание Историей. Память избирательна. Тайну памяти никому раскрыть не дано. Сократ ничего не написал, а о нем помнят.

И еще витает в воздухе мысль многих ученых, что грядет семимильными шагами глобализация и к 3000 году человечество отбросит национальные и религиозные предрассудки и станет единым сообществом человеков. И сократит свою численность. Вот тогда выберут какой-то международный язык, и это сообщество человеков, мол, заживет гармонично, и каждый человек в нем станет развитой личностью. И тогда будет кирдык всем нашим писакам и знаковым фигурам. Но пока это - предположения ученых. А что делать с сиюминутным временем? Жить надо жизнью и наслаждаться Жизнью. Ну а если повезет, то принимай как должное и не очень мни о себе, и не гордись, и не зарывайся. Не ходи по трупам, не работай локтями. В застое, да и раньше, чтобы уничтожить конкурента, писали в высшие инстанции. Вверху поддерживали доносчиков, писак подметных опусов. Да и сейчас так. Хотелось бы жить, как все, да совесть не позволяет.

У каждого человека есть какая-то тяга к творчеству. Один любит мастерить, другой занимается собирательством - старины, марок, бутылок и т.д. У другого вдруг появляется зуд к писательству, рисованию и т.д. Наступает момент томления духа. Писание - это акция гипноза. Я начал писать всякие глупости в школьной стенгазете. Мне как-то поручили ее оформить. Все помощники отбоярились и я вынужден был всю стенгазету выпустить один. Мне это понравилось. Первая полоса - это Спасская башня Кремля. Вторая - что происходит в стране. Потом - школьные события, и последняя полоса - карикатуры на школьную тему. Однажды я занял первое место в районе как лучший редактор газеты. Рисовать я любил с детства. Мама мне всегда покупала цветные карандаши и «Пионерскую правду». Оттуда я срисовывал и Спасскую башню, и шрифт, и карикатуры для стенгазеты.

Я - калмык, восьмиклассник, занял первое место, в сибирской ссылке. Мать была горда, в школе пацаны и учителя зауважали. В то время голод уже был не так страшен. (Один профессор в Ленинграде в институте сказал: «Не будьте приложением к своему животу и гениталиям». В словаре посмотрел, что такое гениталии). Уже работая в театре, я потихоньку сочинял всякие опусы для капустников, на дни рождения и т.д. Написал как-то пьесу про молодых наших партизан и показал Кугультинову. Он мягко сказал: «Изучай жизнь и читай больше драматургию». Это было в 1967-м году. По его совету стал изучать жизнь и записывать интересные случаи. Пьесы читал подряд. Появился кураж, захотел избавиться от демонов, которые внутри. Меня тянуло к писательству. Стал записывать в толстую тетрадь всякие размышлизмы.

В тетради написано: «Начал писать 3 мая 1989 года». И в течение 18 лет записывал. Лень родилась раньше меня, и поэтому все шло черепашьими шагами. Собрал, прочел написанное в разное время, и усомнился. А кто будет читать? Время телевидения, компьютера и не до чтива. Ушла та эпоха, когда зачитывались мемуарами. Сейчас по телевидению, в интернете можно увидеть, про знаменитых, знаковых, медийных, про скандальных и про шелупенистых людей московской тусовки. Всю изнанку, о чем до гласности стеснялись говорить на кухне. Прет физиология с унитазной клюквой. Публика глотает все это с удовольствием. А тут какой-то периферийный графоман-мемуарист со своими театральными заморочками. Никого это не интересует, как заплесневевший хлеб. Может с десяток любопытных, не театральных, читателей найдется. Работники театра читать не будут, а те кто случайно наткнется на книгу, будут листать страницы, не читая, и искать свою фамилию. Не найдя, отбросят в сторону. Мы, театралы, не любопытны. Про свою профессию мало читаем. Прочтут меньше, чем появится врагов. Враги будут расти в прогрессии. Персонажи книги, плюс родственники, плюс «единомышленники» и те, кто не читал, но услышал со слов всех перечисленных. Я писал правду, не свою, а объективную, фактологическую. Можно будет проверить. Некоторые бумаги приказов, письма подписантов наверх, кляузы сохранились у меня, некоторые дали коллеги.

В свое время, в течение многих лет, я по-своему разрешал томление духа. Переводил, излагал на бумаге. Пьесы читал, ставил. Рассказы, юморески, стихи, эпиграммы, пародии складывал в стол. Некоторые печатались, если просили журналисты. Зуд писательства был, зуд издаваться тлел, как головешка. Не было амбиций увидеть написанное в печати, как было большое желание выпить пива в жару.

Я выполнил зуд своего времени, когда перо просилось к бумаге, а сейчас все желания истощились, ввиду бессмысленности. Зайдешь в библиотеку, в книжный магазин и поражаешься. Такое впечатление, что пишут, кажется, все. И утонуть в этом океане книг - запросто. Зачем, думаешь, и ты в этот сонм графоманов? Классики не в счет. Я зачитывал некоторые куски записей друзьям по духу, когда «попив нарзану», начиналась вакханалия тщеславия. Кто-то читал стихи поэтов, ну а я свои вирши. И друзья говорили: - печатайся. Раздумья про печатание длились несколько лет. Прочел много мемуарной литературы российских, калмыцких авторов. Разные по художественной глубине, по широте мыслей, взглядов. Наши авторы больше пишут о своем пути и какой выдающийся вклад сделали в культуре. Особенно отличаются этим чиновники от культуры, министры. Вот они меньше всего и внесли «выдающегося вклада». Но каждому свое. Им кажется, что они занимаются творчеством. Один министр написал книгу, и теперь на всех тусовках, надо не надо, на торжествах, похоронах, на улице постоянно влезает и озвучивает свой «вклад». Это уже раздражает. Видно хочется и ему остаться в ИСТОРИИ.

Какое творчество у чиновника? Собрания, конференции, симпозиумы, торжества, банкеты, перерезание ленточек, сидения в президиумах. Везде они. А творцы в зале. Может, оно так и нужно. Но ты будь в материале, а не витийствуй по-дилетантски. Когда большие юбилеи и даты, конечно, кто-то должен возглавлять организационно, то есть быть завхозом. А выдается эта работа как творчество.

В истории Калмыкии, в памяти, если республика будет существовать, останется несколько людей, а в России может только двое-четверо наших. В России своих знаменитых творцов уйма. Им будет не до нас, если упразднят все республики. Создадут какие-нибудь Соединенные штаты России - и каюк нашим достояниям республики. Найдутся глашатаи новой формы государственности. И уникальное в мире содружество республик исчезнет. Тогда будут помнить только то, что была когда-то Калмыцкая республика, а про знаковых людей Калмыкии и не вспомнят.

История - дама капризная. История и память избирательны. Я уже писал об этом. Есть «творцы», которые накропают какую-нибудь «нетленку» и мнят о себе. Я наследил, мол, в ИСТОРИИ.

ВРЕМЯ после нас решит, кого вспомнить. ВРЕМЯ и ИСТОРИЯ не всегда сохраняют твое имя. Время и история избирательны.

Время ДО НАС и время ПОСЛЕ НАС–НЕ НАШЕ. Все люди, прошлого, настоящего и будущего времени, только в одном одинаковы - в СМЕРТИ, а в остальном все пo-разному. Память о каждом в отдельности завершится уже на внуках, а дальше решает Создатель. Есть анекдот: «Доктор, у меня есть надежда? - Надежда есть, шансов нет». Вот и ответ всем. Каждый человек - творенье Божие, но не каждый несет в себе свет СОЗДАТЕЛЯ. Это я о себе. Просто утоляю жажду томления духа и пишу.

Я писал потому что что-то не в порядке в мироздании, как мне казалось. В мироздании нашего калмыцкого театрального мира. К сожалению, наверное, так будет всегда, пока существует человек и человечество. Я прошел высшие курсы жизни провинциального театра. Сдвинулся ли калмыцкий театр в творческом плане в лучшую сторону после 1957-го, после депортации? Естественно. Во многие разы. Но моя духовная, душевная психика больше акцентировала, задерживалась не на позитивных сторонах творчества, а на том, что мешало, тормозило продвигаться вперед без творческих жертв. Или, скажем так, с малыми издержками в творчестве. Поменьше тщеславия, завышенной самооценки. Больше самокритичности и ироничности по отношению к себе! Я заметил, что калмыцкий народ стал в последнее время самокритичен и ироничен. Это говорит о здоровом духе. Не надо аллилуйщины, но и не надо охаивать все и вся. Роден сказал: «Люблю всякое искусство, но не левее сердца». Не ручаюсь за точность, но смысл такой. Сердце должно быть всегда на весах истины.

И конечно, у каждого человека есть осадок на дне сердца. Часть осадка есть и в этой книге. «Пепел Клааса стучит в моё сердце». А когда «стучит в сердце пепел Клааса», устаешь не только от прозы жизни, но и от поэзии жизни.

Я всегда любил творчество вообще и благодарю Создателя, что сподвигнул меня на эту стезю. Творчество - это вид деятельности человека больше интуитивный, подсознательный и недолговечный, но есть исключения. Спектакль, к сожалению, скоропортящийся продукт, как и все на земле, он недолговечен. Спектакль существует, пока его смотрит зритель. Убрали из репертуара - спектакля нет.

Ушла энергетика, духовность, эмоциональность спектакля - в никуда. Фантом виртуальной жизни, придуманный режиссером, на сцене исчез. И через много лет никто не вспомнит о спектакле: ни актеры, ни режиссер, ни тем более зрители.

И сейчас я не претендую ни на что, а только хотел бы поделиться своим опытом, который может пригодиться на ближайшие годы молодым - избежать ошибок, какие были у меня в нашем театральном деле. На кухне моей режиссерской работы над пьесой, спектаклем подробно не останавливаюсь. Она у каждого режиссера индивидуальна, и потом, о режиссерском анализе пьесы, и о сочинительстве спектакля написано много книг, более профессионально и многогранно.

Как бы не было все трагично и безысходно, человеческую мысль не остановить. Поэтому писал. А в 2012 году, понял, когда перечитал книгу, что никому это не нужно. Прочтут случайно несколько человек – и баста. Те, кому эта книга адресована – читать не будут. Мнение о книге у некоторых создалось еще до ее издания. А издал, потому что денег некуда девать и чтобы нажить врагов.

Не чересчур себя ценя,

Почти легко стареть.

Мир обходился без меня

И обойдется впредь.И.Губерм

Предчувствие замысла

В любом пиру под шум и гам

Ушедших помяни.

Они хотя незримы нам,

Но видят нас они.

Игорь Губерман

75 лет[1] исполнилось Калмыцкому театру, единственному в мире. Я прослужил в нем 46 лет. Мне выпала честь работать и общаться со всеми поколениями актеров, режиссеров, художников. Это выпускники Астраханского техникума искусств 1936 года, первой калмыцкой студии ГИТИСа (Москва, 1941 г.), калмыцкой студии Ленинградского института театра, музыки и кино (ЛГИТМиК, 1963 г.), Ростовского училища искусств (Ростов, 1972 г.), калмыцкой студии ГИТИСа (Москва, 1980г.), Элистинского училища искусств (Элиста, 1985г.), третьей калмыцкой студии ГИТИСа (Москва, 1992г.), ВТУ (института) имени М.С. Щепкина (Москва, 2011 г.). Это восемь поколений выпускников, более 100 актеров.

Это воспоминания об актёрах, режиссерах, художниках, которые ушли ТУДА, ушли достойно, с миром в душе к людям.

Воспоминания - это вызов Большому Сценарию Жизни в пользу собственного другого сценария. Творчество - литература, театр, кино, музыка, живопись, это игра. И воссоздать какое-то событие, образ, характер человека - всегда субъективно, при всем старании быть объективным. Оставлять след – ответственно. Придется выкладывать то, что тихо дремлет в святом колодце, гардеробе памяти. Цензура рассудка – совесть, мораль, здравый смысл – будут присутствовать, как адвокат и прокурор при написании. Конечно, написание никак не может конкурировать с реальной жизнью, которая не поддается никакому адекватному описанию. У меня не будет общего сюжета, и я не пытаюсь его сотворить. Сюжета, жанра нет, это будет, скорее всего, течение мысли, течение жизни. Свобода мысли. А свободны ли мы? Нет. Свобода бывает только в мысли.

У мысли нет проблем с географией, пространством и временем. В мыслях я могу быть падишахом, царем, ламой, президентом. Жить на Суматре, Марсе, в Хар-Булуке. У мысли нет границ. Фантазируй. Мне кажется, настоящее творчество не имеет сверхзадачи, только концептуальную, эстетическую, философскую. Это гении могут хулиганить в творчестве. Пушкин, например. Он не ставил себе сверхзадачи, как мы, режиссеры, для спектакля. У гениев все получалось само собой. Повествователь вроде меня, со средними амбициями (а может и таковых нет), должен хотя бы получать удовольствие от написания и желательно не приукрашивать и не затушевывать явления, события, образы, характеры того времени и ушедших ТУДА личностей.

В этой книге, как и в первом издании 2011 года не будет хронологической последовательности. В начале книги я буду её придерживаться, чтобы было понятно как создавалось мировоззрение такого оболтуса как я. А потом брошусь во все тяжкие.

Книги о театре моих бывших коллег, вроде стремящихся к последовательности, не последовательны. Много пропущенных знаковых спектаклей. Оценки спектаклей субъективны, это естественно. Но все-таки должна быть какая-то общая объективная оценка, а не довлела чисто личностная. Не точны даты постановок, фамилии режиссеров, пьес, спектаклей и т.д. Книги о театре не должны быть такими пресными, по-чиновьичьи написанные. Это же театр, а не суконная фабрика.

С 1965-го года по 2011-й я варился в этом театральном котле, и буду не скромным, знаю больше и точнее. Есть записи худсоветов в моих талмудах, записано всё и даже диалоги, реплики, оценки.

В этой книге больше о театре, о тех событиях, где фигурировала моя персона. Я буду писать как было, а не так как трактуют некоторые в угоду своих оправданий. Авторы книг писали, ЧТО происходило, я же пишу КАК и почему это происходило. Для чего? Чтобы в будущем не повторяли тех ошибок, которые были.

Жизнь – это цепь страданий, минуты счастья, часы недовольства, дни тоски, годы прозябания. И из всего этого складывается жизнь. Такой дебет, кредит у всех по-разному.

ПТИ-ГЛАВА

Ни за какую в жизни мзду

Нельзя душе влезать в узду.

Игорь Губерман

Хочется написать в этой мини-главе какие-то оправдательные слова, почему так, а не эдак, и так далее. Снисхождения не прошу. А его не будет. Я знаю.

Во-вторых, доставать, извлекать из подкорки, из подсознания дела давно минувших дней – архисложно. Годы вышли на медленный ужин. Да и память стёрлась и засорилась в буднях годов и дней. Поэтому я выбрал жанр письма в виде потока сознания. Я не преследовал хронологию «этапа большого пути», не делал автобиографических зарисовок. Эта мозаика складывалась из эпизодов, мазков, осколков воспоминаний. Но к концу писания я приведу что-то в порядок, причешу какие-то мысли, сглажу острые углы. А если кого-то покоробят мои воспоминания из Сценария Театральной Жизни – не обессудьте. Это мои личные, корявые, куцые зарисовки. Таблетки озверина при написании не принимал. Старался не обескуражить творцов и тех, с кем пришлось общаться вне театра. Старался избежать аллилуйщины, хотя некоторым надо было бы спеть оду, но это не мой жанр. И ни за какую мзду нельзя душе влезать в узду ненависти и отторжения читателя, хотя бы в этой книге. У каждого читателя об ушедших ТУДА имеется своё мнение, видение, понятие.

Единственно, что наличествует – радость графоманства и зуд писательства. Поэтому буду аккуратен в характеристике творцов и их помощников.

За время существования Калмыцкого театра творцы и их помощники внесли частицу духовного добра и знаний в мозаику развития калмыцкого искусства. И я имел честь вариться в этом котле созидания во имя духовного роста нашего многострадального калмыцкого народа. Извините за пафосность и нескромность письма.

ан

ГЛАВА 2. СИБИРСКАЯ ИСКРА

О маме – Анне Егоровне Намуевой

Всему, чего я достиг, и всему хорошему я обязан матери. Она не воспитывала, не нудила каким быть, как жить. Она исподволь подводила к нужному. Кроме Астрахани, где она училась в техникуме искусств в калмыцкой студии, никогда не была в больших городах. Не видела того, что видел я, но она была умнее, добрее меня. Она жила без жалоб на жизнь, не унывала – она жила жизнью. Я не помню, чтобы она с кем-то ругалась, ворчала на кого-то, никого не осуждала. Не идеализирую. Есть такой тип людей. Мне кажется, Арина Родионовна была такая. Не зря Пушкин больше вспоминает о ней, чем о родителях.

Мама после окончания Астраханского техникума искусств в 1936 году влилась в новый первый профессиональный калмыцкий театр. Участвовала в спектаклях «Ончн бок» (Борец-сирота) X. Сян-Белгина, «Гроза» Островского, «Мятеж» Фурманова и других.

Еще в Астрахани, в калмыцкой студии она была закреплена за театральными костюмами. В афишах и программках тех годов написано «костюмы - Намуева». Сохранились редкие фотографии. Многие исчезли в Элисте перед депортацией. Но в архиве театра в СТД есть фотография выпускников Астраханского техникума искусств. Мама стоит во 2 ряду сверху, вторая справа. И фото тех, с кем я работал с 1965 года. Улан Барбаевна Лиджиева с ребенком, Хонинов Михаил, Русакова Лёля, Лиджиев Сангаджи (муж Улан Барбаевны) - 1 ряд. Анохина Анна, Каляев Санджи, Арманова Анна - 2 ряд. Мемеев Борис, Омакаев Н. 4 ряд.

В Сибири вечерами сидя у печки, при керосиновой лампе чистя картошку и готовя царский суп частенько рассказывала про учебу в Астрахани и работу в театре. Уже там в Сибири я знал про всех актеров, режиссеров, художников театра довоенного периода пофамильно. А в 1965 году работал с ними как режиссер.

В 1942 году когда немцы подходили к Элисте из Сталинграда, отец отправил меня, маму, брата мамы - дядю Андрея в сторону Лагани на бричке. Всем до и после депортации он говорил, что работал в НКВД. Все говорили: О-о-о, здорово! Но не говорил кем. А был он завхозом. Выдавал портупеи, сапоги и т.д. Там и задержался. В дороге перед Лаганью нас арестовали, посадили в студебеккер и отправили в Улан-Хол к поезду. Так мы попали в Новосибирскую область в деревню Верх – Ича, а отца позже отправили в Омскую область, в Калачинск.

Мама оренбургская крещеная калмычка. И все время говорила: «Меня в детстве силком крестили в с. Троицке Оренбургской области. Я крещенная, но верю в бурхана».

Моя любимая мама, единственный человек, кто не предал меня, из всех женщин и мужчин. А я, дурак, не мог посидеть часок с ней на кухне, погутарить. Все куда-то спешил, отделывался какими-то подарками, а ей хотелось общения.

У меня многое от мамы. У нее всегда кто-нибудь сидел на кухне и сейчас у меня проходной двор дома. Люблю побалакать обо всем. Иногда вечером, когда уже вечереет, сижу на кухне с чаем и с сигаретой и смотрю в окно, когда свет переходит в темноту. Мама тоже так сидела вечером. Я ей говорил: «Зажги свет. Не жалей». А она - мне так нравится. При закате хорошо думается о бестолковой прожитой жизни. В молодости, в зрелости некогда остановиться, оглянуться. При закате приходят закатные мысли и радуешься, что хорошо прожил день и ждешь счастливое утро. Оглянешься в прошлое. Будущее хоть и неизвестно, но таинственно. Что там? Знаю, что там нет ничего. Но мы всегда в плену мистики.

Судьбу я строил сам. Иногда помогали обстоятельства. Маме не повезло. В молодости пошло хорошо, а потом депортация все сломала. Обстоятельства ей не помогли. У меня было другое время.

Актриса и завлит театра Кекеева Тина когда составляла буклет к 70-летию театра, заметила: «Ты, Андреич, один продолжатель театральной династии в театре. Твоя мама была актрисой довоенного театра, а ты первый профессиональный режиссер в Калмыкии. И проработал 46 лет в театре».

- А ты что только узнала?

- Когда составляла буклет, тогда я поняла. Твоя мама Намуева Анна Егоровна, а ты то Шагаев. Поэтому невдомек было. Когда я вставляла в буклет фото матери, мне сказали, что Намуева - это мама Шагаева, - пояснила Тина.

- Я тебя уволю за это без выходного пособия, без премиальных, - пошутил я, и мы расхохотались.

- Я помню, как она приходила к тебе на премьеру, сядет в зале в укромное место. Я знаю

что это твоя мама и дома мы были у тебя с Сашей (Сасыков А.), думала фамилия у ней Шагаева, - продолжала Тина.

В театре знали, что она моя мама, а фамилии ее не знали. После возвращения из Сибири подруга по техникуму искусств в Астрахани актриса Анна Магнаевна Арманова соблазняла её пойти в театр. Директор Хонинов Михаил Ванькаевич приглашал ее в театр, но она не пошла. Скромная была. Может меня стеснять не хотела. Пошла работать в столовую № 2. Уходила на службу в три часа ночи, приходила в 8-9 вечера. Уставшая и сразу в постель. Я ей говорил: «Зачем тебе эта каторжная работа?». Шеф-повар В. Мемеева просила ее, как безотказную утром рано вскипятить воду в больших кастрюлях, начистить картошки, бросить кости в кастрюли, чтобы они долго варились и т.д. Зарабатывала она в столовой 60-70 рублей. Ушла она на пенсию в 47 рублей. Вот она, благодарность за самоотверженный труд.

Я был постоянно с ней, не считая восьмилетнего житья в Ленинграде. 63 года мы были двоем. Я ей был сын, защитник, родня и пр. Она была веселой и грустной. Она была терпеливой маленькой женщиной с размером обуви 33-го размера. Умерла мама в день скорби, в день депортации 28 декабря 2002 года. Умерла тихо, без стонов. Она сама положила руки на груди и успокоилась от земных невзгод и проблем.

Последние три года она лежала только на спине. Перелом шейки бедра. Ей тогда было 82 года. Повернуться налево, направо – причиняло ей сильную боль. Как могла выдержать маленькая женщина три года на спине? Не повернуться на бок, не встать, не сидеть на койке. Иногда я сажал ее в кресло у окна. И она долго смотрела в окно. Глаза у нее были уже плохие. Что она видела в окне? Молодость или Сибирь, или приятные и плохие воспоминания приходили к ней. Я об этом не знал. И она не делилась ни о чем. Она говорила: «Устала. Положи на койку». И все. Мне было интересно знать, что думает человек в конце жизни. Она понимала исход, но молчала.

В Сибири, в Новосибирской области, Куйбышевского районе, в деревне Верх-Ича она шила фуфайки для фронта, но понизили как спецпереселенку. Потом сушила картошку, морковь, лук для фронта. Резала картошку на пластинки и нанизывала на нитку, которую вывешила в жаркой, натопленной комнате. Жара была как в бане. Я заходил в комнату, садился у двери на ступеньки. Мать даст мне украдкой сушеную картошку, я ел и засыпал в тепле. Женщины меня будили и прогоняли, чтобы я не угорел. Одни женщины резали, другие нанизывали на нитки, третьи вешали в комнату свежую партию, и снимали засохшую картошку. Был своеобразный конвейер. Мать все время заставляли работать в жаркой комнате и бросать дрова в печку. После войны поставили техничкой. Она убирала контору, сельпо, чайную, магазин. Мыла полы, скоблила полы косарем – большой нож. Полы были некрашеные.

Когда ее забижали, она не защищалась, не отвечала на оскорбления. Тихо плакала, вытираясь фартуком. Ей было тогда 25 лет. И мне было ее жалко. Маленькая беззащитная женщина плакала, а я шестилетний пацан не мог ее защитить. И мне было тоже обидно и тоскливо. Помню как она мыла полы, а я сидел на табуретке, чтобы не пачкать пол. Вошел пьяный председатель сельпо. Сел на спину матери и кричал: «Но, поехали!». Такой был юмор у этого чалдона. Когда он ушел, мать и я заплакали. Не потому что председатель сел верхом на спину матери, а потому что мы никто…мы скотина. Над ними можно изгаляться, унижать. Наказания не будет.

И в наше время, уже в XXI веке, в мнимой свободе, в 70 лет я ничего никому не могу доказать. Унижения со стороны своих же сослуживцев. Особенно когда пришел не адекватный молодой человек в руководство. Кстати, пришел не за заслуги, а как говорится, через заднее крыльцо. Без уважения к старшим, к каким-то заслугам. Нахрапистость, завышенная самооценка, болезненная тяга к власти, к наградам. Только для сэбэ, только ублажить свой эгоцентризм. Все это не от ума. Но про это позже.

В 1953 году после смерти Сталина, новый председатель сельпо В. Цаплин, который освобождал Элисту, повысил ее в должности и определил поварихой в чайной. Жизнь пошла намного веселее, не такой голодной. В завернутой тряпке приносила мне кусочек хлеба, иногда котлетку.

5 марта 1953 года нас, школьников, согнали в коридор, поставили радио и мы слушали похороны Сталина. Учителя плакали. Были обмороки. Школьники, оцепеневшие, сгрудившись, стояли молча. Потом старшие ребята говорили, что все кончилось. После смерти Сталина нас всех уничтожат и некому будет вести народ. Какими были глупыми и наивными.

И сейчас мы не лучше. Зашорены, консервативны, заскорузлы в мыслях, вечно запуганные, в плену обстоятельств, погрязшие в сплетнях. А надо иногда надеть крылья – полетать, помечтать, или остановиться – оглянуться. Хочется в мерзопакостный момент уехать, но…мы полагаем, а бог располагает. И хроническое – финансы поют романсы. Ох, уж эта культура с остаточными бюджетными средствами.

Однажды мать с другими сослуживцами перебирали мерзлую картошку, вынутую из погреба. Рядом сидел я на фуфайке. Пацаны дразнили меня. Я плакал. Женщины отгоняли их, но они опять корчили рожи, пугали, сузив глаза и я снова орал. 15-летним оболтусам была забава, а я пятилетний или шестилетний орал и думал, - конец жизни. Потом я понял, что не похож на них и я враг народа.

В школе мы подружились. В 7-8 классе стал заниматься штангой, смастерил сам из колес от трактора. Забижать уже не стали. Сам мог дать сдачи. Но драться я не любил. Не был драчуном. Я больше молчал. Это потом, с возрастом я стал говорлив. Режиссура заставила быть говорливым, доказательным, веселым. Я не был драчуном, но сейчас иногда хочется врезать некоторым.

Мать после войны вдруг закурила папиросы «Бокс». Я ныл – не кури. Потом она бросила. Ей было 26 лет. Молодая, веселая. Тяжело ей было одной. Никакой перспективы. И только инстинкт, как у каждого человека, надежда на что-то лучшее. А лучшего не было и даже когда вернулась домой, надрывалась в столовой. Вот такое было безропотное старшее поколение. Голый энтузиазм. Они радовались, что вернулись на родину и живут не голодной жизнью.

А в это время, в Ленинграде, я вижу, как приезжают старики-пенсионеры, туристы: финны, французы, американцы, японцы. Все холеные, одетые модно, с кинокамерами, фотоаппаратами. Я жил рядом с гостиницей «Астория» в Ленинграде и привозил дочку в коляске к Исаакиевскому садику и видел как «загнивает Запад». А мать жила в саманной землянке размером 5х6 метров, была довольна тем, что есть крыша над головой. Взяла ссуду 10 тысяч на постройку землянки, платили каждый месяц, через три года набежали проценты. Мама скрывала от меня. Однажды по приезду на каникулы увидел повестку за неуплату ссуды за дом. Взяла 10 тысяч - платила ежемесячно, а долг – 15 тысяч. Я начал действовать. Короче, часть заплатили, а остаток списали после беготни по чиновникам. Мама всегда мечтала увидеть Москву. Училась она в Астрахани и ездила в Гурьев за театральными костюмами и все. Как-то я ей сказал: «Летом поедем в Москву. Посмотришь». Она обрадовалась. К лету она придумала себе препятствие. Тошнит, мол в транспорте, негде жить и т.д. Пожалела, что я буду тратиться. Я в атаку. Не доказал. На следующий год начал по новой уговаривать. Но у ней уже запал прошел и она спокойно отказалась. Была на пенсии. Действительно, она пройдет по магазинам, попьет чай и ложилась. Уставала. Сказывалась Сибирь. Сердце, давление, ноги были уже не те, что в молодости.

В Сибири мама часто рассказывала про Элисту, про театр, про Каляева, Хонинова, про Улан Барбаевну Лиджиеву, с которой она училась в Астрахани, про художников Сычева, Нусхаева, Очирова (Очировский). Как открывался театр в здании ЦК, ныне здание КГУ, про спектакль «Ончн бок» Хасыра Сян-Бельгина, про Анжура Пюрвеева. Уже тогда она жила прошлым. Впереди ничего хорошего не светило. И это в 25 лет. Погубили молодость, да и все поколение калмыков партия и правительство во главе с вождем всех народов.

Она всегда посылала мне в Ленинград деньги, посылки. Однажды я приехал на каникулы в Элисту и узнал, что она лежала парализованная в больнице. Я не знал, и она не писала об этом, а письма шли хорошие. Все было безоблачно. Один год я работал на заводе «Севкабель» в Гавани, в Ленинграде, и не приезжал. Ей парализовало левую сторону. Но, к счастью, все обошлось благополучно. Удивительно, но факт. Всевышний помог. Когда я узнал о ее болезни, было не по себе. Какие мы в молодости не внимательные, бессердечные, черствые. Понимаешь только задним числом. Сколько поколений проходит и все повторяется. Ничему человечество, человек, не учится. Меняются века, системы, архитектура, люди, но люди меняются мало.

Как уже говорил, в конце жизни мама пролежала на спине три года. И эта маленькая женщина, моя мама, мужественно, спокойно, просто, мудро провела эти годы. Она опять была на высоте. То, что я сделал ей, ничто по сравнению с тем, что сделала она мне. Перелом шейки бедра произошел по вине одного невоспитанного художника. Она прожила бы больше и без меньших мучений.

Мама ночью стучала в стену деревянной колотушкой, и я шел менять судно. Зимой и летом. Летом мыл хлоркой, а зимой мыл и грел судно горячей водой и ставил. Итак, ночью три-четыре раза. Вначале было трудно, а потом привык. Год, другой и стало нормой. Человек ко всему привыкает. И молча тянул лямку буден. В это время написал, когда не спал, пьесы «Зая-Пандит», «Аюка-хан», сказку «Волшебная стрела». Написал и поставил. В это же время поставил в 12-й школе, у Яшаевой Веры Аббяевны директора школы: «Недоросль» Фонвизина, «Цыгане» Пушкина. Написал сценарий и поставил на конкурс «Цаган Ботхн». По-моему, они заняли первое место. Писал статьи, сценарии разным людям. Но это не оправдание тому, что так мало внимания уделял матери. Она хотела, чтобы я посидел рядом, поговорил с ней. Она интересовалась моими делами по работе. Я скупо отвечал. Просеивал, проблемы затаивал. Она была рада, что я еще что-то делаю. В свой юбилей, 60-летия, повез в театр. Она молча слушала, а дома немного поплакала. Она была довольна. Она, наверное, поняла, что труды ее не прошли даром. Я так думаю.

В Сибири я сам пошел в школу с сельскими пацанами. Придя из школы, сказал матери, что пошел в школу. Она ответила: «Молодец!» В театральный сам решил поступать. Мать одобрила. Она никогда не перечила, никогда не учила. Она мудро, без назойливости вела по крутым буеракам жизни. Она не говорила: учись хорошо, готовь уроки, не пачкай одежду, не ходи долго по вечерам. Она никогда не жаловалась на жизнь, как мы, не обсуждала соседей. Я удивлялся иногда, как будто она живет в другом измерении. Кого бы я не привел домой, она всегда привечала.

Из музучилища (через дорогу пройти) заходил Петр Чонкушов. Мама на радостях поставит ему наркомовскую норму. Петя закуривал и они вели какие-то свои беседы. За много лет она рассказала ему всю свою автобиографию. Петя, по-моему, дважды писал музыку для моих спектаклей. Но с матерью у него были свои доверительные беседы. Петя тихо, не торопясь, вел разговор. Ей это нравилось. Он был не шумливый, не объяснялся в любви к ней, к народу. Он был естественный и порядочный. Она это чувствовала и уважала.

Также частенько захаживал с хорошей заваркой чая и с молоком «Буренкой» Жемчуев Виктор Петрович. Они оренбургские, у них тоже были свои беседы. С оренбургским уклоном. Мы знали его отца – Петра Павловича Жемчуева. Теперь республиканская больница зовется его именем. Так вот Виктор Петрович человек начитанный, любитель побалакать. Мать была хорошим слушателем и потом было с кем скрасить тоскливое время. Они ее уважали, и она платила им тем же. Есть еще хорошие люди. Редко, но встречаются.

В третьем микрорайоне ее все знали. С продавцами магазина вела свои нехитрые беседы. И когда она умерла, они по-доброму говорили о ней. Маленькая женщина с размером обуви 33-го размера была доброй и беззлобной от природы. Любовь бывает разной: к женщине, к книге, к Родине, к братьям и сестрам. Она не похожа на любовь к матери. Это необъяснимо. Книгу можно забыть, Родину вспоминаем только когда далеко. Мать помним всегда. Это жалость и нежность как к ребенку. Помнишь ее голос, характер, привычки, повадки. Ее нет, а она рядом всегда, она внутри, она в голове. Она твоя часть.

Рассказы матери о театре

Сибирь. 40-е годы, после войны. Деревня Верх-Ича, Новосибирская область. Мы с матерью жили вначале в землянке. Сугробы закрывали окна. Маленькая керосиновая лампадка, в четыре вечера уже темно. Тюрьма. Выйти я не мог. Буран занес и входные двери. Мама, придя с работы часов в десять вечера, разгребала снег у дверей, потом топила печку. Мы садились у печки, чистили мелкую картошку, и мать рассказывала про прошлую жизнь. Она никогда не говорила, что вот нас освободят и мы поедем на Родину. Это было исключено. И я понимал, что мы здесь, калмыки, навсегда. Тогда ум работал интенсивнее, чем душа. Тогда мы с матерью думали, как прожить, а не зачем. Стабильно на Руси только горе и слезы – это я прочел уже в 21 веке у М. Плисецкой. И вот, обремененная тоской и нуждой мать скрашивала нашу растительную жизнь рассказами о ТЕАТРЕ. О Калмыцком театре. Это была ее единственная отдушина в обрамлении нужды, унижения и безысходности.

Но это я понял позже, а мама так и осталась в своём девичьем состоянии. Разогревшись у печки, мама иногда напевала какую-то калмыцкую песню или просто мелодию. Она была там, в прошлой жизни. Иногда вдруг тихо произносила:

- Интересно, жива ли Улан Барбаевна?

А я спрашивал у нее:

- Кто такая?

- О-о-о, актриса. Мы с ней учились в Астрахани. Она в молодости была рыбачкой. А как она пела! К нам в студию приходил молодой Кугультинов. Он учился тогда в Совпартшколе. Они уйдут с Улан Барбаевной в сторону и всё говорят что-то. Она была мудрая. А нас Кугультинов щипал, веселый был. Потом Улан Барбаевна играла главные роли уже в Элисте. Вначале театр назывался театром-студией. А главным режиссером был Гольфельд. Позже я прочел в программке: художественный руководитель театра-студии и главный режиссер - Вл. Гольф. А мама по совместительству была зав костюмерным цехом. «Зав. Намуева А.Е.», - написано в программке и в афише.

Мама рассказывала про других актрис. Про Улан Барбаевну Лиджиеву, Булгун Бадмаевну Бальбакову, про Анну Анохину, Анну Арманову, Бориса Мемеева, Лагу Ах-Манджиева. Частенько упоминала Джапову Кермен, Русакову Елену, Эрендженова Нарму. Эрендженов Нарма Цеденович был рассудительным, строгим, опрятным. Он был режиссером-лаборантом у Вл. Гольфа. Мама рассказывала про них в Сибири, а потом уже в Элисте в 70-90 годы. Рассказывала и о приезжих в театре. Из Москвы приехали молодой режиссер Лев Николаевич Александров с женой Л.П. Костенко, Сычев Дмитрий Вячеславович, Тритуз, Марголис, Тимухин. И о калмыцких художниках Н.Нусхаеве и А.Очирове. Позднее Очиров почему-то стал писаться Очировским. Оба художника были, как говорят нынче, пижонами. Всегда опрятный костюм, яркий галстук, штиблеты по моде. Мама их так запомнила и еще в Сибири она мне заговорщически, тихо сказала: «Пришли в театр двое в штатском, забрали Нусхаева и Очирова». Потом их, видимо, расстреляли. Потому что ни тогда, ни после депортации никто о них ничего не слышал. Талантливые были ребята.

Мама одно время, до поступления в Астрахань, была нянькой у Председателя Совнаркома Анджура Пюрбеева. Мама смотрела за его тремя сыновьями. Уже в 2000 году старший сын Анджура Пюрбеева встретился с мамой. Она много рассказала Льву Анджуровичу про отца. Что за стеной их квартиры жили представители из Москвы – первый секретарь обкома партии Карпов и завотделом пропаганды Озеркин, он же и нарком внутренних дел КАССР. Они впоследствии оклеветали Анджура Пюрбеевича. Но эти факты не для этой книги.

Меня всегда удивляли имена в ее воспоминаниях. Улан, да еще Барбаевна. То Анджур или Санджи Каляев, то Ах-Манджиев Лага. Почему, думал я, перед фамилией приставка «Ах». Ах какой Манджиев, что ли? В Сибири все с русскими фамилиями. Все ясно. А тут экзотическая фамилия. Дурак был, несмышленыш. А тут еще Эрдни-Гаря Цеденович Манджиев. Вспоминается байка наших времен. «Приезжает в Москву, предположим, Лаг Цаган-Манджиевич Эрдни-Гаряев. Представился секретарше. Та пошла доложить столоначальнику: «К вам из Калмыкии Лаг Цаган-Манджиевич Эрдни-Гаряев». Столоначальник сказал: «Пусть войдут все пятеро».

Когда мама произносила имена Анджур Пюрбеев, Санджи Каляев, Улан Барбаевна, то в ее голосе звучало почтение, уважение. У Санджи Каляевича Каляева, первого директора Калмыцкого театра, первой женой была балетмейстер Марголис. Из рассказа мамы меня больше удивляла фамилия Марголис, чем то, что она была первой женой Каляева. Хорошим была балетмейстером. Она ставила танцы в «Цыганах». А когда Каляева арестовали, она уехала в Москву. У них была дочка. Мама сказала, что мать Санджи Каляева немного прихрамывала, и сын, Каляев, прихрамывал. «Наследственное, что ли?» – вопрошала она.

Рассказывала про Эрдни-Гаря Цеденовича Манджиева, как он снялся в фильме «Гайчи» у знаменитого тогда кинорежиссера Шнейдерова. В театре же в 70-80 годах Манджиева звали просто Гаря Цеденович. Эрдни актеры самолично упразднили.

Более 15 лет мы с мамой жили вдвоем. За это время мама многое рассказывала про открытие театра, про премьеру спектакля «Ончин бок» («Борец-сирота»), как участвовала в массовых сценах в «Грозе» Островского, в «Цыганах» Пушкина, «Мятеже» Фурманова. В «Цыганах» играла одну из цыганок, которая пела и плясала. Петь и плясать мама любила. В Сибири, возле «чайной», где она работала, в праздники собирались мужики и бабы, немного подвыпившие, они заводили хороводы, песни, пляски. Мама тоже пускалась в пляс. А вечером у печки снова шли рассказы о театре, об Элисте. Название города мне нравилось. Элиста! Слово-то какое! Красивое, загадочное. Что-то от греческих мифов. В 80-х годах в Москве, в театре «Сатиры» шел парафраз пьесы Ленского «Лев Гурыч Синичкин» - «Гурий Львович Синичкин», современная комедия Дыховичного и Слободского. Там в спектакле была сценка, где объявили, что есть путевки в Элисту. Все актеры думали, что это заграница, Греция. И стали доставать справки, больничные, что только там они должны лечиться. А когда узнали, что Элиста в Калмыкии, стали доставать справки, что там им лечиться вредно. Потом народный артист СССР А. Папанов читал это с эстрады, и когда я смотрел этот спектакль «Сатиры» в те годы, зритель ржал и рядом сидящие ухахатываясь смотрели на меня. Не калмык ли из Элисты? А я сидел в темных очках, в кожаном пиджаке и делал вид, что ничего не понимаю. И где эта Элиста, и что, мол, тут смешного. Хотя внутри мне было приятно, что вспомнили про мою Родину, про Элисту. Гордости в нас нет.

Сейчас, в 21 веке, на душе другие мысли и песни. Гордиться надо делами, а не бряцать словесами. А тогда в Сибири, когда мама рассказывала про Элисту, думал, вырасту, обведу всех комендантов, прорвусь в Элисту. Ни мама, ни я не думали, что через десять лет вернемся на Родину. И тем более никакая фантазия не предполагала, что я встречусь со всеми творцами довоенного театра, да еще буду работать и общаться с ними. И не одно десятилетие.

Когда мама рассказывала про актеров, режиссеров, художников калмыцкого театра, в моем воображении они были другими.

Элиста, 1957 год.

В 1957 году, когда я приехал в Элисту, первая встретилась Улан Барбаевна Лиджиева. Это произошло возле нынешней прокуратуры, на улице Люксембург. Навстречу нам шла женщина, и вдруг мама и та женщина вскрикнули обе.

- Аня, ты жива?!

- Улан Барбаевна, ты тоже жива?!

Они обнялись и всплакнули. Улан Барбаевна спросила: «Это твой сын? Какой большой! Молодец! Школу окончил?» Мама с радостью:

- Закончил. Из Сибири один приехал.

Мама приехала в Элисту раньше, я сдавал экзамены. Мама рвалась на Родину, и я ее не держал.

- Это Улан Барбаевна, Боря. Я про нее тебе рассказывала.

Улан Барбаевна вынула из кармана какую-то деньгу и стала совать мне в руку. Я вообще сконфузился. Про обычаи калмыков не знал. Да и сейчас, многого не знаю. А жаль.

Передо мной стояла простая женщина, не очень хорошо одетая. Мое нарисованное воображение об актрисе сразу улетучилось. Передо мной стояла женщина, как и мама, невысокого роста, а рядом все это время канючил мальчик лет пяти-шести. «Мама, пойдем! Мама, ну пойдем!», - тянул он мать за руку. «Какой капризный мальчик!», - подумал я. Мы в Сибири не были такими. Всё принимали стойко, терпеливо, молча. Обстоятельства были не те, да гордость азиата не позволяла. А Улан Барбаевна спокойно просила сына не капризничать. Это был сын Улан Барбаевны, Арслан. Через 15 лет, когда Арслан работал на телевидении, мы стали друзьями. Бажа, - так звали Арслана на телевидении, да и в театре. Говорили, что в чем-то похож на меня. Нас иногда путали. Однажды в театре молодая актриса спросила у Арслана:

- Борис Андреевич, извините, мы где репетируем, в фойе или в зале? Арслан ответил, не задумываясь:

- Во-первых, не опаздывайте. И потом есть расписание. На первый раз прощаю и докладывать директору не буду. Арслан был хорошим сыном, компанейский, с юмором.

Улан Барбаевна Лиджиева была первая из актрис и актеров, с кем я познакомился. Это было до поступления в театральный институт. Я помню, как в Сибири, когда я готовил уроки, услышал по радио передачу из Москвы про калмыков и песню «Нюдля» в исполнении Улан Барбаевны. Вечером, когда мама пришла с работы, я сообщил ей новость. Она сказала:

- Это пела Улан Барбаевна, - и заплакала.

Я молчал. Внутри была радость и какая-то грусть. На следующий день вся деревня говорила о таком событии. Лед тронулся. И стала заметна человеческая доброта сельчан - мы не враги. Но это после съезда.

Моя маленькая, нежная, любимая мама никогда не узнает, что я напишу о ней. Расскажу об её учёбе в техникуме искусств в Астрахани и про работу в калмыцком театре с 1936 -го. Что будет её фотография на стенде в фойе театра в 2015г.

Театр она любила. Приходила на мои спектакли, а вечером, после спектакля, рассказывала про актеров, кто понравился ей и большую часть рассказывала про прошлый довоенный театр. Она не говорила открыто, но я чувствовал, что она горюет про загубленную молодость в Сибири. В Сибири ей было только 26 лет.

Рассказывала про свой светлый путь довоенного времени театра. О Сибири и про возвращение на родину говорила мало. Директор театра Михаил Ванькаевич Хонинов приглашал её в 1959 году в театр, но мама отказалась. Когда открылся театр в клубе «Строитель» она посмотрела один спектакль, пришла домой и плакала. После этого она в театр не ходила, не хотелось расстраиваться.

А когда я уже работал в театре с 1966 года ходила только на мои спектакли и говорила, говорила про увиденное и дивилась, что я могу ставить спектакли, как режиссер Лев Николаевич Александров. Она участвовала в его спектаклях до выселения.

Актриса Булгун Бадмаевна Бальбакова приходила к ней домой на переулок Победы, не далеко от театра и за чашкой чая они вспоминали молодость, смеялись и плакали. Это мне рассказывала Булгун Бадмаевна, когда я приехал из Ленинграда. Булгун Бадмаевна всегда подытоживала свой разговор:«Береги маму. Ей, как и мне, без мужа тяжело досталось».

Мы с мамой ходили к ней в гости. Она жила тогда возле бани на ул. Виноградова в общежитии. После ухода из жизни Булгун Бадмаевны мама часто вспоминала свою подругу.

Когда они «заседали» с мамой в землянке, то вспоминали про довоенный театр и Сибирь. Сибирскую жизнь не хаяли, а по-женски обтекали суровую сибирскую одиссею, а вспоминали какие-то забавные случаи.

Мама уважала Булгун Бадмаевну за её оптимизм. Когда мы жили с мамой на 3-м микрорайоне она частенько говорила про нее.

«Посиди возле меня» была дежурная фраза у мамы. Это значит что-то важное хочет сказать. Внука, Алишера, она любила и всегда говорила: «Он маленький, ничего ещё не понимает. Не обижай его. Свози куда-нибудь». То поколение, которое прошло Сибирь, депортацию, были мудрее, добрее, оптимистичные, вещизмом не увлекались, были совестливые и порядочные.

В Сибири она вставала рано. За ночь землянка промерзала. Мама зажигала керосинку, закладывала дрова в печку, ставила чугунок с водой и варила картошку. Берегла керосин. Приехали в Элисту в 1957 году, ходил в центр за керосином, где была очередь, тоже была напряженка с этим энергетическим сырьём. Согрев землянку, сварив картошку, она будила меня. А мне не хотелось вставать в ещё не согретой землянке. Поставив алюминиевую чашку с картошкой, она уходила на работу в 6-7 часов утра. На улице темно и в комнате мрак. Окна были чуть не на уровне земли и снег лежал до самого верха окна. Я уходил в школу в 7-30, после школы часа в 3 я доедал остывшую картошку и принимался за уроки. Тогда я прочёл книгу Аксакова «Детские годы Багрова – внука» и ужаснулся контрасту моей жизни и Багрова – внука.

Вечером приходила мама с работы часов в 8-9, я уже спал. Она зажигала печку и будила меня. Я, сидя спиной к плите-печке, слушал рассказы мамы и чистил мелкую картошку мне на завтрак. Она рассказывала про театр и знакомых с какими – то странными фамилиями, тогда мне так казалось. Вспоминала какого-то Бузутова, про прокурора города Хонхошева, который пристроил её нянькой к главе республики Анджуру Пюрбееву. Про его жену Нимю Хараевну, с которой я познакомился в Элисте в 1970-х годах. У них было 3 детей. Мама за ними присматривала, кормила. В 2000-х годах старший сын Анджура Пюрбеева Лев часто бывал у нас и расспрашивал у матери об отце, о тех 30-х годах.

В Сибири она рассказывала мне о прошлом, а в Элисте в 1980-2000-х годах расспрашивала уже меня о театре, о том, о сём. А я, постоянно куда-то спешащий или не спешащий, посижу с ней на кухне только во время завтрака и обеда. А в поздний ужин мама уже спала. Я приходил с вечерней репетиции поздно, после 9-10 часов вечера. Утро, вечер репетиции и так более четырёх десятилетий. Маме хотелось поговорить со мной, расспросить про довоенных актрис – подружек. Она знала всех и ленинградских выпускников. А мне было неинтересно говорить про актеров, которые на работе в постоянном психофизическом контакте, да ещё мысленное их присутствие. Я старался поскорее поесть и снова куда – то бежать, толочь суету сует в беготне, в сибурде, якобы что-то создаю, а она хотела общения со мной.

И надо было мне больше расспрашивать о довоенном театре, об актерах, о республике тех годов. Она многое знала. Сейчас у меня желание с ней поговорить, но увы. Её нет. И я сейчас казню себя за это. Вину эту чувствую постоянно. Бессердечны, не любопытны мы к родителям. Мало теплоты, положительной энергетики даём своим близким. Всё мчимся в мнимую, мистическую, не разрешенную даль. А то, что рядом, не замечаем.

Когда приходил с работы, обед уже был готов. Она ставила еду на стол и ждала меня. Иногда звала. Когда я обедал, смотрела на меня и ловила удобного момента, чтобы спросить что-то. А я быстрее набросал в желудок пищу и из кухни. А мама остаётся голодной без информации, вопросов, ответов. Это мне, дураку, надо было выуживать из неё информацию.

Мы постоянно жили вдвоём. После того, как в 1942 году, при наступлении немцев, отец отправил нас в сторону Лагани, от него было ни слуху, ни духу. А когда наступила реабилитация, он, узнав наш адрес, выслал нам деньги. Мама сразу купила мне велосипед. Пусть, мол, завидуют сельчане, что мы тоже не хухры-мухры. Народ нас зауважал, потому что реабилитация, а пацаны зауважали, потому что я давал им велик покататься. Калмыки собирались у нас. Организуют на радостях какой-то шмурдяк, выпьют и строят планы, костят Сталина, а до реабилитации ни-ни, опасно. А я все усекал и поэтому у меня такая «любовь» к нему. В 2014 году читаю в газете один соплеменник поёт аллилуйю Сталину, ну, думаю, есть и у нас «овца» с внутренней аномалией.

В Сибири, в деревенском сельпо, маму уважали, она никогда не жаловалась на жизнь, была всегда веселая, юморила. Есть сибирские фотографии, где она в центре снимка, сидит на стуле, а вокруг неё представители титульной нации.

А праздники работники сельпо отмечали в чайной. Все плясали и мама в фартуке пускалась в пляс. Все хохотали, хлопали в ладоши, подзадоривали, а я думал, что они смеются над ней и дергал за фартук скуля: «Мама, не надо! Мама, не надо! Они смеются над тобой!». Я не понимал её праздника души и сельчан. Это сейчас я понимаю, что народ и власть это разные вещи. Местный народ, в целом, что-то поняли и были доброжелательны. Но были и другие редиски. К счастью, их было мало.

В деревне наши соплеменники работали в колхозе: то пастухи, то на разных работах. Их очень обижали, а они безропотно, молча, тянули лямку буден. Мама иногда просила помощи у председателя сельпо и сельсовета, чтобы к соплеменникам относились помилосерднее. Однажды председатель сельпо накричал на нее. Чего, мол, заступаешься за своих, а то и тебя загоним назад в колхоз. Прошло уже более 50 лет, этого председателя ненавижу до сих пор.

Пошли весной на колхозное поле с мамой собирать мерзлую картошку. Мы жили на окраине деревни, а колхозное картофельное поле метров 700. Я учился во 2-3 классе. Земля сырая, вязкая, обувка вся в грязи. Но голод и не до романтики и на обувку наплевать. И вдруг нарисовался откуда-то в бричке председатель колхоза Тырышкин. Мама и его хорошо знала. Он всегда смачно матерился на доярок, а сам их по одной окучивал. Все его боялись. В то время мат был разговорной речью. И народ привыкший к такому обращению, считал это в порядке вещей. Это сейчас только пацанва гарцует по улице и лихо так, через каждое слово, мат. Свобода, раскрепощенность.

Председатель колхоза вышел из брички, подозвал нас. Грязь месить не захотел. Сапоги хромовые, солидолом намазанные. Мы перепуганные подошли к нему. Поймал на месте «преступления»

- Вы что, не знаете – собирать картошку нельзя! Или вы не знаете?

Мать молчит, а я тем более. Я до 1969 г. до «Ваньки Жукова» вообще не возникал. Это было уже рефлексом по отношению к представителям власти. Председатель говорил как на колхозном собрании. С выражением, с вкраплением каких-то партийных слов. То ли он тренировался перед выступлением с колхозниками, то ли напугать нас хотел. Я уже понимал, что мы «враги народа» и воруем стратегическое сырьё. Наносим урон государству. А председатель вытащил пучок соломы, бросил под ноги и почистил сапоги. Сапоги ему жалко, а что народ голодный ему по хрену.

А потом вдруг смягчился и говорит: «Вступай в колхоз. Сотки дадим. Будешь картошку садить». Мать молчит. «Ладно, идите к центру, там чего-нибудь найдете. А то будешь мыкаться в этом сельпо. Подумай, подумай». Хотел что-то сказать, но, видимо, истощился словарный запас, постучал плеткой по голенищам сапог, сел в кошёлку и уехал.

Я вот и сейчас думаю, почему не разрешали собирать мерзлую, вонючую картошку, колоски? Все равно сгниет. Или это была своеобразная забота о трудящихся? Или это глупость какого-то чиновника – партийца, который дал такую установку.

И сейчас в 2015 г земельный участок для строительства не заполучить. Какие-то препоны. Земли то много, пусть люди строят. А двухэтажные ларьки посреди улицы разрешают, абсурд! И все это делают такие же умные, жадные чиновники – коррупционеры.

ГЛАВА 3. УЧЕБА: ЛЕНИНГРАД-МОСКВА

Театральный институт.

Я шестидесятник. Это особое поколение после войны. 70-80-е годы – это не то. Прагматичные, скупые, пресные. Куража нет. Шестидесятники были романтичней. Хрущевская оттепель вызвала их к жизни, она разбудила в них человеческое, гражданское, а то, что прокисло, перешло к другим поколениям.

В самый расцвет оттепели я попал в Ленинград и на целых восемь лет! Что это? Случай, везение? Да, и то, и другое. Если бы не хрущевская оттепель, если бы я не закончил к этому времени школу в Сибири, если бы не произошла реабилитация калмыков, судьба сложилась бы иначе. Я верю в случаи, везения, обстоятельства. Обстоятельства были в мою пользу. Когда я копал свой огород в 5 соток в Сибири, я молил Бога изменить мою жизнь. Никогда не был набожным. И вдруг реабилитация! Все калмыки воспрянули. Появился свет в конце туннеля, появилась перспектива. Меня почему-то тянуло на Запад. Там большие города, интересные люди. Прогресс там. Я человек восточный, но меня никогда не тянуло на Восток. В Китай, Японию, скажем. Почему-то мне казалось, что там архаика, средневековье.

И вот Ленинград!

Театральный институт!

Первые впечатления потрясающие!

После Сибири, после деревни – это был другой мир.

С Московского вокзала протянулся широченный Невский, с потрясающей архитектурой. Аничков мост с конями Клодта, Дворцовая площадь и Эрмитаж. Широченная, величавая Нева. С Дворцового моста видны Ростральные колонны, Петропавловская крепость. С первых минут Ленинград покорил безнадежного провинциала. Великий Питер, город-музей, один из лучших мегаполисов мира до конца жизни будет моей второй Родиной. Это я себе так обозначил. Есть одна Родина. Это аксиома. Но у меня их три. Это Сибирь, Ленинград и главная Родина – Элиста. Это они сформировали меня, оставили глубокий след в моем сознании и в моей судьбе. Каждый период по-своему.

А Ленинград в это время жил своей духовной жизнью. В институте преподают много знаменитых людей по театру и кино. В театрах живые легенды. На Невском встречаются знакомые лица по театру, кино, литературе. Голова идет кругом. В общежитии студенты поют песни Окуджавы, который только набирал популярность. Всюду читают стихи Вознесенского, Евтушенко, Рождественского, Ахмадулиной. Зачитывались Аксеновым, Конецким, Ремарком, Сэлинджером, Джеком Керуаком, певцом битников. Позже засветились Шукшин, Вампилов. Ты был не модным, не современным, если не знал творчества Айтматова, Межелайтиса, художника Красаускаса, американских фантастов Брэдбери, Шекли, Хаксли, оркестра Рэй Кониффа. Эпизодически на книжных прилавках появлялись маленькими тиражами книги о творчестве Хокусая, Пикассо, Модильяни, импрессионистов.

В Ленинграде жили Шостакович, Мравинский, режиссеры Товстоногов, Вивьен, Акимов. Теперь театры названы их именами. Это тогда я прочел у Шостаковича емкое и лаконичное изречение: «Мудрость. Точка. Любовь. Точка. Творчество. Точка. Смерть. Точка. Бессмертие. Точка». Это он про себя.

Мой учитель Народный артист СССР, главный режиссер им. Пушкина, Александринского (императорского театра) Леонид Сергеевич Вивьен частенько изрекал нам студентам на занятиях по режиссуре: «Никогда не спешите в никуда. Поставьте цель».

Однажды во время репетиции у Акимова сильный стук в репетиционный зал. У Акимова на репетиции никто не входил и не выходил. Дверь закрывалась на крючок. Я сидел у него за спиной. Народные артисты России Ирина Зарубина и Сергей Дрейден смотрят на Акимова. Помреж тоже смотрит. Акимов молчит. Снова резкий стук. Акимов кивнул головой. Помреж побежала открывать дверь. Нонсенс. Стук в дверь к Акимову на репетицию – это значит, пожар или умер кто-то из Генсеков. Открывают дверь. Вбегает народный артист Г. Воропаев (снимался в фильме «Высота» - персонаж который слепнет). Другие актеры побоялись бы стучать. Гена Воропаев играл «Дон Жуана». Отдышавшись, Воропаев радостно сообщил:

- Николай Павлович, в космосе трое космонавтов!

Акимов никак не реагируя, тихо промолвил: «А местком там есть?».

Н.П. Акимова, говорят, боялась даже министр культуры СССР Е. Фурцева. Его язык был острый, язвительный.

А вообще о моем учителе, мастере Вивьене, о режиссере Акимове можно многое вспомнить. Потрясающие были личности. Уходят одни, приходят другие властители дум. Кого-то помнят, кого-то забыли. Память избирательна.

Театры я посещал часто. В год выходило больше сотни посещений – итого более 500 спектаклей за ленинградский период. В студенчестве вел дневники, которые так и остались в камере хранения общежития. Там все описано. Быть может, дневники случайно сохранились. Всякое бывает. Прошло уже более 50 лет. Любопытно было бы прочесть записи. Восторги, глупости, резюме, сопоставления, оценки тех беззаботных дней. Ленинградский период давно позади, но «пепел Клааса стучит в моё сердце» (Шарль Де Костер). Когда у меня спрашивают, был ли я в Санкт-Петербурге, отвечаю: - «Никогда». Но ты же там жил восемь лет – «Да, жил, но в Ленинграде», - отвечаю я. Ленинград это другая Вселенная. Замечательные музеи, архитектура, театры. А сколько зарубежных гастролеров!

Знаменитый французский мим Марсель Марсо, которого я снимал из темного зала своим «Зорким». Потрясающая кинодива мирового класса Марлен Дитрих. Она пела. В свои 70 лет она выглядела, как девушка. ( У нас в России была такая - Людмила Гурченко). Пела она на английском и немецком. Языки я не знал, но это было завораживающе. Это были актерские выразительные песни. Каждая песня прожита и все было понятно.

Театр Питера Брука, английского режиссера мирового класса, привез популярный спектакль «Король Лир». Это было современное, необычное зрелище по форме, по актерскому исполнению. Не только студенты, но и актеры ленинградских театров были в шоке. Пол Скофилд, играющий короля Лира был больше похож на современного интеллектуала 60-х годов. С короткой стрижкой, седой. Скорее напоминал физика - атомщика. Одет был в коричневый кожаный хитон, напоминающий современный плащ. Вроде бы и эпоха Шекспира сохранена и напоминал современника 60-х годов.

Оформление было аскетичное, без псевдопышности, как было принято в советских театрах. Советский театр тогда жил по канонам архаики. Другие персонажи одеты были так же в кожу других цветов. После этого кожа опять пошла в моду, в жизни. Но почему Запад всегда первый диктует моду? Единое решение оформления. Нет степи, нет дворцов, нет пышных комнат короля. Пустая сцена, грубые деревянные средневековые лавки и все. Сверху свисали жестяные пластины. Они, скорее всего, напоминали угрожающие атомные бомбы, а король Лир, повторюсь, напоминал современника – атомщика. И невольно возникала мысль: не только раздрай королевства Лира, предательство дочерей и приближенных, а раздрай планетарного масштаба. Пол Скофилд – Король Лир больше сидел на грубой табуретке и, как бы отсутствующий, следил за развитием событий. За коварством и предательством дочерей. Сцены без присутствия Короля, но актер присутствовал на сцене. Зоны молчания актера потрясли театральный мир Ленинграда. Все были в плену замысла режиссера и игры актера.

Мы студенты, не понимая многого, интуитивно чувствовали что-то великое. Профессионалы и критика высоко оценили поиски неутомимого режиссера Питера Брука. По прошествии многих лет, когда я ставил «Короля Лира» все время оглядывался на спектакль Питера Брука, но не мог найти точек соприкосновения.

Молодые театралы, читайте книгу Питера Брука «Пустое пространство». После «Короля Лира» был «Гамлет» Эти спектакли дали новый толчок в реализации классиков на сцене. Раньше в СССР, да и не только, обозначали каждое место действия по автору, костюмы шились точно по эпохе. Правда, делалось это не всеми, но в массе было нормой. В 21 веке могут стилизовать или силуэтно сохранить, или выделяют крупно какую-то деталь, например, жабо или силуэт и воротник, и все. Классика одета в современные костюмы, и даже время и место действия переносится в наше время. Шокируют публику «новизной», а не глубиной. Товстоногов в Ленинграде поставил «Мещане» М. Горького. Традиционно, но какая была глубина, широта мысли. Спектакль заставлял думать, философствовать. Это был действительно современный творческий акт. Сейчас в начале 21 века, когда народ в массе находится в плачевном состоянии, тема мещанства, мне кажется, не сработает. В Москве и у нас я вижу людей, роющихся в мусорных баках. Не до мещанства.

Время было глубокого застоя. Времена Брежнева. Все врали. Генсеки, правительство, СМИ. Все приукрашивалось, нивелировалось. Жили за счет продажи природных ресурсов, как и сейчас. Поэтому была колбаса. И было безмятежное время. Знаменитому шекспироведу, преподавателю ГИТИСа А. Бартошевичу я рассказал свой замысел постановки. Все сводилось к одной фразе. Ложь общества на всех уровнях. Дочери лгут отцу. Друзья предают. Отсюда подонкизм и предательство. Мэтр одобрил.

В 1959-м впервые ленинградцы увидели и услышали бродвейский мюзикл «Майн фэр леди» («Моя прекрасная леди»). Это было музыкальное представление по пьесе Бернарда Шоу «Пигмалион». Музыка Фредерика Лоу. Этот мюзикл тоже произвел фурор в Москве, Ленинграде. Впервые в стране увидели живьем настоящий мюзикл. Жанр, родившийся в Америке, на Бродвее, еще в 20-30-е годы. Наши российские музыкальные спектакли не были похожи на бродвейский мюзикл. Вроде бы и там, и тут поют и танцуют, но это не близнецы, а скорее музыкальные братья или сестры. Чуть позже студенты Народного артиста СССР Г. Товстоногова играли мюзикл «Вестсайдская история» (музыка Бернстайна), в институте, а потом перенесли в театр им. Ленинского Комсомола. Это было в Ленинграде. Говорят, в Прибалтике, ставили приближенные к мюзиклу, но все попытки других были стыковка песен, танцев к тексту. Они не рождались от действия или события происходящего. Скорее это было музыкальное представление. Я всегда мечтал поставить мюзикл, но сдерживало то обстоятельство, что нужна хорошая музыка к конкретному произведению, хороший тренированный, пластичный многочисленный контингент молодых актеров и балетмейстер, чувствующий этот жанр. Сейчас, спустя 50 лет после увиденного первого мюзикла, подмывает поставить что-нибудь на 30-40 молодых актеров, с хорошей музыкой.

Но вернусь к мюзиклу «Моя

прекрасная леди». Потрясающая музыка Фредерика Лоу. Красивая, мелодичная. В зале подпевали зрители. Это были артисты Мариинского театра. Они смотрели его раньше в Америке, на Бродвее. Партии Элизы Дулитл и мистера Хиггинса и сейчас частенько звучат по радио, телевидению.

Шокирующая пластика была на балу у дам. В длинных платьях они стояли, отклонившись всем корпусом и одной ногой назад. Она и была опорной точкой. Выглядело это необычно и красиво. И все это на фоне викторианской мебели, привезенной из-за океана.

Великолепное произведение Бернарда Шоу, божественная музыка Фредерика Лоу, пластика, режиссура, актеры, сценография - все это способствовало созданию театрального шедевра того времени. Вот уже прошло более 50 лет после тех потрясающих мгновений, а в памяти свежо эмоциональное состояние, положительная энергетика того великолепного спектакля. Особенно на фоне сегодняшнего дня. Убийство на телеэкране, криминальные разборки, чернухи. Даже в столице ударились в шоу – развлекательный жанр в спектаклях. Психологизм уходит со сцены. Прекрасное в человеке, красота души испарились. Как будто боятся показать величие духа. На экране, на сцене какие-то упыри, вурдалаки. Но не всё и не везде так мрачно. Бывают и жемчужины среди потока второстепенных произведений.

Вернусь к Ленинграду 60-х годов. После театра, гастроли «Американского сити балета». Это был не похожий на наш балет. Уже позже прорвался на сцены театров Москвы и Ленинграда балет модерн. Границы балетной выразительности раздвинулись. Ну, почему же наши так заморочены, кондовы и консервативны?! – возмущались мы, студенты на общей кухне в общежитии после просмотренных спектаклей. Время было такое. Чиновники от культуры не пущали, не разрешали лишнего. Охраняли советское искусство, лучшее в мире.

Гастроли французских театров «Комеди Франсез» и «Старая голубятня». Французы привезли однажды спектакль «Три мушкетера». Пародийный, шутливый, капустнический жанр. Все были удивлены. Оказывается можно и так делать. А мы все серьезно, взаправду. Драка так драка, бои на шпагах всерьез. А тут на планшете сцены Париж, маленькие макеты знаменитых зданий, реки, мосты и т.д. мушкетеры скачут верхом на палочках с картонными головами лошадей. Бои на шпагах поставлены в шутливом ключе и т.д. Это было неожиданно, любопытно и интересно.

Итальянский театр «Пиколло-театр» тоже расширил горизонт жанрового решения.

Театры соцстран. Болгарский, чешский, польский, венгерский того времени не очень отличались от совтеатров.

Режиссура и актерское исполнение западных театров дала мощный толчок в раскрепощении творческих исканий. Инкубационный период совкультуры закончился. Это был период оттепели, конец разрядки, холодной войны. Занавес открылся.

В это время в СССР появился театр «Современник», который создал О. Ефремов и поставил нашумевшие спектакли «Вечно живые», «Голый король». Появилась «Таганка» во главе с Ю. Любимовым с ошеломляющим, шокирующим спектаклем «Добрый человек из Сычуани (Сезуана)». Существование актеров на сцене было не похоже на другие театры. После нашумевших дней москвичи приезжали в Ленинград проверить успех у ленинградских зрителей. Попасть туда студентам было архисложно. Умудрялись проходить со служебного хода, через чердачные ходы, с актерами или 3-4 студента сразу. Билетерши не могли справиться с группой студентов.

В те 60-е годы я впервые познакомился с творчеством О. Ефремова, Ю. Любимова. На спектакле Таганки «10 дней, которые потрясли мир» вместо билетеров стояли актеры, одетые в морскую форму с винтовкой. Билеты зрителей натыкали на штыки. А в фойе В. Высоцкий, В. Золотухин, Б. Хмельницкий с гитарами и гармошкой распевали революционный частушки. Пройти на спектакль нет шансов. Тогда я написал на листе как билет по форме: «Я студент театрального института. Слезно прошу - пропустите!». Моряк-актер прочел, засмеялся. Пропустил. Потом много лет спустя, в доме отдыха «Актер» в Мисхоре я встретился с тем актером с Таганки, который пропустил меня на спектакль. Это был актер Колокольников, парторг театра. Мы жили в одной комнате. Купались, играли в шахматы. Чаще с ним играл наш актер, Юрий Ильянов.

Вернемся в 60-е. Это было ново, свежо и в духе времени. В общежитии студенты обсуждали увиденное, охали, завидовали, загорались и заражались новой формой молодежного театра Таганки. Тогда это был прорыв после советской эстетики. Зашоренность дала брешь. В Архангельске в 1979-м, в молодежном театре, видел подобное. Сцена без занавеса, плакаты в фойе, зале, на сцене. Песни, выкрики лозунговых текстов в фойе, зале, на сцене. Но это был чистый плагиат. Для Архангельска это было ново.

«Современник» проповедовал мхатовскую школу, но была новизна. Актерское проживание на сцене без аффектации, без нажима. Звук не форсировали, не актерничали, не акцентировали на ударные моменты. Это тоже было ново для того времени. Некоторые критики обвиняли театр в шептальном реализме. «Современник» выделялся среди других театров, которые равнялись на поздний МХАТ 50-х годов. И «Таганка» и «Современник» были высоко гражданственными. Это были разные театры и в этом были интересны, как и сейчас после 40 лет, но градус понизился.

ЛГИТМиК, институт расположен в центре Ленинграда, на Моховой, недалеко от Невского, главной магистрали города. Это район где жили и живут актеры, художники, композиторы. Идя по Моховой и перейдя Фонтанку можно увидеть, что на правой стороне стоит цирк. Здесь я впервые, еще в 1958 году, увидел великого иллюзиониста КИО - отца, потом и сыновей. Есть легенда, как произошла фамилия КИО. Однажды КИО – отец увидел на неоновой вывеске «КИНО» где буква «Н» не горела. И он решил взять сценическую фамилию КИО.

В цирке выступали клоуны Ю. Никулин, М. Шуйдин, О. Попов, знаменитая династия итальянских циркачей Фрателлини. Рядом с цирком зимний Дворец спорта, где выступал американский оркестр Бенни Гудмана. Это было столпотворение для джазменов, меломанов, стиляг. Пробиться было сложно. Но только не для нас. Я все таки пробился! Впервые увидел вблизи элегантных музыкальных негров.

Джаз я услышал в Сибири. Однажды в сельском радиоузле радист Сашок Иволин стал искать по волнам. Пели на другом языке, музыка не была похожа на то, что передавали по нашему радио. Я был ошеломлен. Джаз ревел и стонал. Оказывается, есть и другая музыка. Я был обезоружен и пленен. С тех пор я люблю джаз и не только, но не эту попсу, и тук-тук, действующие на мозги. Музыка должна действовать на сердце, на чувства. В Ленинграде я узнал и услышал в записи американский симфонический джаз-оркестр Рэя Кониффа. Его аранжировки. В записи у ленинградского звукооператора с телевидения услышал Гилепси, Кросби, Поля Мариа, Нино Рота, Паппети, Гойя, Гершвина. Это было в 70-х годах.

Но вот пойду дальше. Пройдя площадь, натыкаешься на Ленинградский Дом Радио. И еще дальше, через маленькую улицу, выходишь на Невский. Слева, на углу, театр Комедии. Пройдя через Невский заходишь в садик, где стоит памятник Екатерине II. За памятником Александринка, театр имени Пушкина, бывший императорский театр, где главным режиссером был мой учитель Народный артист СССР Леонид Сергеевич Вивьен, потомок французских эмигрантов. В театре имени Пушкина служили Народные артисты СССР Н.К.Черкасов, Ю.М.Толубеев, Б.Фрейндлих (отец Алисы Фрейндлих), А.Борисов, В.Меркурьев, И. Горбачев, М. Екатерининский, О.Лебзяк, К.Адашевский и другие.

Идя дальше по праздному Невскому встречаешь всякий люд. Сплошной поток по обе его стороны. Невский – это дорога тщеславия. Каких только типов не увидишь на этом проспекте. Трудовой народ, пижоны, стиляги, экстравагантные девушки, выхоленные иностранцы, авантажные парни, бородатые старики – ученые и прыщавые юнцы продают себя и высматривают куртуазных типов. Особенно ярмарка тщеславия гудит летом, под вечер.

Я жил в двух местах в Ленинграде. В Гавани, Опочинена, 24, на Васильевском острове, рядом с Финским заливом и в центре города на Декабристов, 5. Эта улица начинается от мэрии города и тянется несколько километров. Недалеко от места моего проживания находился «Солдатский садик», где я гулял с дочкой Региной. При входе в садик стояло полукруглое, петровских времен одноэтажное здание с колоннами.

Там, в 1960-м году, была мастерская М.А. Аникушина, народного художника СССР, лауреата Ленинской премии, Героя социалистического труда, автора памятника А.С. Пушкину на площади искусств. Через год я имел честь познакомиться с живым классиком. Познакомил меня с Аникушиным народный художник РСФСР Леонид Кривицкий, которому я тоже позировал. Картина Л. Кривицкого «Энтузиасты» находится и сейчас в Русском музее, перед которым стоит памятник Пушкину Аникушина М.А.

В Академии художеств, на набережной Невы, я позировал Михаилу Александровичу в учебной мастерской студентов. Мой портрет работы М.А. Аникушина висит у меня дома. Это была черновая работа. Как мэтр говорил: руку надо набить, не разучиться рисунку. За позирование я получал рубль в час. От меня мэтр узнал, что калмыки были выселены в 1943 году. М.А. Аникушин, после сказанного мной, долго смотрел на меня и потом спросил: «Вы тоже пострадали?». Старый коммунист не знал об этом. Странно.

Однажды в перерыве он заметил: «Меня путают с автором памятника Пушкина в Москве. В Москве – автор Опекушин, а я Аникушин и мой памятник Пушкину в Ленинграде». Видимо, мэтр частенько говорил об этом и поэтому, засмеявшись, добавил: «Опекушин жил в 19 веке, а я в 20-м». «Видимо меня плохо знают», – поскромничал мэтр. Сожалею, что по глупости и молодости не смог побольше пообщаться с Мэтром и не сфотографировался. Даже автографа нет. Лень и глупость родились раньше меня.

Академию художеств я посещал года три. Был натурщиком у Л. Кривицкого, у китайца – дипломника. Фотографию картины китайца не сделал. Где-то в запасниках Академии художеств валяется или в Китае. В месяц я зарабатывал натурщиком рублей 20. Стипендия была 24 рубля. Чувствуете, как подсобила мне эта прибавка. Когда я заходил в Академию художеств, специфический запах краски вдохновлял. И сейчас, в мастерских художников, эти запахи вызывают воспоминания о днях проведенных в знаменитой Академии.

Я частенько, перед окончанием ВУЗа, ходил с киноактером И. Классом на Ленинградское телевидение в художественно-драматическую редакцию «Горизонт». Там работали выпускники режиссерского факультета института. Общение с ними дали кое-какие навыки и опыт. Телевидение меня всегда привлекало, но наша встреча так и не произошла, даже в Элисте.

Когда мне говорят про Ленинград, такое же эмоциональное состояние, как про Элисту говорят где-нибудь в Москве, Ростове, в Польше, в Болгарии, где я был. Там, в Ленинграде, я вдохновился, заразился, приобрел творческий багаж, какое-то мировоззрение, вкус. Ленинград был фундаментом для дальнейшей работы. Благодарю Всевышнего, что я там был!

Вивьен – мой учитель по режиссуре.

Высокий, крупный, в пальто с шалевым воротником, с толстой тростью входил в вестибюль театрального института народный артист СССР, главный режиссер Пушкинского театра (императорского), профессор Леонид Сергеевич Вивьен. Студенты знавшие, не знавшие, раскланивались и здоровались. Сам вид его вызывал уважение и почтительность. Вивьен так же уважительно и чуть наклонив голову, здоровался со всеми.

Крупные благородные черты лица и весь его вид говорил о его породе. Шел он медленно и достойно. Чувствовалась личность. Таким я увидел его впервые в институте и не полагал, что буду учиться у этого МЭТРА целых пять лет.

На афишах я видел его фамилию и поэтому теоретически знал и был много наслышан о нем. У Вивьена была кафедра, где были студенты актерского и режиссерского факультетов. На его кафедре преподавали народная артистка СССР Тиме Е.Н. (говорили, что она была любовницей императора). Для нас, студентов, она была уже древней историей. Заслуженный артист России И.О. Горбачев, Н.И. Ян преподавали.

В театре Вивьена, в театре им. Пушкина служили Народный артист СССР Н.К. Черкасов (ученик Вивьена, сейчас институт назван именем Н.К. Черкасова), народный артист А.Борисов, Ю.Толубеев, И.Горбачев, Н.Адашевский, Л.Штыкан, М.Екатерининский, Б. Фрейндлих, В. Меркурьев, Н.Симонов.

Леонид Сергеевич Вивьен для своих современников был живым воплощением связи театральных времен.

Масштаб его деятельности был очевиден и внушителен: 55 лет работы на сцене Александринского – Академического театра им. Пушкина. Из 40 лет его режиссерской работы тридцать – руководство старейшим академическим театром. 50 лет педагогической деятельности, давшей советскому театру многих и многих актеров и режиссеров.

Это огромное историческое время вместило в себя разные театральные эпохи и поколения. Вивьен умел вживаться в них.

Вивьен начинал актером еще до революции. Работал с Варламовым и Давыдовым, для нас, студентов, они были реликты еще той эпохи. Приглашал и работал с Мейрхольдом В.Э. – рассказывал о легендарных В.Комиссаржевской, Ю.М. Юрьеве.

И когда Вивьен в учебных паузах, рассказывал про дореволюционных китов, нам казалось это невероятным. В 60-64-х годах того века, его рассказы были древней историей, а Вивьен рассказывал нам будто это было вчера. Память у него была феноменальной.

Вивьен входил в аудиторию, все вставали, и даже вторые преподаватели. Двое студентов подскакивали, брали трость и снимали пальто. Вивьен говорил: «Благодарю, господа студенты». Садился. Пауза. Ну-с, будем ваять искусство - на улыбке произносил МЭТР.

Вивьена не боялись, его уважали. Он учил не поучая. Редкое качество педагогики. Склонность к иронии, к юмористическому освещению самых трудных моментов жизни. Рассказчик он был изумительный. Полный юмора и самокритики. Он неуклонно избегал сюжетов, могущих его возвысить или вознести в ранг драматического героя. Даже в случае, когда ему приходилось рассказывать историю своего ареста в 1919 году по ложному доносу и освобождение по известной телеграмме В.И. Ленина. Когда у Вивьена спросили за что его арестовали, он ответил: «За то, что плохо сыграл Арбенина в «Маскараде». А в действительности было совсем не так. В 1919 году восстановили «Маскарад», потому что Вивьен был членом Временного театрального комитета. И его арестовали и потом отпустили. Уже на следующий день пошла легенда. Якобы вели Вивьена по Невскому четверо конвойных в кандалах. У театра он остановился, встал на колени, поцеловал землю, заплакал и сказал: «Прощай, альма-матер!»

Вивьен при рассказе улыбался.

Его дед, Жан Вивьен, рисовал при жизни Пушкина А.С. Отец был потомственный дворянин, надворный советник. Потомственный – значит, имеющий заслуги перед Россией.

Своеобразие личности Вивьена отмечалось всеми, кто писал о нем. Психологическое своеобразие, внутренняя многогранность, широта и человеческое обаяние – вот главные черты Вивьена.

Он преклонялся перед личностью В. Комиссаржевской, актерским искусством Давыдова и режиссурой Мейрхольда.

С Мейрхольдом Вивьен познакомился еще до 1918 года и с ним работал в спектакле «Маскарад». В 1938 году, когда Мейрхольда гнобили в Москве, Вивьен прилагает усилия к переезду Мейрхольда в Ленинград. Для того времени это был смелый поступок. Театр Мейрхольда «имени Мейрхольда» уже закрыли. Критики изощрялись, обвиняя в формализме на сцене. Конечно, была дана команда «фас» сверху.

Мейрхольда застрелили не за формализм в театре. Он был новатор. Причина была в другом. О настоящей причине уничтожения Мейрхольда замалчивается более 60 лет. О настоящей причине знал Сталин, А. Толстой и очень узкий круг людей. Вивьену сказал по секрету очень важный в театральных кругах человек.

В 1937 году Всеволод Мейрхольд в Париже встретился с племянником Троцкого. Тот многое рассказал о негативных сторонах Сталина. А знавший о встрече Мейрхольда с племянником Троцкого, крупнейший писатель, который был в эмиграции, настучал куда надо. Потом этот писатель вернулся в Россию. За стукачество получил всепрощение и печатался вовсю. Это был граф А. Толстой. После такой информации судьба Мейрхольда была предрешена. А вакханалия про формализм Мейрхольда – это прикрытие. Похожее произошло и с С.Михоэлсом в Минске.

А что разве у нас, сейчас в 21 веке не так? Все повторяется. Человек не меняется. Подлость, подонкизм, стукачество, зависть, лесть цветет махровым цветом. Особенно в наше рыночное время. Продаются и покупаются лучшие человеческие качества.

Вивьен был мудр. Он дружил со всеми главными режиссерами театров Ленинграда. Н.П.Акимов много раз рисовал Вивьена. Главный режиссер театра Комедии (теперь театр Комедии его имени), дружил и советовался с Вивьеном. Он просил Акимова поставить в его театре (Пушкинском) спектакль.

Вивьен пригласил главного режиссера БДТ (Большой драматический театр) Товстоногова Г.А. Товстоногов поставил «Оптимистическую трагедию» Вс.Вишневского, получил Ленинскую премию. А у нас, в Калмыкии, такое может произойти? Не верю! А с трибуны говорили: «Давайте дружить!» У того поколения не зависть преобладала, а цеховое взаимопомощество. Они были умнее. Они выручали друг друга. Защищали репертуарную политику другого театра в пику партийно-чиновничьей политики. Поэтому Товстоногов, Акимов, Райкин, Мравинский, Аникушин заступились в печати за актера Н.К. Черкасова, когда его отправил на пенсию директор театра Колобашкин. Чиновники не вняли просьбе таких корифеев театра. Если бы тогда был жив Вивьен, этого бы не произошло.

Н.К. Черкасов, выдающийся актер современности остался одинок. Одиночество при всех. Черкасов, который сыграл у Эйзенштейна «Ивана Грозного», «Александра Невского», у других режиссеров «Профессора Полежаева», «Все остается людям», «Весна», «Мичурин», «Мусоргского», «Ленин в Октябре», М. Горького в театре. Создал образы Хлудова в «Беге» Булгакова, Дронова в фильме и в театре «Все остается людям», «Скупого» и т.д.

А когда Черкасов был не у дел королева Англии пригласила его в Англию, как выдающегося актера современности. Вот такие парадоксы у нас. А разве не похожие истории происходят в калмыцком театральном деле? Примеры приводить не буду.

В 1957 году Вивьен первый в СССР поставил «Бег» М. Булгакова. Москва разрешила. Хлудова играл Черкасов. Прошло уже полста лет, а я помню Черкасова в роли генерала Хлудова. Дворжецкий в фильме тоже был по-своему интересен в роли Хлудова. Но Черкасов создал мощный трагедийный образ. В финале у Вивьена Хлудов возвращается в Россию. Как сейчас помню, выходил Черкасов на помост-пандус в луче прожектора и медленно шел к авансцене, вставал на колени и плакал. Тут было все.

Когда я пишу эти строки, мне как-то не по себе. Энергетика пятидесятилетней давности при мне. В зале была пауза, а потом гром аплодисментов, зритель вставал, а Черкасов – Хлудов все стоял на коленях. Он просил прощения у всех и за всех. И у сегодняшнего зрителя. Это было покаяние. У зрителя был катарсис. В зале плакали, не скрывая слез.

Мы, люди, иногда бываем неблагодарны. Забываем сделанное добро и дела прошлого. У некоторых преобладает сиюминутный расчет.

И Черкасов Николай Константинович, лауреат Ленинской и Государственной премий, депутат Верховного Совета СССР, председатель Всероссийского театрального общества умер после приказа директора театра Колобашкина через несколько месяцев. Вот она людская неблагодарность! Из-за каких-то нескольких государственных рубликов чиновник убил личность. Человека! А мы говорим «Человек это звучит гордо!» Ни хрена! Черкасов лежал дома на диване, отвернувшись к стене, и не хотел ни с кем разговаривать. Это рассказывалегосын. Дело не в деньгах, Черкасов не такого масштаба был человек. Его убила людская черствость, неблагодарность. Чиновники плюнули даже на людей, которые стояли с плакатами в защиту личности возле театра.

Пацаненком я впервые увидел Черкасова в кино в фильме «Александр Невский» С.Эйзенштейна, а потом в «15-летнем капитане». Черкасов играл Жака Паганеля. Мы, пацаны, сидели в клубе на полу, в метре от экрана. Все, что видели на экране, было потрясающе. Это был другой мир, другие люди, а я выселенный, мальчишка «враг народа». И никогда не думал, что увижу вживую Черкасова. Я стоял в метре от него. В 1959 году, Пушкинский театр, который возглавлял мой учитель Вивьен, поехал на гастроли в Париж. Об этом нам сказал наш педагог по актерскому мастерству М.К. Екатерининский, который уезжал с ними. Проводы на гастроли были на Московском вокзале Ленинграда. На перроне актеров провожали все актеры-пушкинцы, которые не были заняты в спектакле. А в Париж везли «Оптимистическую трагедию» Вс.Вишневского. На перроне стояли все звезды театра, все народные. И мы, студенты, путались у них под ногами. Черкасов высокий, в белом, коротком плаще, выделялся среди всей толпы. Однажды он бросил взгляд на нас. Откуда взялись эти азиаты? – подумал, наверное, Черкасов. Все актеры были радостные, веселые, подшофе. Проводы все-таки. А мы, студенты, трезвые, но по своему тоже были опьянены и глазели на живых классиков сцены. Даже через 50 лет, у меня в памяти осталась эта картина проводов.

У Черкасова-Хлудова было на сцене покаяние. Он, Хлудов, как бы просил прощения у нынешних россиян – прощения за все. А кто просил прощения у нас, у калмыков? Кто покаялся за нас, калмыков? Пепел Клааса стучит в моё сердце. Кстати, многие педагоги, когда шел разговор о выселении калмыков, возмущались и проклинали Сталина. Для ленинградцев-блокадников все это было знакомо и узнаваемо. Ленинградцы тоже многие пострадали. Ленинград – это гордость моя, Ленинград - это «дети мои» (Джамбул Джабаев, казахский акын).

Другой народный артист СССР Николай Симонов (фильм «Петр I» роль Петра I) тоже, как и Черкасов, огромный, с крупными чертами лица, потряс меня в спектакле «На дне» М. Горького. Он играл Сатина. Симонов - актер школы переживания, но у него были отголоски романтического театра. Когда он произносил монолог Сатина: «Человек это звучит гордо!», - он делал это возвышенно, романтично. Он возвышал человека.

«Человек это венец всего живого» - слышался подтекст в монологе. Для того времени (60-е годы) это звучало актуально и современно. И через много лет я смотрел спектакль «На дне» в Москве, в театре «Современник», где в роли Сатина был Е. Евстигнеев. Трактовка роли была другая. Когда Евстигнеев произносил монолог «Человек – это звучит гордо» - у зрителя стоял комок в горле. «Человек» - произносил актер тихо, слегка наклонив голову на нары, а потом, через паузу говорил совсем тихо – это звучит гордо. Актер весь трясся. Актер плакал. Подтекст был другой, чем у Симонова в 60-х годах. Человек, мол, ничто, букашка и когда говорят – это звучит гордо – это насмешка, мол. Человек раздавлен, и он ничего не значит. Ценность человека - ноль. Это было новое прочтение, созвучное времени. Да и сейчас этот монолог в исполнении Евстигнеева прозвучал бы современно. В Москве, Ленинграде и в других крупных городах, сколько нищих, сколько роющихся в мусорных баках. Сколько людей, выбитых из орбиты жизни. И их цена жизни – никакая. Человек это звучит гордо - только на бумаге. В жизни же все виртуально. И Н.Симонов и Е.Евстигнеев в роли Сатина обнажили нерв своего времени. Каждый по-своему и убедительно.

На кафедре Вивьена учились еще до войны кинорежиссер С.Герасимов, киноактеры Петр Алейников, Тамара Макарова, Олег Жаков и т.д.

В театре Пушкина (Александринский, бывший императорский) служили актеры – личности. Это была особая каста. Если они шли по Невскому, все смотрели на них, оглядывались. Шла порода.

В 50-60 годы режиссеры Вивьен, Товстоногов, Акимов были властителями дум.

Словесные формулы мэтра:

1. Режиссеру не прощаются отступления от художественной принципиальности ради сохранения душевного покоя и достижения материальных благ, нарушения элементарных этических норм во взаимоотношениях с людьми. Нельзя завоевывать так называемое «положение», самоутверждаться, выпячивать свое «Я», приобретая власть над людьми.

2. Режиссера могут походя обругать в газете неизвестно за что, лишить постановки, снять с работы только потому, что в его спектакле кого-то (ох уж этот таинственный «некто в сером!») что-то не устроило. Режиссер никогда почему-то правым быть не может. Все вокруг знают «как надо», он один почему-то всегда ошибается и заблуждается.

3. Отрицательный опыт – тоже опыт. И им не нужно пренебрегать.

Советский писатель Лев Никулин написал книгу «Люди и странствования». В ней глава о Шаляпине. Юмор высоко ценится в театральной среде. Даже не очень добрый. Настоящий юмор иногда может быть и злым. Актер, изображающий Шаляпина вышел на сцену. Объявили: сейчас выступит Шаляпин и расскажет о Льве Никулине. Вышел и сказал – Лев Никулин… Не знаю… Не помню… И ушел.

Если Вивьену нравился отрывок, какая-то работа студента, он говорил всегда: «Прелестно! Вперед и выше!». Или вначале показа отрывка говорил студенту:

- Ну-с, батенька, покажите, что вы сотворили?

А если не нравилась работа студента говорил: «Гарнира много! Так много, что иногда зайца не видать». Все было ясно. Он не унижал, не костерил, а заставлял студента думать и работать. «Это все внешнее, а вы глубину ищите, господа».

С едким юмором отвергал Вивьен модные в то время «новации». Зритель теперь ко всему привык… Если актеры начнут вылезать из под стульев или сигать с люстры никто не удивится. Думаю, что скоро новатором в режиссуре будет считаться тот, кто просто начнет спектакль со звонка в фойе и поднимет занавес.

По поводу условности в спектакле: «Поднявшаяся «внебытовая условность», которой увлекаются в последнее время режиссеры, пугает». Это было в 60-х годах. А что творится сейчас на сцене в 21 веке? Условная композиция, инсценировка, условная режиссура с многочисленными якобы символами, условная актерская игра. И зритель думает, чем отличается жанр театра от эстрады, где в основном условны (но бывают и характерны) игра, оформление (а может и вообще не быть) и т.д. И отсюда появляется «бесполая» драматургия.

МЭТР внушал нам, студентам, профессиональные азы.

Первый год я был только вольнослушателем по режиссуре. До этого я учился актерскому мастерству в Калмыцкой студии у преподавателя Альшиц Оды Израилевны. Великолепный человек, тонкий психолог. Мы, полуграмотные студийцы, были как пластилин. Не испорченные жизнью, верили ее каждому слову. Она приобщала нас к театру и вообще к культуре. Она расковала нас. Терпеливо, ненавязчиво шлифовала нас. Делала огранку по-матерински. Нам повезло, что мы попали к ней. Она водила нас всех домой, знакомила со знаменитыми людьми театра. Постепенно в нас исчезала провинциальность, зашоренность, закомплексованность. Светлая память о ПЕРВОМ ПЕДАГОГЕ останется навсегда.

Когда я понял что к чему, с чего начинается Родина, куда грести и зачем, я тут же заразился режиссурой. Никому о своей тяге не говорил. Стал читать в Салтыковской библиотеке все подряд о режиссуре. Поговорил со вторым педагогом по режиссуре Микеладзе Н.М. на Вивьеновской кафедре об учебе по режиссуре. Посоветовали поговорить с профессором Вивьеном Л.С. Дали домашний адрес. Приехал к нему домой. Позвонил. Вышла домработница и сказала, что МЭТР отдыхает. Итак, раза три я прорывался к народному артисту СССР, профессору – все время открывала домработница. В очередной раз «Леонид Сергеевич занят», – выпалила она. Из комнаты раздался голос Вивьена: «Пусть войдет». Зашел. Стою в прихожей. МЭТРа нет. Вышел. При нем я оказался еще меньше. Так как вблизи Вивьен оказался крупнее. Язык отнялся. Выручил Вивьен: «Ну что, молодой человек, в режиссуру потянуло?». «Здрасте», – промямлил я. Язык-то отнялся, а мозг еще работал. Все про меня знает, мелькнуло в голове.

- Ну что ж, похвально. Походите ко мне для начала вольнослушателем, а там, молодой человек, посмотрим. Согласны?

- Большое спасибо, большое спасибо! – пробормотал с радостью и добавил «до свидания». МЭТР сказал четыре слова и все решилось. Вышел на улицу и закурил. В подъезд заходил какой-то солидный человек и я, на всякий случай, поздоровался. Радость иногда приводит к нелепостям.

На следующий день я подал заявление проректору по учебной части С.С. Клитину. В заявлении было написано мной: «Прошу отчислить меня в связи с депрессией». Клитин С.С. прочел и с гневом бросился на меня:

- Какая депрессия? Ты знаешь, что это такое? Еще ничего не нюхал, а туда же! Вон из кабинета!

Я вышел. Хороший человек оказался. За меня беспокоился. Потом второй режиссер Микеладзе видимо объяснил ситуацию.

- Ну зачем было уходить из института? – недоумевал проректор. Позже, лет через 10, мы встретились на какой-то конференции в Орджоникидзе (сейчас Владикавказ). Встретились как старые друзья, выпили. Вспомнили тот случай, посмеялись.

Год я ходил вольнослушателем на режиссуру и работал на «Севкабеле», сторожем в охране. На следующий год я подготовил этюды, отрывок и все показал Л.С.Вивьену. А когда все студенты ушли, Вивьен, два педагога по режиссуре и я остались. Только тогда я понял, что сделал большую ошибку. Зря рано ушел из института и на режиссуру не возьмут. Пока я сидел в углу, Вивьен пошептался с педагогами и спросил меня:

- Сколько вам лет, молодой человек?

Я ответил.

- Созрел для режиссуры, – сказал Вивьен. Пауза.

- Ну-с, надо на довольствие его поставить, – сказал Вивьен педагогам, режиссерам. Те кивнули. На довольствие – это значит оформить на стипендию. Я был на седьмом небе. Позже издали приказ о зачислении. Второй педагог Н.М. Микеладзе, лауреат Сталинской премии за спектакль «Повесть о Зое Космодемьянской» и парторг института согласились. А до этого я сидел в прострации в подвешенном состоянии пока не услышал слова «на довольствие». Сразу ожил, почва под ногами, и опять стал полноценным человеком. Решалась моя судьба.

Вивьен встал и сказал:

- Ну-с, с богом, батенька, – и ушел. Я вскочил и на ходу бросил:

- Большое спасибо! Большое спасибо.

Я так долго и подробно пишу об этом, чтобы молодые не терялись и задуманную цель пробивали до конца, взвешенно и по уму. Всякое могло случиться в моей ситуации. Вивьен был мудрый, и это он спас меня от глупой выходки.

Режиссура – это другая стихия. Надо знать все. Кроме профессии я стал изучать литературу, драматургию, кино, раскадровку в кино, живопись, музыку и т.д. Когда я закончил институт и приехал домой, Леонид Сергеевич Вивьен умер. Память о нем у меня, как память о матери. Благодарен Вивьену за все. Если бы не он, судьба сложилась бы по-другому. Два человека, которые решили мою судьбу: Мама и Вивьен.

Театр Комедии. Ленинград. Режиссёр Н.П. Акимов.

В центре Невского проспекта в Ленинграде стоит театр Комедии им. Н.П. Акимова. Внизу знаменитый Елисеевский гастроном, выше театр Комедии. Театр Комедии после смерти главного режиссера, главного художника Акимова Н.П. назван его именем. Как и БДТ (Большой Драматический Театр) после смерти главного режиссера Товстоногова Г.А. стал его имени. Главные режиссеры театров Вивьен Л.С., Товстоногов Г.А., Акимов Н.П. дружили. У них была цеховая и личная дружба. Не подсиживали, не капали друг на друга, а защищали в Ленинградском обкоме партии. А что сейчас у нас? Махровым цветом процветает провинциальная зависть. Увлекаются подметными письмами в различные инстанции. Создают кланы, якобы единомышленников. А в Министерстве культуры не знают куда грести, не разбираются, не хотят и главное не могут. Ума не хватает. Поэтому идут на поводу крикливых, воинствующих дилетантов. Все это я прошел и знаю, как свою автобиографию. Речь не о них.

В Театре Комедии, у Акимова, еще студентом, я проходил практику по режиссуре в течение 3 лет, по два часа в неделю. Вначале изучали технические цеха у завпоста Бураковского, а потом у самого Акимова на репетициях. У меня сохранился пропуск в театр и программки тех лет. На практике я был на спектаклях «Гусиное перо» Лунгина и Нусинова и на «Двенадцатой ночи» Шекспира. Я упоминал, что к сожалению все блокноты с записями, книги, я оставил в камере хранения общежития и никак не смог забрать.

Акимов говорил на репетиции: «Только одному Рафаэлю можно менять мир. Впрочем не буду перечислять великие имена и сохраню тайну своей ограниченности в восприятии искусства». Это Акимов так говорил о себе. Он был ироничный, самокритичный. Для него не существовали авторитеты его времени. Но уважал Вивьена, Товстоногова, Райкина, Мравинского, Рихтера, Гилельса, Аникушина и Ростроповича. В редких беседах он упоминал о них. На репетициях Акимов мало говорил, почти что не поднимался на сцену, чтобы показать актеру чего он хочет. В основном сидел с сигаретой с утра до вечера. Без сигареты я его видел, когда он шел по коридору. Меньше меня ростом, с залысиной, с большим носом и ироничными губами и с глазами, говорящими о готовности кого-нибудь «укусить». Про «местком» в космосе я уже писал. Его насмешливый взгляд и сейчас у меня в памяти. Но иногда был грустный, отвлеченный на репетиции.

Еще молодым он поставил в Москве в театре Вахтангова спектакль «Гамлет». «Мой «Гамлет» произвел большой шум и меня объявили злейшим формалистом. Как художник я им полезен, а как режиссер – недопустим», – как-то сказал на репетиции Акимов. Из-за «Гамлета» тогда критики напали на него. Красный шлейф Гамлета шокировал и зрителей и критиков.

В 1935 году начальник Управления культуры г. Ленинграда сказал Акимову: «У нас есть плохой театр Комедии, если вы за год сделаете этот театр, то беритесь». Акимов победил.

Еще до войны Акимов познакомился с молодым Евгением Шварцем, впоследствии ставшим драматургом. И сподвигнул Шварца на написание пьес. И всю жизнь Акимов ставил пьесы Шварца: «Тень», «Дракон», «Обыкновенное чудо», «Голый король», «Повесть о молодых супругах».

«Тень» Шварца в театре Комедии стала как «Чайка» для МХАТА, «Принцесса Турандот» для театра Вахтангова.

У Акимова работали такие актеры как народные артисты РСФСР Б.Тенин, Л. Сухаревская, И. Зарубина, А.Панков, А.Бениаминов, Н.Трофимов.

Заслуженный артист А.Бениаминов был парторгом театра. Когда я пришел в первый день на практику в театр, он подошел ко мне, не погнушавшись студента, сказал: «Я, Бениаминов, артист, парторг театра. Обращайтесь за помощью. Есть жалобы – обращайтесь. Не стесняйтесь».

А позже, уже через много лет, когда спросил про Бениаминова, мне ответили:

- Парторг твой первый уехал в Израиль. Вот такой твой парторг.

Показалось я виноват в случившемся.

У Сережи Дрейдена (фильм «Окно в Париж», «Царь») отец Симеон Дрейден написал книгу о посещении Ленина одного спектакля. Книга в триста страниц. И так можно. Дрейден учился параллельно на актерском факультете вместе с И.Резником, А. Шурановой (фильм «Война и мир»). В перерывах репетиций «Гусиного пера», Сережа Дрейден играл главную роль, мы беседовали о чем-то, не относящимся к театру. Запомнились замечательные актеры и как люди: Лева Лемке, П.Суханов, И. Зарубина, Г.Воропаев. Мы с Эльзой Коковой, режиссером-практикантом приходили раньше на репетицию и сидели в курилке. Делали вид, что ничего не подслушивали, а у самих уши были направлены на актерский объект. Я садился сбоку - припеку и ловил сказанное.

Однажды объявили после репетиции худсовет. Я попросил разрешения у Акимова поприсутствовать на худсовете. Акимов резко спросил: «А вы член худсовета?». «Нет», – отвечаю я. И Акимов удалился в комнату. Я понял, что на худсоветы двери для посторонних закрыты.

Атмосфера театра того времени была здоровой. Это был пик расцвета театра Комедии, театр ставил Шекспира «12 ночь», Чехова «Пестрые рассказы», Агаты Кристи, Пристли, Сухово-Кобылина «Дело», «Свадьба Кречинского», современных авторов.

Принесли пьесу «Свадьба на всю Европу» молодые авторы Штейнбок, Штейнрайх. «Что это за фамилии? Придумайте псевдонимы», – сказал Акимов. Так родились авторы Аркадий Арканов и Григорий Горин.

Акимов был достаточно грустный, молчаливый. Подперев рукой голову, сидел как истукан. Я бы не выдержал сидеть в одной позе часами. Может это я попадал на репетиции, когда он был в меланхолии. Замечания актерам делал мало. Почти ничего не говорил. В спектакле «Гусиное перо» были заняты народная артистка РСФСР Ирина Зарубина, которая снималась у Эйзенштейна в «Иване Грозном», в «Петре I», знаковая фигура того времени. Зарубина репетировала одну сцену с молодым актером Дрейденом всегда одинаково, непоколебимо. Даже интонационно каждый день одинаково. Сергей же Дрейден на каждую репетицию вносил что-то новое. Его герой-школьник заходил в кабинет с собачкой на веревочке. Но собачки-то не было. Воображаемую собачку приводил. Она то рвалась вперед, то назад и Дрейден пластичный вытворял такое с этой воображаемой собачкой, что Зарубина смотрела на Акимова с возмущением. Текста возмущения у автора не было и она не знала как реагировать на все это. Когда Зарубина смотрела вызывающе на Акимова лицо ее выражало возмущение по поводу своевольничания Дрейдена. «Что за безобразие?! Что это отсебятину вытворяет молодой актер?» – было на лице у знаменитый актрисы Зарубиной. Акимов ничего не говорил Дрейдену. Акимову нравился не зашоренный, не закомплексованный молодой актер. Зарубина терялась. Но спектакль был хороший, хотя и рядовой для Акимова. На репетициях он был какой-то даже отвлеченный. Как будто он человек со стороны, просто смотрит. На студентов-практикантов ноль внимания. Просто со всеми «здравствуйте» и точка. Садился в кресло и до конца репетиции не вставал. У него было много всяких студентов-практикантов, и поэтому он был даже равнодушен к нам. У нас была созерцательная практика. Вопросы могли быть, но только после репетиции. Но я боялся что-нибудь спросить. Это с годами приходит нахальство, робость уходит, и городишь всякую чушь.

Акимов что-то получал от института и поэтому он нас, студентов, терпел. Он не любил посторонних на репетициях. Это у Любимова на Таганке сидят студенты, журналисты, телевизионщики, гости, иностранцы и МЭТР витийствует, колдует на сцене, обращается иногда к сидящим в зале, ведет диалоги и т.д.

Акимов был другой. Он не любил пиара. И мы, студенты, старались не мельтешить у него перед глазами, не болтаться под ногами. И МЭТР был равнодушен к нам. Если он что-то спрашивал у студентов, то это был праздник, что-то хорошее произошло у него в жизни.

Акимов как-то в паузе, во время репетиции, спросил, откуда я, у кого учусь. Сказал, что из Калмыкии, учусь у Вивьена Л.С. Акимов подымил сигаретой и спросил: «Вивьен не хворает?». «Нет», – ответил я. «Хороший был актер. Варламова помнит. Играл с ним. Знаете кто такой Варламов?». «Великий русский актер»,– брякнул я. «Калмыков много?» - вдруг спросил МЭТР. «Тысяч 500», – соврал я. «Маловато», – протянул Акимов. Актеры вышли курить, только помреж, любопытная старушенция, сидит. Думаю, сейчас спросит опять про Калмыкию, врать придется. Было это в 1963 году. Что я буду говорить, что у нас баранов много, Красный дом один стоит? А МЭТР вдруг спрашивает: «Кугультинов где живет, в Москве?». «Нет, – отвечаю – в Элисте». «Кто, кроме Пушкина, хорошо о вас писал?» – огорошил меня МЭТР. В голове все помрачилось. Мозг заработал как при виде врага, но ничего в голову не приходило. Да и в то время я, кроме Пушкина, никого не знал. Это потом я узнал про Дюма, Горького, Шолохова. У Горького я помнил про калмыцкую скулу по школе. Но не про это же говорить МЭТРУ. Про Ленина, что у него есть калмыцкая кровь, не стал вякать, а то подумает - вот и этот туда же. В общем, я был в тупике, в стыдливом замешательстве. Акимов помолчал. Понял, что я темный и безнадежно безграмотный субъект. И сказал помрежу: «Приглашайте актеров».

Еще одна бестактность была с моей стороны в другой раз. Все актеры ушли курить. Остались Акимов, помреж, молодая актриса и я. Молодая актриса стала жаловаться на своего жениха. Я сидел за Акимовым, а эта актриса валит на жениха и просит совета. Что делать? Тут я встреваю. То же мне Макаренко, рефери. Надо, мол, прощать жениху. Тут актриса, как взорвалась и на меня спустила полкана. Я обалдел. Акимов молчал. Я понял свою бестактность. Кто я и кто они? Через год эта актриса выбросилась из окна. Не из-за меня, конечно. Это я к чему? Знай свой шесток и не встревай в чужие проблемы, разговоры. Это я для молодых, чтобы не совершали такие ошибки бестактности.

Акимов был мудрый человек. Шутил как бы вскользь, не акцентируя. Мимоходом. Мой учитель Вивьен так же, между прочим, выдавал искрометный юмор. Оба были эрудированные. Без показного выпячивания. Это были большие личности. Это была золотая порода того времени. Практика по режиссуре в Театре Комедии у Акимова многое дала в изучении профессии.

Театр Вахтангова. Москва. Режиссёр Е.Р. Симонов

В советское время была хорошая практика в ВТО (Всероссийское театральное общество) вызывать периферийных режиссеров на стажировки в какой-нибудь из ведущих театров Москвы и Ленинграда.

Стажировки проходили по три-шесть месяцев. Оплачивал театр. Были всякие конференции, съезды, симпозиумы, выездные сессии по режиссуре на неделю и т.д. Все эти стажировки, встречи давали большую пользу. Первое – это просмотр нашумевших спектаклей. Второе – встречи с коллегами из разных городов, разговоры, разбор спектаклей в ВТО, позже в СТД (Союз театральных деятелей), посиделки в гостинице за «рюмкой» чая. Да и сама атмосфера Москвы, театров, встреч дает большой импульс для дальнейшей жизни, работы. В Москве после всех встреч думаешь, вот приеду домой и буду брать новые высоты. Ан, дело-то вовсе не так.

В провинции, атмосфера окружения сбивает твой энтузиазм и ты опять в колее неурядиц, интриг, в плену нетворческого состояния. Не хочется об этом писать. Примеров много. Да что уж теперь чирикать, когда не можешь мурлыкать.

К сожалению, в нынешнее время с выездами покончено. СТД не организовывает профессиональную учебу. Накладно всем. СТД платило за гостиницу. Театр за дорогу, суточные. Кончилась советская лафа, наступил рыночный раздрай.

После института, работая в театре, я ездил на стажировки в Москву. Вначале был три месяца в Вахтанговском театре, позже в театре Сатиры. Я договорился с народным артистом СССР, главным режиссером театра БДТ в Ленинграде Товстоноговым Г.А., по поводу практики, но в Министерстве культуры СССР начальник Управления театров Е. Хамаза не разрешила. Чем хуже Вахтанговский театр, молодой человек? – резко зарубила она задуманное. Почему я хотел к Товстоногову? Это был лучший театр и режиссер в СССР. И там были мои близкие. Но мы полагаем, а Бог располагает.

В Вахтанговском театре я был стажером три месяца. Снимал угол у старушки на Сивцевом Вражке. Она работала в Министерстве иностранных дел. Когда она сказала, где работает, я подумал кем же. Ей было лет 55. Когда она рассказала, что протирает пыль, что сидит в кабинете милиционер и читает газеты. Конечно, нужен глаз. Там же секретные документы. Недалеко когда-то жил Хрущев Н.С., поблизости Пушкинский дом, Арбат. Вечером на Арбате ярмарка тщеславия, как и на Невском в Питере.

В Вахтанговском театре руководителем стажировки был народный артист СССР, главный режиссер Евгений Симонов. Он ставил пьесу Шекспира «Антоний и Клеопатра». В спектакле были заняты Народные артисты СССР М.Ульянов, В.Лановой, Ю.Борисова и заканчивал спектакль «Здравствуй, Крымов» Е.Симонов, а параллельно репетировал Народный артист РСФСР режиссер Л.С. Варпаховский спектакль «Выбор» А. Арбузова. В спектакле были заняты народный артист СССР Ю. Яковлев, народный артист РСФСР, В. Шалевич, Л. Максакова. Мы с Захаром Китаем (гл. режиссер Барнаульского театра) умудрялись бегать на репетиции обоих режиссеров. Естественно, с разрешения Е. Симонова. У Варпаховского было начало застольного периода, а Симонов заканчивал спектакль уже на сцене. Общение с такими мастерами сцены незабываемо. Кроме репетиций спектакля, мы видели спектакль взаимоотношений актеров, хорошо спрятанный от посторонних глаз. Мы-то наученные горьким опытом своих театров понимали почем фунт лиха в столичных театрах.

Надо отдать должное – репетиции шли всегда в полную силу. Даже в застольном периоде актеры работали на полную мощность. Речи о дисциплине, об опозданиях там не ведут. Актеры приходят чуть раньше режиссера и разогреваются. Никаких оправданий, якобы актер заболел, кто-то занят на съемках кино, телевидения – ничего этого нет. Театр работал как хорошо налаженный организм. Никакой суеты, криков нет. Атмосфера праздничности и деловой работы. Когда в театре все актеры и цеха задействованы соответственно рождается позитивная атмосфера. А что у нас? Нет.

Когда мы получили пропуска и ознакомились со всеми службами, ринулись в буфет. Буфет в Вахтанговском театре от ресторана «Прага». В буфете одна посетительница. И кто? Народная артистка РСФСР Л.Целиковская! Звезда экрана 40-50-х годов. Не успели мы с Китаем З. войти, как она сразу нам: «Здравствуйте!». Как будто она знает нас много лет. Вот она культура! А мы с калмыцким театром приехали в Майкоп и, проходя через вахту, идем как немые. Здороваться надо вначале, а потом показывать искусство. В Вахтанговском театре с нами, со стажерами, актеры театра здоровались первыми, ну и мы не оплошались. Это я к чему? Культура должна быть вначале, а потом и на сцене будет искусство. Станиславский говорил: «Театр начинается с вешалки. Это то место, где вешают не людей, а пальто, и культуру несут». Гардеробщики вежливые, с юмором. Видимо была работа с ними директора-распорядителя.

В Вахтанговском театре было три директора. У каждого свои функции. Тогда это был правительственный театр. В Москве к этой категории относились Большой театр, МХАТ, Малый, Вахтанговский и соответственно другая дотация и зарплата.

После ознакомления с театром и буфетом мы с Китаем ринулись в зал посмотреть спектакль «Кот в сапогах» нашей землячки Джимбиновой Светланы. Спектакль уже начался. Мы решили тихонько пройти на балкон и вдруг, откуда не возьмись, нарисовался директор-распорядитель В. Спектор (муж актрисы Юлии Борисовой).

– Вы что товарищи-стажеры не знаете положения поведения во время спектакля? Во время спектакля после третьего звонка - не входить. Еще раз увижу, от вашей стажировки откажусь.

Стыдоба какая. Мы, периферийные режиссеры, опростоволосились на мякине. Да еще в первый день. Позже были начеку. Захар Китай шутил: «В туалете не говорим. У них жучки стоят». При всем испуге, юмор не теряли.

Одну сцену Симонов повторял дня три-четыре по четыре часа. Шла «утрамбовка» текста, обживание мизансцен, уточнение темпо-ритма и т.д. Симонов делал мало замечаний или делал после, в гримерке. Народных вообще не трогал, но и народные работали от души. На репетиции, как и на спектакле. А у нас? Пардон, мы тоже хороши. Смотря с какого угла посмотреть. Поэтому с репетиции уходишь угнетенный, в отчаянии. С вопросом – неужели так и будем ползти как черепаха Тортилла? Надоедает иногда будить, возбуждать, подстегивать актеров. Да что уж теперь. То ли мы из другого теста? На что прибалты спокойные, но на сцене кавказский темперамент. Видел я за 10 дней в провинциальном Тарту у Карела Ирда. Тамошний театр в 70-х годах был синтетический. Шли оперы, оперетта, драма, балет и спектакли-песни. Смотришь и завидуешь. Ну почему, думаешь, у нас только текст произносят. Вот А. Сасыков - пример для подражания. Но как говорится, лицом к лицу – лица не увидать. Не в полную силу оценили творца.

Симонов, как я уже сказал, мало делал замечаний актерам. Если он это делал в гримерке, вдали от посторонних глаз, то на следующей репетиции актеры выполняли задание. А у нас, скажешь актеру раз, два – все мимо ушей. Вот поэтому у нас в России всюду маленькие Чернобыли. В искусстве, в производстве, в науке, на дорогах. Все делается тяп-ляп, абы-кабы, на скорую руку, чуть-чуть склеил, там залатал, там не долил, не докрутил, цемента меньше положил.

И в Чернобыле, и на Саяно-Шушенской ГЭС ничего не произошло бы, если бы… Вот еще у нас если бы, надо бы… и т.д.

В Вахтанговском театре, у Товстоногова, у Акимова, у Плучека все работают на сцену. А творцы сцены как бы аккумулируют все на сцене. На сцене, в коридорах, в кабинетах идет размеренная работа. В коридоре, в кабинетах никто не кричит. Помрежи и прочие не кричат на актеров «на сцену!». Крика, ругани не слышал ни в каких театрах. Темперамент только на сцене. А на сцене завороженно «колдуют» Народные и действительно оправдывают свой титул.

Потрясающая Юлия Борисова в роли Клеопатры. Цезарь – Лановой, Антоний – Ульянов. Всегда в форме, наполнены, темпераментны, но в рамках задач режиссера. Мне в режиссуре хотелось бы только, чтобы ассоциативный ряд шел. Но на сцене были исторические личности, а этого мало. У Любимова, Захарова актеры и режиссер проводят в игре и ассоциацию на современность. У этих актеров надо учиться мастерству и этике, мастерству общения с людьми. На репетиции во время пауз мы общались с актерами. Режиссер-стажер З. Китай даже влез не в свою епархию. Стал делать замечания. Юлия Борисова выслушала на улыбке и сказала: учту. Но это так. Вежливо было принято, но не исполнено на сцене. У нее есть режиссер спектакля, а прислушиваться или не прислушиваться к другим это ее дело.

Михаил Ульянов в роли Антония всегда был в поту. А в танцах, поставленных Марисом Лиепой, темпераментно и мощно Ульянов двигался как профессиональный танцор. Ну что тут скажешь. Поклониться только большому мастеру. На репетициях все видно: какой человек, добрый или злой, темпераментный или с холодными ушами. Интеллектуал или нет, т.е. читает или не читает актер что-то кроме прессы. Ульянов создал характер Антония. Характер европейский, а не сибирского мужика. Родом Ульянов из маленького городка Омской области. В фильме «Председатель» Ульянов узнаваемый мужик – председатель. Я в Сибири видел таких. Весь в работе. Но если напьется, то тут он и генерал и председатель. Проспится на сеновале и опять шугает колхозников, т.е. возбуждает на подвиг, как и мы актеров на периферии.

Когда оформляли документы, пропуски у отдела кадров в Вахтанговском театре Андрея Андреевича, я дал ему воблы. Он аж подпрыгнул. В те годы этот деликатес был редкостью. Мы стали друзьями. Заходили частенько к Андрею Андреевичу. Он был рад. Вроде занят. Ну какие дела могут в отделе кадров, как в других театрах. Никто никуда не уходит и редко приходит. Если одного студента возьмут в год, то это хорошо. Текучки в правительственном театре нет. Андрей Андреевич рассказывал нам шепотом в кабинете кто с кем живет, жил, где живет, что за человек. Нам это, в общем-то, не нужно, но было любопытно. «Кто жена у Ульянова?» – заговорщически спрашивал Андрей Андреевич. «Парфаньяк. А кто был первый муж у нее? – и сразу отвечал. - Николай Крючков, киноактер». И такие собеседования, так называемый «Совет в Филях» тоже был познавателен, но к профессии это никакого отношения не имело. Человек любопытен, а тем более такие фигуры.

- Попросись жить к своей землячке С. Джимбиновой, - советовал мне он. С Джимбиновой и с ее братом Станиславом я был знаком в Элисте с 1957 года. Они приезжали на некоторое время в степную столицу. Но она даже не здоровалась в театре. Дистанция огромного размера. За 30 лет службы в Вахтанговском театре Джимбинова поставила четыре или пять спектаклей. Два детских и еще что-то. Спектакль «Коронация» возили в США с Юлией Борисовой и Юрием Волынцевым.

Главному режиссеру Е.Симонову Министерство культуры СССР платило за нашу стажировку 900 рублей за каждого. У меня зарплата была 150 рублей. После репетиции мы шли в кабинет к нему. Евгений Рубенович доставал из холодильника боржоми и угощал нас. «Но вы сами режиссеры, что мне вас учить. Если есть вопросы, задавайте», – вежливо намекал нам Симонов. Мы говорили, что вопросов нет. «Вы занятой человек, в министерство надо, текущие вопросы решать», - и Симонов довольный, что мы такие понятливые, быстро убегал.

Вахтанговский театр дал нам по-своему интересную пищу для размышлений. И я понял, что театр со своими устоявшимися законами работал слаженно и творчески. Была зависть. «Живут же люди!», – говорили мы с Захаром Китаем.

Театр Сатиры. Москва. Режиссёр В.Н. Плучек

В театр Сатиры к Плучеку Валентину Николаевичу, мы, режиссеры из периферии, приезжали раза три в год по линии ВТО (СТД). В совокупности были года два.

Плучек В.Н. народный артист СССР, главный режиссер театра Сатиры был уважаемый человек в театральных кругах. Ученик и актер театра Мейерхольда. «Мой брат, - говорил всегда Плучек, - Питер Брук». Тот, про чьи нашумевшие спектакли я уже говорил: «Король Лир», «Гамлет» - были показаны в Москве, Ленинграде. «Король Лир» я видел в Ленинграде.

В лаборатории МЭТРУ каждый режиссер рассказывал свой замысел спектакля, который поставил. А потом другие режиссеры обсуждали. Плучек в конце резюмировал. Были обсуждения хлесткие, без правил, костерили всех и вся. Это была полезная лаборатория.

В театре Сатиры служили такие актеры как А.Папанов, А.Миронов, В. Васильева, А. Ширвиндт, М. Державин, Н. Архипова, С. Мишулин и другие. Присутствовали на репетициях. Но не так активно, как позже в Вахтанговском театре.

Валентин Николаевич входил в каминный зал, не здороваясь, садился и говорил: «Товарищи режиссеры, я бросил курить. У кого есть «Мальборо?». Режиссеры давали. Закуривал. Пауза. «Ну-с, с чего начнем? Ну, кто создал шедевр у себя в театре?». Все смеялись. «Значит, все создали шедевры? Я прочел М.М. Бахтина» – продолжал МЭТР. «Довольно занятный человек. Амбивалентность у Бахтина присуща и актерам. На сцене должна быть амбивалентность (когда один объект вызывает два противоположных чувства) и т.д. И все время амбивалентность». Никто не знал, что это такое. Потом, напоминал про своего двоюродного брата, английского режиссера, Питера Брука. Наговорившись, отпускал нас.

Однажды, один режиссер спросил, как сделать спектакль, чтобы он был современный. Особенно классику. Чтобы на сцене было ассоциативное восприятие у зрителя. «Вопрос, конечно, сложный, – пыхтя сигаретой, растягивал каждое слово МЭТР, - все зависит от головы, товарищи режиссеры» - и шли теоретические выкладки.

Вопрос, действительно, сложный. Как сделать «Гамлета» узнаваемым, как будто, это наш современник. У Ю.Любимова Гамлет В.Высоцкого был узнаваем не только внешне. Высоцкий был одет в черный свитер с гитарой в руке. Не то студент, не то какой-то наш интеллигент. Высоцкий не играл принца. Да кто знает, какие были принцы. Высоцкий играл нашего современника и, по внутреннему накалу, он был узнаваем. От принца у него ничего не было ни в пластике, ни по внутренней линии. Это был наш современник и, по внутреннему состоянию, напоминал возбужденного, импульсивного студента.

У Плучека, в театре Сатиры, шли спектакли не похожие на Любимовские, но злободневность, сатира присутствовали в его спектаклях. Ученик Мейерхольда продолжал мейерхольдовское направление. Плучек, как и Товстоногов - не похож на гладкого, обласканного вниманием человека. Если Товстоногов колюч, щетинист, у него своя, какая-то угловатая прямота. Мысли, есть за что зацепиться. То Плучек наоборот. У него вид успешного человека. Хотя за сатиру в «Бане», «Клопе» Маяковского его теребили и обвиняли в критике современных чиновников. Но Плучек умел обходить рифы, поставленные чиновниками от культуры. Так же и Товстоногов в Ленинграде. Товстоногов не подлаживался, не прогибался перед властями, вел умелую репертуарную политику.

Плучек тоже, по-своему, умел найти выход. В 16 лет уже участвовал в спектаклях Мейерхольда. Иногда, в хорошем расположении духа, он много рассказывал о Мейерхольде, о Маяковском. Это Маяковский предлагал Мейерхольду занять в спектакле в какой-нибудь эпизодической роли Плучека. Особенная гордость Плучека была роль мальчика, который выскакивал из тумбочки.

В жизни Плучек был простой, доступный, по крайней мере, с нами, с режиссерами из периферии, а на работе какой – нам неведомо. Человек познается в работе. Плучек не был, как Акимов, ершистый, едкий, колючий. Может с годами обтесался и едкость, колючесть ушла внутрь. Я видел почти все спектакли театра Сатиры. В них было всё. И сатира, и юмор, и колючесть, и издевка. Но не так, как у Любимова. Плучек чуть прикрывал свои воззрения. Но все равно читалась его боль, его гнев.

Вивьен был величествен как колосс и трудно было прочитать в нем главное. Он был полифоничен в характере. Товстоногов, Акимов, Плучек, Симонов были другие. У каждого был свой конек. Но общее было у всех – это высокий профессионализм.

Все эти лаборатории, стажировки, симпозиумы дают большой опыт в овладении профессией. Знакомство с театром, где проходишь стажировку. Познаешь лицо театра, стиль, направление и т.д. Второе – это знакомство с коллегами. Обмен мнений, собеседования и прочие формы общения дают невидимый, но ощутимый опыт. Приходит и другое познание.

Былое и думы. Былое без дум.

Вначале былое без дум. Студенчество – золотое время. Студенты театрального института особый контингент. На первом курсе все гениальные, на втором – талантливые, на третьем – способные, на четвертом – что-то умеют, что-то знают. На пятом оказывается, ничего не знают, не умеют. Это нормально. Студент взрослеет. Все равно жили весело, беззаботно, игриво. Играли повседневно. В институте, в общежитии, в транспорте, где подвернется случай. I курс – все на картошку. На II курсе обсмотревшись, подрабатывали.

Всякие курьезы были в калмыцкой студии. Клара Сельвина с Зоей Манцыновой работали на хлебозаводе. Всюду мука. Манцынова вымоет пол, приходит Сельвина, пол белый от муки, моет опять. Итак, каждый раз, пока Манцынова не заметила двойную работу. Пошли они в столовую, в кармане 30 коп. То ли взять два пирожка, то ли два чая и пирожок. Купили, поставили на стол. Пошли руки мыть. Уборщица столов подумала, что посетители поели, и убрала в мусор.

Один профессор всегда говорил: не будьте приложением к желудку. В хрущевское время на столах хлеб в столовых был бесплатный. «Я есть не хочу, дайте чай». «Могли бы не говорить», – улыбаясь, заявляла кассирша. Пили чай с хлебом и уносили еще с собой в общежитие. Выкручивались. Студент Калмыцкой студии Костя Сангинов спрашивает: «Как написать заявление на стипендию?». «Пиши, – говорю – дорогой, уважаемый, высокочтимый Станислав Сергеевич, дайте мне стипендию. Мать больная, много детей и т.д.». Сангинов написал и направился к проректору по учебной части. Тот только начал читать: «Дорогой… - и сразу вскипел: «Какой я вам дорогой?! Идите и напишите, как следует!». Не думал, что Костя шутку не поймет.

Однажды Николай Олялин, впоследствии знаменитый киноактер, организовал команду на разгрузку апельсинов на вокзале. Там сказали: «Ешьте, с собой брать нельзя». Заплатили по рублю. Пошли снова в воскресенье: «Так не пойдет, ребята. По рубчику мало», – сказал Олялин. И мы стали накладывать в рубашки, карманы. Проскочили. Не заметили. На Невском проспекте решили продать. «Боб-Азия, ты якобы из Средней Азии продаешь апельсины», – скомандовал Олялин. Студент кукольного факультета вдруг заявляет: «Откуда в Средней Азии апельсины? Да и весов нет». Олялин тут же нашелся: «Будем продавать поштучно. Апельсины из Марокко! Апельсины из Марокко!», – заорал на весь Невский громовым голосом Олялин. Вдруг нарисовался милиционер: «Чей товар? Где накладные? Вы из какого ларька?». Кукольники и другие тихонько слиняли. «Таак, пройдемте в опорный пункт», – отрубил милиционер. «Что с апельсинами таскаться?», – нерешительно спросил Олялин. Я вообще перетрухнул. Приехал учиться и сразу в милицию, а там сообщат в институт и «финита ля комедия».

«Откуда апельсины сперли?», – допытывался милиционер. «Мы из театрального института, разгружали на вокзале, оплатили апельсинами», – оправдывался Олялин. «А этот азиат откуда? Он что все молчит?», – опять допытывался милиционер. «А он тоже студент, плохо говорит по-русски», - нашелся Олялин. «Ты что, артист, совсем не говоришь на русском?», – усмехаясь, спросил милиционер. «Нет, почему. Я хорошо говорю по-русски», – сказал я на чистейшем русском языке. Милиционер расхохотался. «Ну, артисты! Темнилы вы, а не артисты! Авоська есть?». «Нет, зачем?» – спросил Олялин. «А затем! Я дежурю до утра», – и милиционер натолкал апельсины куда только можно, и в фуражку. «А вы – с глаз долой! Артисты!», – и удалился.

По наколке Олялина

Один раз Олялин выручил меня, когда стал председателем студсовета. Я ушел из института, чтобы поступать на режиссерский факультет. В общежитие не пускали. «Боб-Азия, во дворе водосточная труба, с металлическими держателями. По ней ты будешь забираться на второй этаж, а жить будешь у Игоря Класса и Витьки Костецкого», – сказал Олялин. Полгода, по наколке Олялина, я взбирался по трубе. Многие не знали, а кто знал, молчал. Солидарность. Олялина все уважали, и к калмыцкой студии у него было особое отношение. Он был истинный интернационалист.

Через много лет идем мы с киноактером Игорем Классом по «Мосфильму». Коридоры длинные, мрачные. Класс говорит: «Вон вышагивает Олялин. Посмотрим, заболел ли он звездной болезнью?» Подходим. Олялин с Классом обнялись. Я стою сбоку у темной стены. Класс говорит Олялину: «Познакомься с моим телохранителем». Олялин обернулся и пауза. Потом рявкнул: «Боб-Азия! Ты что ли? Стена черная, ты черный. Не заметил тебя». Пошли в мосфильмовское кафе». Посетители здороваются с Олялиным, Классом, а я как прилипала к звезде возле них. Они сели. Я пошел руки мыть, а когда вернулся уже была компания и говорили о киношных делах. И вдруг одна дама спрашивает у меня: «Вы в каком фильме снимаетесь? Коля сказал, а я забыла». Олялин не задумываясь брякнул ей: «На заре ты его не буди!» Я понял, что Коля уже успел лапшу им навесить про меня. А Класс поддержал его: «Бобка-оглы-оюн-оол великий человек на родине!» Дама сразу полюбопытствовала: «А откуда вы родом?». Олялин не задумываясь: «Из Жмеринки!» Дама озадачилась. Вроде евреи там живут, а этот азиат, подумала. Наверное, она не киношная дама. Кто подумает, что Олялин был выдумщик, балагур, весельчак и любитель розыгрышей? А в фильмах он везде серьезный, основательный, крепкий мужик. Я не был другом Коли. Так иногда пересекались наши житейские судьбы. Олялин и Класс звали меня любя Боб-Азия, как Зиновия Гердта друзья звали Зяма, а Смоктуновского просто Кеша. Это так к слову.

В институте преподавал историю СССР профессор Клевядо. Однажды на лекции Клевядо рассказывая о Гражданской войне, вспомнил про Городовикова Оку Ивановича. Он воевал в его конармии. Отзывался хорошо о герое гражданской. Так вот наш, тоже балагур и весельчак, студент калмыцкой студии Саша Сасыков спросил на лекции: «Расскажите про Оку Ивановича». И Клевядо всю лекцию рассказывал про Городовикова. Итак, много раз это повторялось. Однажды кто-то из наших сдавал зачет по истории в коридоре. Клевядо не расспрашивал, а ставил зачет и все! Узнал про это тот же Олялин. Сдал. Итак студентов двенадцать сдали зачет на ходу, не готовясь. Понимающий был профессор ленинградец-блокадник. Олялин, Класс, Клевядо были интернационалистами. Прошло былое без дум, но это были хорошие дни без унижений и оскорблений. Это было советское интернациональное время. Мы были молодые, негатив не замечали.

Азиаты – это другое сознание?

А теперь про «Былое и думы». Взрослая жизнь. Позже в Ленинграде, Москве я понял свою цену. Я понял отношение к азиату. В крупных театрах это ощущается особенно явственно. Я был на стажировке у Н.П.Акимова в театре Комедии студентом. Когда работал, стажировался в театре Сатиры у В.Н.Плучека, в Вахтанговском театре у Е.Р.Симонова целых три месяца, благодаря директору Калмыцкого театра А.Э.Тачиеву. Все эти стажировки, лаборатории дают большой профессиональный опыт, но приходит и другое познание. Нет такого инструмента как термометр человеческого тепла, чтобы определить градус отношения к тебе. Все вежливые, тактичные, но это на верху, поверхностное впечатление. А подвернись какая-то жизненная ситуация и ты в лузе. Не в луже. За лужу в ответ дать можно. Но тебя все время пытаются загнать в лузу. Намекнуть, подчеркнуть, что я тундра. Я не так развит, цивилизация не для меня и не для моего ума и вообще, азиаты – это другое сознание. Почему-то евреев, кавказцев не любят, но к ним уважительно относятся. Они братья по разуму, а мы с другим сознанием.

Года четыре-пять назад на Черкизовском рынке в Москве правила балом азербайджанская мафия и у них арендовала вьетнамская диаспора. Грабительские условия ставили вьетнамцам. С милицией азербайджанцы на дружеской ноге. Смотрю, идет милиционер. Подошел к маленькому вьетнамцу-продавцу (Шварценеггеров у них нет), схватил за шкирку, наклонил к земле и пробросил: «Ну, что вьетнамец, хорошо тебе у нас?». Вьетнамец с трудом вытащил из кармана деньги. Милиционер тут же выхватил их, засунул в карман и, отпустив вьетнамца, брякнул: «То-то же!». И пошел дальше. Хозяева жизни. Скажите бытовой случай, не типично. Ни хрена! Система! Сильный чувствует свою безнаказанность. Так было, так будет. Нужна соответствующая политика, а ее нет. Во время регистрации в Москве, милиционеры подходили только к азиатам, требуя справку о регистрации. Остальные приезжие с европейскими лицами. Поди, разберись. У кого нет справки, плати 100 рублей, и ты свободен. Сам пострадавшим был. Как в Сибири, только там заставляли расписываться у коменданта. А сейчас комендант для азиата на каждом шагу в Москве. Кто это придумал? Говорят, отменили эту глупость.

Ты чукча?

На квартире у актеров театра «Современник» актер «Современника» Рогволд Суховерко под шофе постоянно встревал в разговор и спрашивал у меня: «Ты чукча? Откуда ты знаешь про наш театр?». Ему делали замечания, его одергивали, но этот малообразованный актер-расист все хотел меня унизить, сбить с толку. Я ему ответил непечатным словом. Притух. Но даже если б я был чукча? Что это меняет в моем сознании, мировоззрении? Вот она нетерпимость к другим нациям. Это скрытый, своеобразный шовинизм, расизм.

На какой почве родились скинхеды? Не из пустоты же. Говорят у богатых рождаются наследники, у гениальных рождаются потомки, у остальных рождаются дети, а азиаты, какой бы национальности не были, все равно чукчи. И все тут. Правда, не все так считают. У молодых с возрастом появляются признаки шовинизма, расизма, улусизма, местничества и т.д.

Выходит из кабинета председатель СТД (союз театральных деятелей) народный артист России А.А.Калягин. Я к нему: «Александр Александрович, извините. Я на секунду». Калягин бросил: «Я занят», и пошел. Я как Башмачкин гоголевский за ним и на ходу: «Я хотел поблагодарить Вас за юбилейное поздравление меня. Ну что Вам говорить хорошие слова, вы их много раз слышали…». Калягин перебил и опять на ходу: «Ну, отчего же, говорите, говорите». А тут СТДевская дама его остановила и стала что-то щебетать. Я постоял минут пять невдалеке и ушел.

А как унижают другие чиновники в Москве. Выходит посетитель из кабинета, столоначальник провожает и закрывает дверь. Жду 10-15 минут. Звонок. Секретарша делает кислую мину, и нехотя бросает в воздух: «Пройдите». Захожу в кабинет. Столоначальник что-то пишет. Стою у двери. Государственный муж все-таки. Жду приглашения к столу. Бываю иногда воспитан. Не к другу пришел. Госмуж звонит: «Сара, салатик сделала? Ну, жди, в шесть». Снова звонит: «Зиновий Аркадьевич? Вы меня не примете? Спасибо. Вольфсон будет? Ага. Ну, вы за меня словечко вымолвите? Спасибо». Положил трубку. «Меня ждут, тороплюсь. Коротко, суть».

И одевается госмуж, который думает только о стране. У вас один день в неделю приемный, и я приехал из периферии… Госмуж уже оделся. «А вы не могли бы приехать в другой раз?», – сказал госмуж. «Так что в другой раз», – и открыв дверь, ждет, когда я выйду. Это типично. Это Сухово-Кобылин. Он про это написал в своих трех гениальных пьесах.

Я никто и зовут меня никак

В Москве, особенно, в культуре, делят людей на нужных и не нужных. Так было, так будет. Человек не меняется. Это было и до нашей эры. Понтий Пилат, прокуратор Иудеи так же принимал Иисуса Христа, а потом распял. А я кто? Букашка. Азиат. А как у нас, в Элисте? Тоже делятся на нужных и не нужных людей. Если в Москве слабо замимикрированный, вежливый расизм. То у нас раздражает каждодневный улусизм или местечковое братство. Город маленький, все друг друга знают и схвачены невидимой связующей нитью.

В Москве я не мог попасть к министру с 10 января 2008 года, через неделю попал. Я никто и звать меня никак, и фамилия моя никакая. И в театре правят балом люди с другим сознанием. В осторожные газеты не пробиться. Одна дама работает в газете в отделе культуры много лет, и тоже не пробиться. Когда читаешь ее опусы, то чувствуешь эстетическую глухоту. По достоинству не может оценить, где явление культуры и искусства, где халтура. А иногда личная неприязнь. Но про это как-нибудь в другой раз. Кто мы? Мы все пришлые люди на этой грешной земле. Но между одними пришлыми и другими есть разница. Я прошел высшие курсы профессиональной и житейской лаборатории. Особенно запомнился и остался осадок от человеческого мастер-класса в повседневности. Вот такое былое и такие думы.

ГЛАВА 4. МЭТРЫ.

Анджур Пюрбеев

Часть 1.

По указанию Ленина, столицу Калмыкии решили сделать в Астрахани. В 1921 году на встрече Ленина с Амур-Сананом он пообещал выделить земли от Элисты до Саратова, то есть отдать территорию чуть ли не в размерах Калмыцкого ханства, как было при Аюке-хане. Амур-Санан просил помощи у Ленина. «Будет помощь. Дадим дотацию скотоводам», – заверил вождь пролетариата.

Идею о столице в Астрахани поддержал Л. Троцкий, который просил создать конные отряды. Троцкий тогда был командующим Красной армией. Он еще в 1917 году сблизился с В. Хомутниковым и Х. Кануковым. И позже имел контакты с калмыцкими лидерами. Надо отдать должное, Лев Давидович хорошо относился к калмыкам, помогал им, но об этом чуть позже.

Разговор Ленина с Амур-Сананом не протоколировался. Про встречу с вождем он рассказал в Москве Анджуру Пюрбееву в 1922 году. Ленин уже болел. Помощи калмыкам не было никакой, а когда в 1924-ом он умер, калмыкам стало совсем худо. Народ кочевой, неграмотный. Когда в 1923 году Амур-Санана изгнали из Калмыкии, он жил в Москве.

После смерти Ленина сталинисты заняли все важные посты. Ленинские ряды поредели. Хотя условно ленинизм был, но вектор направления изменился. Не явно, но закамуфлировано. Амур-Санан рассказал В. Хомутникову, Х. Канукову, Анджуру Пюрбееву о встрече с Лениным. Если бы Владимир Ильич прожил еще лет десять, то, возможно, не было бы репрессий 30-х годов, войну 1941 – 1945 г.г. предотвратили бы, калмыков не выслали бы. Элиту, цвет интеллигенции республики сохранили бы, но что уже теперь... Свершилось то, что сотворили бесогоны той поры.

После смерти Ленина судьба калмыков стала меняться не в лучшую сторону. В Астрахани базировался центр калмыцкого обкома, облисполкома, а астраханский горисполком инициировал демонстрацию подговоренных элементов против пребывания калмыков в Астрахани. Кучка людей кричала, что, мол, это наша территория, убирайтесь в Казахстан, или в свою степь. Калмыки, мол, грязные, занимают важные посты и т. д. На мясокомбинате орудовала кучка заговорщиков против калмыков, а калмыки, проживавшие в Астрахани, трудились на самых тяжелых, малооплачиваемых участках: на рыбоконсервном и мясоконсервном заводах, сгружали баржи с лесоматериалами по пояс в воде. Калмыцкий рабочий люд безропотно, терпеливо тянул лямку тяжёлого труда. Чиновник из горисполкома накатал наверх донос кому надо, а там сразу среагировали. Ленинский замысел уже был не в силах претворяться, а сталинисты-шовинисты добивались своей цели. И сверху, после доноса, была спущена директива, чтобы столицу Калмыцкой области перевести из Астрахани в другое место.

Считаю, это было первое выселение калмыков, второе произошло в 1943 году. Первое выселение, к счастью, было не таким трагичным, но драматизм ситуации ощущался. Когда в 1969 году работая над спектаклем «Выселение» я разговаривал с писателем Санджи Каляевым о событиях той поры в Астрахани, мэтр долг молчал и потом выдавил фразу: «Зачем тебе это нужно? Ставь спектакль по моей пьесе, и точка». Помолчав, обронил еще несколько фраз: «Мне Анджур рассказывал, все было сфабриковано. Астраханский русский народ тут не причем. Сверху пришло указание, и кучка горлопанов вышла на площадь. Русский народ тут не причем, не потому, что у меня жена – русская».

После выступления кучки людей в Астрахани решили отправить Анджура Пюрбеева, как главу облисполкома, в Москву. В. Молотов (еще не министр иностранных дел) и другие чиновники приказали: «Создать столицу области ближе к калмыцкому народу, у себя в степи». Из Москвы Анджура Пюрбеева отправили подыскать подходящее место для столицы. Анджур Пюрбеев выбрал поселок Песчаный. Отсюда произошло название Элиста (Эльсн). Хоть название красивое. Что-то греческое. Я спросил у сына Анджура Пюрбеева, Льва: «Почему отец выбрал это место?». Он ответил, что отец - родом из Ики-Бурула, и до Астрахани, Сталинграда, Ставрополя - по 300 км, вот и вся разгадка. У Санджи Каляева спросил: «Почему не могли обосновать столицу у воды: в Цаган-Амане, Долбани?». Мэтр ответил: «Спроси у Анджура». И засмеялся: «Глупость сотворил Анджур».

Где правда, уже не узнаешь. Долбан, Сальск, Ремонтное позже отняли у калмыков. Цаган-Аман оставили, но левый берег Волги усекли. Поселок Песчаный превратился в Элисту. В 1926 году калмыцкое правительство переехало в поселок Песчаное (Элисту). Бросили клич о строительстве Элисты. В поселке было три жилых дома, более-менее пригодных для жилья, один из них - на месте нынешней мэрии - превратили в Дом правительства. Тут же жили В. Хомутников, А. Пюрбеев, Ванькаев. Жилдом № 2 был за почтой, напротив дома, где сейчас «старый гастроном». Его построили позже, и в народе он известен как «шестой жилдом». Позже, когда построили педтехникум, интеллигенция стала тайно собираться и мечтать о «стране Бумбы»...

Я вспоминаю 1930 годы, когда восстанавливали республику, всеобщий энтузиазм. Но в то время романтически настроенные молодые люди во главе с Анджуром Пюрбеевым не учли некоторые обстоятельства и сталинскую «ежовую» направленность в политике. Никакого свободомыслия, все в рамках идеологии советской власти. Под видом художественной самодеятельности этот политический кружок вынашивал национальную идею «Джангара», возрождения калмыцкого народа. В этом кружке возникла идея о создании калмыцкой автономии.

Молодой писатель Баатр Басангов составлял устав об образовании Калмыцкой автономии. Я понимаю их молодой энтузиазм и романтическое настроение. Их выдал стукач Пюрвеев Дорджи Пюрвеевич. Ничего преступного у этого кружка не было. Молодые энтузиасты хотели добра своему угнетённому народу. В годы репрессий 1935-1937 г.г. это вспомнили и загребли кого надо. Сталинисты усмотрели в устремлениях молодых романтиков заговор.

Тем временем Троцкий в Москве сблизился с Хомутниковым и Кануковым. И дал задание создать калмыцко-монгольское правительство. Троцкий хотел экспорта революции. Он направлял калмыков в Монголию, Синцзян, чтобы потом проникнуть в Тибет. И когда в 1937 начались аресты, многих обвиняли в буржуазном национализме и панмонголизме.

Анджур Пюрбеев активно взялся за создание столицы. Поехал на Дон, уговаривать тамошних калмыков, чтобы приезжали строить столицу и поднимать народное хозяйство. Народ уважал Анджура. В то время в Элисте распевали песни про него. Калмыцкий народ сочинил две песни про Анджура. Первая называлась «Черная машина» - в Элисте тогда бегала черная машина Анджура, и все знали, куда поехал ахлач, вторая - «Да здравствует Элиста!», в которой были слова о его деяниях, торжествах в Элисте. Это было устное народное творчество.

В 1932 году Москва потребовала от руководства Калмыкии провести раскулачивание. Анджур едет в столицу, где выступает против. Он говорил, что калмыки – кочующий народ, что в степи необходимо создавать заповедные зоны – Кумо-Манычскую, Черные земли, Каспийскую впадину. Но к нему не прислушались, начались аресты представителей духовенства, раскулачивание.

В это сложное время Анджур Пюрбеев боролся за сохранение родного языка, калмыцкой культуры, помогая молодым писателям, поэтам - Баатру Басангову, Санджи Каляеву, Константину Эрендженову, Хара-Давану и многим другим.

Между тем, Пюрбеев находился под прессом двух сил: внешних шовинистов и внутренних, доморощенных, карьеристов, стукачей, клеветников. Калмыцкие оппозиционеры писали доносы в Москву, Сталинград.

Анджур приходил домой уставшим, брал домбру или мандолину и, не ужиная, закрывался в комнате, наигрывая калмыцкие мелодии. Жена, Нимя Хараевна, бывала недовольна, стучала в дверь, а разгорячившись, выкрикивала: «Ты - враг народа!». А за стенкой жил стукач Озеркин, рядом - Минин, секретарь партийной организации города, тоже ставленник Ежова. В 1937-м Анджуру все это припомнили.

В 30-х годах моя мама короткое время работала у Пюрбеевых нянькой. Смотрела за тремя малышами. Её, 16-летнюю, устроил к ним прокурор города Хонхошев. В 2000 году она рассказывала сыну Пюрбеева, Льву Анджуровичу, некоторые эпизоды из той жизни. Про Анджура она говорила, что он часто кричал во сне: «Салькн, салькн аздлна! На ногах честному человеку не устоять». Приближался 1937-й.

Часть 2

…1934 год. В кабинете Сталина сидели его хозяин, первый секретарь Сталинградского обкома ВКП (б) Варейкис и Анджур Пюрбеев. Варейкис поддерживал предложение преобразовать Калмыкию в автономную республику. Сталин спросил, кто возглавит республику. Варейкис ответил: «Анджур Пюрбеев. Он знает народ, и опыт у него есть». Обращаясь к Пюрбееву, хозяин кабинета спросил у Анджура: «Вы согласны занять этот важный пост?». Тот не возражал. Сталин тогда не знал о связях Анджура Пюрбеева с Троцким, Уборевичем и другими противниками Сталина. Это позже Озеркин, Минин доложили об этом куда надо. А в тот год Пюрбеев, получив согласие самого Сталина, активно взялся за восстановление республики. Московские товарищи помогали ему материалами: лесом, кирпичом, металлом и т.п.

Когда в 1937-м начались повальные аресты, Пюрбеев поехал в Москву, но там его успокоили, усыпив, таким образом, бдительность. Анджур Пюрбеев встретился с Окой Городовиковым, тот обратился к Буденному, Буденный – к Ворошилову, который позвонил Сталину. Сталин ничего не ответил.

Пока Пюрбеев был в Москве, вышло постановление об аресте. Когда он приехал в Элисту, его арестовали. В рабочем кабинете Д. Пюрвеев, Н. Гаряев, Карпов искали на него компромат. Обыск продолжался с утра до обеда. Из НКВД в нем участвовал майор Саркисян. Забрали все документы, арестовали секретаршу.

Утром 17 октября ударом приклада выбили дверь квартиры Пюрбеева. Его заплаканную жену закрыли в комнате с детьми. В доме все перерыли, забрали все документы. На квартиру Пюрбеева пришли писатель Баатр Басангов и молодой поэт Давид Кугультинов. Басангов хотел забрать стихи, чтобы сохранить их, но капитан НКВД отказал ему в этом. Как позже стало известно, стихи эти, написанные на зая-пандитском, сожгли в наркомате. Кугультинов забрал калмыцкие сказки, которые потом тоже исчезли в недрах НКВД.

При обыске забрали три охотничьих ружья немецкой фирмы, которые подарил Пюрбееву маршал Уборевич, бельгийский браунинг. Охранники забрали ордена, дипломы, серебряные шахматы, удостоверения. Одежду Пюрбеева выбросили во двор. Жена и трое детей оказались на улице. Нимя Хараевна нашла прибежище на улице Чернышевского. Но в ноябре арестовали и ее, а в декабре троих детей Пюрбеевых отправили в детский дом, чтобы весной переправить в Новороссийский детдом, в Мысхако. Туда же увезли детей Лялиных, Клару Чапчаеву (дочь Араши Чапчаева от первой жены).

Допрашивали Нимя Хараевну и старшего сына Льва, у которых Озеркин и другие выпытывали, с кем общался Пюрбеев. У сына Пюрбеева спрашивали, не в честь ли Троцкого его назвали Львом. Целый месяц у Анджура Пюрбеева выбивали показания. Выпытывали его связи с Троцким, в полдень выводили в кандалах на улицу, и прохожие видели сильно изможденного, опухшего человека. Однажды он увидел старшего сына Льва и попросил охранников дать поговорить с ним, но те отказали и даже решили арестовать мальчишку. Но Анджур крикнул сыну: «Беги!». И тому удалось ускользнуть от конвоиров.

Целый месяц на допросах истязали арестованных Х. Сян-Бельгина, С. Каляева, К. Эрендженова. Они сидели в тесной, душной камере. Впоследствии рассказы Хасыра Сян-Бельгина, Санджи Каляева о том времени приводили меня в ужас. На допросах им давили руки дверью, закрывали в сейф на три-четыре дня. Каляеву мочили сапоги, а затем сушили и не разрешали снимать их. В камере стояла вонь от пота и мочи, что тоже было пыткой. Изможденных, морально убитых, но не сдавшихся, арестованных увезли в Сталинград, где снова пытали. В пытках участвовал и следователь-монгол по имени Намджил, который выпытывал у заключенных о тайных замыслах калмыков, связанных с панмонголизмом. Видимо, специально для этого и пригласили монгола.

Против арестованных были выдвинуты сфабрикованные обвинения в буржуазно-националистических взглядах, создании национальной партии, связях с Троцким, попытке экспорта революции в Монголию. В Сталинграде, в подвалах НКВД расстреляли Арашу Чапчаева, Амур-Санана, Лялина, Котинова. А 16 января 1938 года здесь же был расстрелян и Анджур Пюрбеев.

Кожаные куртки казненных члены расстрельной команды отнесли своим женам, чтобы те продали их на базаре. Две крупные ошибки предсовнаркома Анджура Пюрбеева: первая ошибка – создание столицы в безводной местности, вторая – тайные сходки в педучилище. Они хотели создать республику «Бумба». А за ним следили.

Баатр Басангов – первый калмыцкий драматург

В 2011 году исполнилось 100 лет со дня рождения первого калмыцкого драматурга. Прожил наш славный земляк 33 года, а сделал много. Калмыцкий театр несколько десятилетий носил имя Баатра Басангова, и вдруг, по единоличному решению и недомыслию, имя сняли. Баатр Басангов - не только первый калмыцкий драматург, но и большой подвижник калмыцкой культуры. Писатель, драматург, публицист, эссеист, Басангов собрал воедино все пословицы и поговорки, издав целую книгу. И, к сожалению, в библиотеке имени А. Амур-Санана сохранился только один экземпляр. К 100-летию Баатра Басангова можно было бы издать сборник его произведений. Мы не такая нация, чтобы игнорировать и забывать знаковые фигуры, сделавшие много полезного для нас. Если Басангов издал бы только эпос «Джангар», то только за это его имя можно было увековечить. Эпопея с эпосом «Джангар» отняла у Басангова много времени и здоровья. Но он победил.

Эпос «Джангар» мог бы и не увидеть света, в том виде каким мы все его знаем, если бы не напористость писателя Баатра Басангова. Он один был аккумулятором, локомотивом пропаганды и конкретных действий в создании эпоса. Все человечество знает один вариант созданный Б. Басанговым и переводчиком С. Липкиным на основе устных песен джангарчей. Сейчас трудно даже представить, что мы могли бы жить без эпоса «Джангара». Эпос стал неотъемлемой частью культуры калмыцкого народа и всего человечества. Только за это мы, потомки, должны воздать должное Баатру Басангову.

У некоторых может возникнуть вопрос, а что до Басангова никто не занимался эпосом? Занимались. Еще в 1856-м I глава была переведена на русский язык и опубликована. В 1864-м профессор Галстунский опубликовал 2 главы. В 1910-м профессор Котвич из уст Овла Эляева записал 10 глав. В 1927 году Анджур Пюрбеев перевел два отрывка из поэмы с поэтом Виктором Винниковым. В 1935-м в альманахе «Творчество народов СССР» был напечатан отрывок из «Джангара» в переводе С. Липкина. К. Чуковский в газете «Правда» высоко оценил его.

Прочитав перевод Липкина в «Правде» Басангов рванулся в Москву, разыскал его, познакомились. И начался их эпохальный тандем. Ровесники быстро нашли общий язык. Басангову понравился перевод Липкина, и он передал свой подстрочный перевод ему, рассказав о своей мечте, что хочет провести юбилей «Джангара». Поэтому надо уточнить по тексту примерный срок возникновения эпоса. С. Липкин посоветовал Басангову поехать в Ленинград, славящийся своей востоковедческой школой и там все обосновать с профессорами. Опускаю историю катавасии с профессорами о подтверждении примерной даты возникновения эпоса.

В 1940 году Басангов в газете «Ленинский путь» опубликовал отчет о проделанной работе по «Джангару». 24-летний молодой писатель Б.Басангов пишет: «Мое знакомство с «Джангаром» относится к 1935 году». Мыслями о «Джангаре» он поделился с писателем А. Исбахом и другими. И высказался, что хорошо бы перевести «Джангар» на русский язык.

В 1935-м в Москве по поручению I-го съезда писателей Калмыкии Б. Басанговым и А. Исбахом был преподнесен калмыцкий бешмет А.М. Горькому. Горький проявил любопытство к калмыцкому эпосу «Джангар» и предложил своё содействие в переводе на русский язык. Он поручил ответсекретарю Союза Писателей Щербакову поставить это на повестку дня в СП СССР. И через два дня президиум СП СССР принял решение «О переводе калмыцкого народного эпоса «Джангар» на русский язык». Это произошло 4 июня 1935 года. Подстрочник был поручен Б. Басангову и С. Каляеву, перевод был поручен пролетарскому поэту В. Казину. Но присутствующий на заседании А. Амур-Санан заявил, что никто кроме Номто Очирова перевести «Джангар» не сможет. Номто Очиров был в то время в изгнании, поэтому эти кандидатуры были отклонены.

В 1969 году я работал с Санджи Каляевым над спектаклем «Воззвание Ленина». Вспоминается разговор С. Каляева в кабинете у него на Пионерской (ул. Городовикова). Он говорил, что должен был с Басанговым делать подстрочный перевод, но его арест и высылка помешали ему поработать над гениальным эпосом.

Свои мысли Б. Басангов естественно озвучил своим единомышленникам и друзьям и в печати. В 1937-м в «Альманахе творчества народов СССР» он напечатал статью о «Джангаре». 9 января 1938-го выступил с докладом на партактиве г. Элиста «О возникновении эпоса «Джангар». 5 августа 1938 года написал статью о «Джангаре». В октябре 1939 года снова выступил с докладом «Гениальное творение калмыцкого народа». 11 января 1940 года на пленуме Всесоюзного юбилейного Комитета по празднованию зачитал доклад «Калмыцкий народ и его великий эпос». И напечатал в газете «Правда» 11 февраля 1940 года. К 1940-му был готов подстрочный перевод и переводчик Семён Липкин сделал стихотворный перевод эпоса на русский язык. В это время Басангов написал пьесу «Бумбин орн» по мотивам эпоса «Джангар». И вынужден был написать в газете такой отчет.

Все эти годы начиная с 1935-го Басангов читал и слышал слова против создания эпоса «Джангар». Он защищался от недоброжелателей издания эпоса на родном языке, перевода на русский язык и празднования 500-летия на уровне Всесоюзного масштаба. Некоторые ученые и фольклористы высказывали мнение, что «Джангар» возник после прихода калмыков в Россию. Басангову удалось разыскать веские доказательства, что эпос более древнего происхождения. Профессор Котвич и тот же профессор Галстунский доказали это. Но работа «против» шла. Шушукая и нашептывая по углам, писали под псевдонимами или инициалами. Писали, что в эпосе «Джангар» нет ничего такого, что заслуживает похвал, что фанатик Басангов мол, зря возносит эпос.

С. Липкин пишет: «Товарищи о нем говорили, что Баатр помешан на калмыках». Дальше С. Липкин пишет: «У Баатра пошла горлом кровь – он болел туберкулезом. На наши замечания он сказал: «Нас, калмыков, мало, а сделать надо много, вот мне и надо спешить». Есть ли такие одержимые фанатики среди наших современников? Не видел, не знаю. Я очень хорошо понимаю внутреннее состояние писателя. О нем можно написать целый роман или пьесу, и он достоин этого. В 33 года создать столько для своего маленького калмыцкого народа. Вспомним 30-е годы прошлого века. Время закручивания гаек, борьба с кулачеством, антирелигиозные настроения в обществе. И в верхах борьба с богатыми элементами, коллективизация и т.д. И почему Басангов решил воспевать эпос, где ханы, религия и прочее? – недоумевали многие. Что тогда началось! – сплетни, наветы, письма под псевдонимами. Басангова обвиняли как поклонника и пропагандиста богачей и религии. Мол, «Джангар» антинародный, нет в эпосе ничего общего с простым народом, что фанатик Басангов расточает незаслуженную похвалу «Джангару». И он проповедник религиозно-байского эпоса.

Кто сейчас скажет такое? Представить трудно. Мы поколение после Басангова, считаем, что издание эпоса «Джангар» само собой разумеющееся, явление нормальное и никто не усматривает в эпосе никаких изъянов. Кстати, в эпосах других народов присутствуют такие же богачи, ханы и богатые рыцари, проповедуется религия. Это культура народов. Но мировоззрение 30-х годов было другое, атмосфера была другая и Басангов был вынужден написать гневное стихотворение против «охранителей», недоброжелателей и против нападок на него и эпос «Джангар». Вот это стихотворение в переводе А. Горской:

Многотонной громадой туч

Рушится небо вниз

Омерзительно зол и тягуч

Ветра протяжный визг.

Как воронье,

Чтобы песню оклеветать,

Чтобы песне глаза клевать!

Словно ворюга, прячась в тени,

Кто-то твердит: «Взгляни,

Про наши дни

В песне поэта ни слова нет!»

И в ответ шипит темнота:

«Главы «Джангара» неспроста

Собирает поэт»

Разве плохо, что старина

Сдружилась со мной?

Разве плохо, если страна

Познакомится с стариной?

Разве может прошлого тень

Затмить сегодняшний день?!

Песне не надо слёз, -

Это просто тлеет навоз,

И зловонный дым ползет по земле.

Это просто в золе

Запоздалый рвется враг,

Неужели я – собственной Песне враг?!

Кто не знает крылатых слов:

Правда - основа основ,

Высится как скала.

И пускай раскаленная добела –

Скала не сгорит дотла!

Навет – что собачий брёх.

В ответ только ветров рёв.

Ветер, иди, по степи гуляй!

Кто же станет тебе отвечать, лай?

Я представляю, что было в душе Баатра Басангова. Непонимание близких, отторжение других, но писатель не сдавался. Он называл себя «швейцаром у дверей» нашей культуры. Писатель-аккумулятор подпитывался у народа и внутренняя убежденность, интуиция подсказывали ему: «Не сдавайся!». И он, как локомотив, двигался вперед навстречу справедливости и торжеству эпоса «Джангар». С 1935-го по 1940-й Басангов неистово, фанатично занимался продвижением эпоса. Уточнял, улаживал, договаривался, выбивал, подгонял.

Торпедирование эпоса «Джангар» продолжалось постоянно. Например, профессор П.М. Поппе дал заключение, что эпос возник в середине 15 века, а позже отказался от своих взглядов. Это произошло после статьи профессора Г.Д. Санжеева - бурята, который доказывал, что эпос создан в начале 18 века. «Происхождение «Джангара» - это дань так называемому панмонголизму» - писал Г.Д. Санжеев. Это был 1939 год – разгар сталинской компании по разоблачению «национальных буржуазистов». Опять же в газете «Ленинский путь» выходит статья секретаря Калмыцкого обкома партии А.И. Шелунцова о том, что «Джангар» является произведением буржуазно-националистического характера. А I секретарь обкома ВКП(б) П.В. Лаврентьев ответил Б. Басангову и С. Липкину, что на юбилей «Джангара» с участием гостей в республике нет средств и что, мол, не надо потакать буржуазным националистам и сослался на статью А.И. Шелунцова.

Что сейчас бы сказали, как поступили? А Басангов и Липкин не струсили, не запаниковали – обком партии возражает – они обратились к писателю А. Фадееву. Правление СП СССР создало юбилейную комиссию во главе с А. Фадеевым и замом О.И. Городовиковым. ЦК ВКП(б) и советское правительство выделило для юбилея 920 тысяч рублей. Это большая сумма по тем временам. Заскочу вперед. Юбилей прошел на высоте. Однако среди награжденных не было имени Б. Басангова и С. Липкина. Очень узнаваемая ситуация и в наши дни. Похожее было на юбилее Б. Городовикова. Примеров много. Кстати, I секретарь Калмыцкого обкома партии П. Лаврентьев на юбилее не был. Уехал отдыхать. Так кто же был героем нашего (того) времени?

Представьте, что Б. Басангов не загорелся бы идеей издания эпоса, и до 40-го года ни у кого такой идеи не было. В 1941-м началась война. 13 лет депортации. И кто после депортации взялся бы за такой труд? Неизвестно. Первые годы после 1957 года и последующие годы весь калмыцкий народ горел созиданием разрушенного хозяйства и быта. Была только территория и государственность и больше ничего. Б. Городовикову надо было вновь создавать все с нуля, и он этого добился. И тогда упустили момент о заботе сохранения языка. Энтузиазм народа был направлен на восстановление. Могу предположить что эпос «Джангар» так бы и не увидел света. Сейчас трудно даже представить это. Эпос «Джангар» стал неотьемлемой частью культуры калмыцкого народа и всего человечества. Только за это мы, потомки, должны воздать должное Баатру Басангову.

Его заслуга также в том, что он первый калмыцкий драматург создавший множество пьес на калмыцком языке. И каких пьес! В его драматургии передана эпоха того времени. Эти пьесы не уступают высокой драматургии других стран. В его пьесах есть сюжет, характер героев, чаяния народа. Б. Басангов глубоко народный писатель и драматург (я поставил 3 его пьесы и поэтому знаю его как драматурга). Режиссер Вахтангов создал один интересный спектакль «Принцесса Турандот» и в честь его в Москве театр переименовали в театр имени Вахтангова. Когда я был на стажировке в театре Вахтангова, говорил тамошним актерам: «У вас театр имени Вахтангова, а у нас театр имени Басангова». Актеры удивлялись близкому созвучию фамилий, но дело не в созвучии. Баатр Басангов достоин того, что бы быть у нас в памяти.

Добро и Зло – вот два полюса к которым иногда примыкают все люди. Когда жил Б. Басангов его прессовали, некоторые искренне ошибались и обвиняли его в том, чего не было в эпосе, в его поступках и действиях. И после смерти, когда уже приехали в Элисту, после депортации, его сверстники рассказывали всякие небылицы против Басангова. Мне по долгу службы и просто из-за интереса приходилось общаться с теми, кто знал писателя. Особенно когда я ставил его пьесы. Вокруг знакового человека всегда возникают небылицы. Я осторожно относился ко всяким домыслам, Шолохова тоже обвиняли, что якобы не он написал свои романы. Но энтузиасты доказали правду.

Баатр Басангов написал множество пьес и, главное, добился, чтобы «Джангар» увидел свет, в том виде, в каком мы знаем этот калмыцкий шедевр. Про эпос «Джангар» особый разговор. Я уже писал об этом в периодической печати. Всякие домыслы о том, что Баатр Басангов у кого-то чего-то взял, неверны и неприличны.

Председатель СНК Анджур Пюрбеев сам передал драматургу папку с некоторыми материалами о «Джангаре». Есть свидетельства. Когда официально на юбилейной комиссии Басангову поручили заняться эпосом, ему передали все материалы. Баатр Басангов не тот человек, чтобы что-то без ведома мог взять. А все эти домыслы возникли уже после смерти писателя наветами завистников-улусистов.

Председатель СНК Анджур Пюрбеев самолично устроил молодого писателя в органы ОГПУ, а позже Басангов сам ушёл. И я знаю почему. Вины Басангова здесь нет. И то, что театру вернули имя Баатра Басангова – здравое решение. У нас не так уж много знаковых фигур, людей, которые внесли вклад в культуру, чтобы мы так огульно вычёркивали их из истории калмыцкого искусства. Баатр Басангов один из тех, кто внёс неоценимый вклад.

И в наши дни кому-то понадобилось сделать ревизию по личности Б. Басангова. Произошла реорганизация калмыцкого театра в музыкально-драматический театр, без имени Б.Басангова в 1993-м по указу президента Илюмжинова.

Нет идеального человека. Не идеально и человечество. Мы все грешны. Почему убрали имя Б.Басангова из названия калмыцкого театра никому ничего не объяснив? Общественность молчала. Авторы, которые это сделали, так ничего и не объяснили. Мы нация, которая потеряла язык, ни перед кем не в ответе. Мы сами вершим свою судьбу. Вот только какую?

Портрет в интерьере эпох. Мэтр Каляев.

Эти неполные воспоминания больше года пролежали в одной газете, потом в другой. Прошел юбилей поэта. Уже много лет нет мэтра, а статья о нём не напечатана. Но каляевская боль занозой сидит в моём сердце. Его воспоминания о лагере остались в «подкорке». Каляев остался для меня близким человеком. Я его уважал и уважаю. Как скульптора Никиту Санджиева, художника Гарри Рокчинского, поэта Давида Кугультинова, с которыми общался.

Санджи Каляевич часто говорил о смерти. Но звучало это в его устах не трагически, а как сожаление, что мало сделано. Ему было жаль потерянного времени не по его вине.

О Каляеве я был наслышан еще в Сибири. Мать рассказывала. Он был первым директором калмыцкого довоенного театра, а она, служила там, как раньше говорили. Молодая актриса, после окончания Астраханского техникума искусств, уважала его и боялась. Он был тогда уже знаменитым поэтом.

Познакомил меня с Санджи Каляевичем актёр калмыцкого театра Л.Н. Ах-Манджиев, о ком у нас в театре тоже осталась добрая память. Знакомство произошло летом у Красного дома. Была жара, не до знакомства. Каляев проявил безразличие к молодому выпускнику в белых брюках. Это первое знакомство было в 1966 году.

Каляева арестовали в 1937 году в Элисте. Затем его, Эрендженова и Сян-Белгина отправили в Сталинград. Там же, 16 января 1938 года, расстреляли председателя Калмыцкого Совнаркома Анджура Пюрбеева. Народный поэт Калмыкии Санджи Каляев восемь лет «отпахал» в советском концлагере, и в 1948 году еле живой ускользнул от неминуемой смерти. Его, доходягу, «актировали». Срок Каляев отбывал вместе с Константином Эрендженовым. А вот Хасыр Сян-Белгин попал на Колыму в другое место. Им троим сфабриковали страшную для того времени 58-ю статью и отправили в арестантском вагоне на восток – образумиться. Но все понимали, что это конец. Вот так партия и правительство во главе со Сталиным охраняли самый справедливый и гуманный строй в мире.

Арестанты ехали более месяца, потом с Приморской бухты их отправили на пароходе на Север. Через пять суток выгрузили на суровом и мрачном таёжном берегу. Потом на машинах развезли по местам, где им предстояло жить и выживать - в одном из тысяч трудовых лагерей.

1937-38 годы – пик трагических страниц в истории России. Он пошел на спад после смерти Сталина. «До» и «после» 37-го года аресты и каторга были, но не так полномасштабно. В тот период бдительность переросла в «шпиономанию», стала болезнью, охватившей всю страну. Каждому слову, сказанному по пустяку, придавался зловещий, тайный смысл. По всей стране, в каждом трудовом коллективе, в каждой ячейке насаждались осведомители и добровольные «стукачи». Не обошла стороной эта трагическая волна и калмыков.

Вспоминается случай в Ики-Бурульском районе. Было это в начале войны. В тенёчке мужики балабонили о войне. Один из них сказал, что лучшая машина – «полуторка». Другой – ЗИС, мол, лучше, а хотонец Божаев вдруг ляпнул: самая лучшая машина – студебеккер. Откуда он узнал про студебеккер, осталось загадкой, но на другой день его загребли, причём надолго. На 12 лет. Художник Очир Кикеев рассказал об этом. Мальчишкой он присутствовал при этом разговоре.

В «мясорубку» 1937 года попали многие достойные сыны калмыцкого народа. Каляев и Эрендженов попали в один лагерь. Живых скелетов заставляли работать по 16-17 часов в сутки. Лагеря были окружены заборами и проволокой. Мороз стоял и в бараках. На таком морозе нельзя было думать. И не хотелось ни о чем думать. Душа и тело промерзли и навсегда остались холодными. Особенно душа.

Деревья на Севере умирают лёжа. Ветер и мерзлота делают своё дело. На материке деревья умирают стоя. Корни держат дерево. А люди на зоне умирали и лежа, и стоя. Стоял-стоял, упал – и всё… Если хоронят, то выроют ямку в десять сантиметров, бросят труп и набросают камней. И лежит безымянный в вечной мерзлоте. В лагере чувства притупляются, смерть становится обыденной. Человеческая жизнь – ничто. «На Севере я видел человеческих смертей слишком много для одного человека», - как-то сказал Каляев.

На лесоповал и в забой ходили пешком. Километра два. Сопровождал заключенных вооруженный конвой с собаками. Держали по 16 часов, привозили промёрзшие пайки, иногда консервы – по одной банке на двоих. Работать было трудно только первые пять-шесть часов, а потом терялось ощущение времени и топором махали, чтобы совсем не замерзнуть. Следователи и бригадиры допрашивали по любому случаю. Нанимали за махорку, миску супа ложных свидетелей и клеветников. Вербовали голодных. Говорили, что это государственная необходимость – лгать. Угрожали, подкупали. Маховик, запущенный властью, работал безотказно. Людей превращали в лагерную пыль, говорящих автоматов, исполняющих любую просьбу. Личность деградировала до конца. На подлость и клевету не шли только единицы.

В лагере сидели политические и «блатари»-уголовники. Сильного противостояния не было, но крепкие стычки бывали. Блатные на время притихнут, ждут момента, чтобы взять реванш, и подло, исподтишка, из-за угла могут пришить. «Мы с Костей не контактировали с «блатарями», и они нас не трогали. Мы учили их завязывать веревку калмыцким узлом. Они дивились, - вспоминал Каляев. - Потом нас оберегал бригадир нашей «десятки». На свободе он был директором МТС где-то на Кубани. Партийцем. По наколке «стукача» загремел в 1944-м. Он мне и сказал по секрету, что всех калмыков выслали в Сибирь». «Так что ты - враг народа и я - враг народа, и нам надо держаться вместе», - сказал бригадир Каляеву.

Далее С. Каляев продолжил: «Ты понимаешь, что со мной было?! Во-первых, когда узнали, что всех калмыков выслали. У нас с Костей была хоть какая-то надежда, а после сказанного и эта надежда затухла. И второе. Всё думал, почему бригадир сказал, что мы враги народа и нам надо держаться вместе. Какой-то подвох что ли? Мы же всего боялись. Жить-то хотелось, хотя мне уже было 39 лет. Мы с Костей стали сторониться бригадира, не попадались ему на глаза. А тут я совсем пал духом и заболел. Ныли ноги, спина, зубы стали выпадать. Ни лекарств, ни жратвы. Варили в котелке иголки елей и сосны, пили это вонючее варево. Витамин С таким способом в организм совали. Однажды вечером в бараке бригадир мне шепнул: «Завтра иди на кухню. Станешь на хлеборезку». Думал, провокация, но утром пошёл. Косте пока не сказал, боялся даже земляку сказать. Такие вот дела были. А вы, молодые, сейчас всем недовольны. Вы многого не понимаете», - и аксакал замолчал.

А «враг народа», директор МТС с Кубани, имел контакты с начальником лагеря, а тот, в свою очередь, был приятелем какого-то начальника в Магадане. В общем, этот «враг народа» с Кубани помог актировать хромого писателя Каляева. Хромоту Санджи Каляев на Колыме «усилил», и это где-то спасло его. Повезло писателю - повезло калмыцкому народу. С Сян-Белгиным я был знаком мимолетно, да и он был не словоохотлив и замкнут.

В 1968 году судьба свела меня снова с Каляевым, но уже на долгие годы. Не помню, как это было, но поэт в разговоре мимоходом сказал, что пишет пьесу. Зная его возраст и зная, что он не писал пьес, я не заострил внимания на его высказывание. Но Каляев не такой человек, как я понял позже, уж если он чего захочет, добьется своего. Встреча состоялась у него дома, после того как я прочел пьесу. Он мельком прошелся по своей молодости и дал добро на постановку. Он сказал так, как будто дал шедевр. И Каляев был прав. Он знал себе цену. Это я понял только через много лет после постановки. А.Э. Тачиев, директор театра, узнав о контакте с Каляевым, одобрил меня и, подбодрив, предупредил: «Побольше слушай его и молчи. Он много знает. Не перечь ему. Человек он с характером». Не всегда шло гладко. Особенно в период, когда мы встречались на Пионерской (ныне ул. Городовикова). Там был рабочий кабинет Каляева. Приходил я к нему в 7 утра, до жары. В 8 или 9 часов заканчивали обоюдные споры по любому поводу. Но начинали разговор не о пьесе. Вначале он минут пять молчал, сидя на диване, о чем-то думал. Я тоже сидел и делал вид мыслящего человека. Потом Каляев произносил тяжело, устало одну фразу, как будто мы работали уже часа три: «Ну, какие новости?» Не успевал я раскрыть рот, чтобы выдать глобальные мысли, как Каляев уже костил молодежь. Костил за инфантильность, за незнание языка, за незнание прошлого и т.д. Помня наказ директора театра Тачиева, я молча слушал. Теперь понимаю его боль за уходящее прошлое, за потери каких-то национальных качеств. Он очень переживал, что молодежь пьёт, бесцельно проводит время, не чтит старших, родителей, теряет самобытность. Народ наш в целом мирный, трудолюбивый растрачивает силы на мелочи жизни. Он выговаривался, и потом мы начинали работу над пьесой.

Однажды придя к нему, я увидел фотографию академика А.П. Александрова с дарственной надписью. Полюбопытствовал. Он сказал – родственник. Вот так, ни много ни мало, родственник. Академик Александров, лауреат Ленинской премии, трижды Герой соцтруда, был «Очень Большим Секретом» в нашей стране. В кабинет института атомной энергии имени Курчатова в былые дни посторонних не допускали. Хозяин в течение полувека был засекречен. Его жизнь и труд просто рождали государственные секреты. Это и метод размагничивания кораблей, и атомные реакторы для электростанций, и дейтерий для ядерных бомб. И вот этот человек - родственник Каляева. Он действительно был родственником Санджи Каляевича. А фотографию подписал сам академик в Элисте. Александров часто отдыхал под Астраханью на острове, и тайком от охранников и КГБэшников заскочил на час в Элисту (его охраняли, оберегали). Его сын был женат на дочке Санджи Каляевича от первой жены, Марголис.

А теперь о работе над его пьесой. В первом варианте герой Церен рассказывает о своем скакуне Аранзале (страницы 3,4). Монолог об Аранзале был в поэме. Впоследствии перенесен в пьесу. В поэме это возможно. Для сцены это много и утомительно для зрителя. На сокращение монолога автор ни в какую не шел. Нужен был сильный аргумент. «Это же театр, придумай», – настаивал Каляев. Работа уже шла к финалу. Наконец родился аргумент. Прихожу к автору на Пионерскую, и сразу быка за рога.

- Санджи Каляевич, у вас про Аранзала четыре страницы текста, а у главного героя Церена, у артиста Ильянова, вашего племянника, всего три странички.

Маэстро сдался. Махнул рукой – сокращай!

- Не любите вы лошадей! Вам машины подавай!

Я усмехнулся. Так бескровно закончился еще один этап работы. Но свой характер аксакал показывал не раз во время работы над пьесой. Упёртый был. Я доказывал, он упирался. Переносил разговор на следующий день. Утром опять начинались убеждения. В основном спор шёл о сокращениях, автору хочется видеть весь текст на сцене, режиссёру же по делу.

Письменное общение с Каляевым в работе над его пьесой

«Воззвание Ленина».

Чтобы не досаждать мэтру и не слышать упреки в мой адрес я приноровился общаться с ним эпистолярным способом. Я не терял время и он мог обдумать мои замечания. Он знал театр и знал примерно, как писать пьесы, но я, извиняюсь, тоже кое-чего кумекал в пьесах. Сам кропал нетленки. А с аксакалом надо было вести себя осторожно, не ущемляя его гордость и знания. Писал ему, думаю доказательно, поэтому через дня 3-4 он звонил и телеграфным стилем говорил: «Зайди». То ли на разборки. То ли на чачу или просто побалакать. А я ждал этого момента, чтобы лишний раз пообщаться с мэтром, неважно о чем. Вот одна из таких писулек по поводу замечаний по пьесе.

«Санджи Каляевич! Обстоятельства заставляют работать временно плотно. Уходят актеры в отпуск. Требуется распределение ролей на осень. Когда начнем работу? Директор Тачиев А.Э. требует. Поясняю: в калмыцкой труппе 13 мужчин, а у вас в пьесе за 20 персонажей. Женщин актрис много, а у вас только две женские роли. Я прочел пьесу трижды и пришел к выводу, что роль Бадмаш, Шавкан Явана, Шомпу, двух дезертиров убрать. Одного дезертира хватит. Зачем намекать зрителю, что было много дезертиров? Зачем женщины Цаган, Альма? Они не несут смысловую нагрузку, сюжет не украшают, а просто по два предложения говорят. Их текст можно передать старухе Ользе, в картине, где пытают Эрвенг. И роль Ользы будет полнее и многогранней. У ней убили мужа и она сочувствует Эрвенг. У мужчин главный табунщик Анжла, Нарма, Хату, Марла играют важную роль и текст некоторых незначительных персонажей отдать им. Например, Анжла говорит: «Забегали 3 дезертира». А пусть скажет 1 дезертир забегал. И в другой картине я сделаю 1 дезертира, не 3. Нет штанов, т.е. актеров мужчин нехватка. Пьеса только выиграет от сокращения персонажей, некоторые картины можно довести до большого драматизма. Посмотрите на стрелки в рабочем моем экземпляре. Я позвоню в четверг. Хорошо бы встретиться на Пионерской, в рабочем кабинете у вас. Не обращайте внимания, что чиркаю в экземпляре. С уважением, Борис.

Действующие лица

(основные)

1. Городовиков - Очиров Б.

2. Хомутников (может убрать?)

3. Анжла (табунщик) Уланова поставить на роль.

4. Ользя - Бальбакова.

5. Церен- Ильянов.

6. Эрвенг- Арсанова (Кекееву не надо).

7. Яван- ?

8. Морла - Эняев.

9. Тоолтя (лама) Сасыков.

10. Деевжя - Мучиряев.

11. Освагин одмн - Яшкулов С.

12. Му-Манджи - Мукукенова (пацан).

Эпизоды:

13. Отхонов ходжа -?

14. Нарма -?

15. Баава-?

16. Босхачи-?

17. Амуланг -?

18. Дезертир-?

Ваше согласие и кого вы предлагаете на роль. Сократите эпизодические роли. Звоните, с уважением Борис Шагаев».

Санджи Каляевич не торопился. Через дней пять звонил, или Мария Трофимовна звонила и говорила «приходите к 7 утра». И я не выспавшись, бежал. Мэтр, качнув головой на приветствие, молчал. Потом потирал ноги. Потом поправлял тряпку на диване. А я думал, что это за нойоновские замашки. Уж начал бы крушить сразу. Это был его стиль, его такое приспособление и я успокаивался. А он потом вещал: «Сокращать хочешь? А я их всех знал, когда молодой был, а тебе все равно! Сокращай, только одно у тебя».

Потом брал свой экземпляр пьесы и что-то листал. Опять пауза. «Ну, хорошо, с чем то я согласен, что надо сокращать. Но пьеса-то уменьшается?». А я ему: «Санджи Каляевич, пьеса и так тянет на 2,5 часа. Это утомительно для зрителя. Надо на два часа и 15 минут антракт». Санджи Каляевич: «А раньше по 3 часа шел спектакль. И заканчивали в 11 ночи. В 8 вечера начинали. И ничего. А вы 3 часа не можете усидеть». А я опять канючу: «Санджи Каляевич, сейчас другие времена и другой зритель. Начинаем рано и в 9, 10 часов вечера зритель хочет быть дома». «К телевизору все бегут», - ворчит аксакал, но уже в голосе не тот упертый накал. «Ну, ладно, сократи, а я потом посмотрю. Ну, что там у вас нового? Пьеса нравится актерам?». «Да я еще не читал на труппе. Надо довезти до кондиции, а потом читать на труппе. Директор Тачиев торопит», - вякаю я. «Я с Анджой поговорю, а ты давай сокращай. Я потом посмотрю. Все. Я устал с тобой. Связался с вами и сам не рад», - и улыбнувшись, весело засмеялся.

Надо понимать, что мэтр шутит. А мне это и надо было. Значит, дает добро. Санджи Каляевич был сложный человек. Надо его знать и иметь ключик к его характеру. Он был добрый, но, видимо, жизнь заставила его, во всем усматривать какой-то подвох по отношению к нему. Конечно, он был умный, рассудительный. И я понял, кого он уважал, то немного был ершист, приструнивал собеседника, не от злобы. Такой стиль, такой склад души. С другими он был другой. Говорил правду в глаза, был резок. Но все в меру. Но я то его раскусил. Разбирался уже чуть в психологии людей. Когда вспоминаю мэтра, то на душе какой-то добрый, веселый осадок. Почему? Не знаю. При своей ершистости, а поди вот оставил хорошую память.

Во время общения Каляев был немногословен. Но если заражался, то шел длинный монолог. Работа над спектаклем его вдохновляла и немножко интриговала. Финал его беспокоил, и он частенько спрашивал о ходе репетиций. Я, как мог, старался успокоить аксакала. Но чувствовалось, что он доволен и верит в хороший финал.

Наконец, генеральная репетиция. На сцене все актеры. В зале мы с Каляевым. Смотрю, автор непроницаем, но иногда улыбается. В конце генеральной поздравил актеров, сказал замечания, несколько теплых слов и, позвав меня, прихрамывая, вышел из зала.

По дороге Каляев сказал: «Я специально не хвалил их (актеров). Скоро премьера. Не надо их баловать».

Я спросил, как спектакль в целом. Аксакал ответил: «Один раз театр порадовал старика». Дома сказал жене: «Налей ему, Маша». На столе появился большой наполненный фужер.

- Пей, ты заслужил, – сказал Каляев уже раздетый, но в кальсонах в жару. После напряжения на генеральной не стал себя уговаривать. Выпив несколько глотков, я задохнулся. Что это?

- Чача! - брезгливо бросил аксакал. А я подумал: «За спектакль мог бы поставить и сто грамм нормальной водки». Но аксакал хотел мне сделать приятное.

Автор был доволен спектаклем. Особенно А.Т. Сасыковым. Премьера прошла шумно. Пришло много высоких уважаемых гостей, чиновники из обкома, министр культуры со свитой. Ну как же – «Воззвание» да ещё Ленина. До распада СССР ещё несколько десятилетий. Д.Н. Кугультинов посмотрел спектакль, сказал: «Такой не стыдно везти в Москву. Пробивайте». На банкет после премьеры Каляев не пошел, сослался на усталость. Тогда ему было лет 65, и я думал, что древний старик. Сейчас мне больше лет, чем в то время было Каляеву, но я в старика не играю и не хочу. Всё-таки 72. И надо, говорят доброхоты, причаститься, пёрышки чистить, уступать молодым. Через какое-то время после премьеры я встретил Санджи Каляевича у Красного дома. Там тогда находился Союз писателей. Аксакал махнул рукой, чтобы я остановился. Он прихрамывая, подошёл и, не здороваясь, набросился на меня:

- Ты чего к старику не заходишь? Загордился? Идрит твою…

Чувствую, аксакал чересчур наиграл сердитость, – значит, в хорошем расположении духа.

- Санджи Каляевич, всё собирался… - Каляев не дал мне договорить и пригласил зайти в кафе «Спутник». А я ему говорю:

- Санджи Каляевич, там чачи нет.

Аксакал засмеялся.

- Запомнил чачу. Чаю попьём.

Пришли. Сели.

- Говорят, спектакль «Воззвание Ленина» хотят выдвинуть на госпремию, - тихо доложил аксакал.

- Не пройдёт, - отрезал я.

- Да…- промямлил Каляев. – Как ты с Лёшкой, с Алексеем Урубжуровичем? Контачишь? - вдруг спросил аксакал. (Алексей Урубжурович Бадмаев был министром культуры).

- Не контачу, - сказал я и заказал сто грамм.

Каляев помолчал и сказал:

- Ладно. Уходим отсюда.

А на госпремию зарубили. Видимо, из-за меня. Я с министрами плохо жил. Каляев расстроился. Даже его авторитет не сработал.

Но Санджи Каляевич стал хорошо относиться к театру и актерам. Приходил к нам. Однажды сняли встречу с актерами в фойе на пленку. Аксакал был весёлым, довольным.

Через несколько месяцев его не стало. Мудрый Каляев был нашим болельщиком, советчиком. Жаль, в наше время нет такого человека. После общения с Каляевым и когда он ушёл ТУДА, я стал изучать его творчество, его жизнь. Особенно в последнее время.

Немного о его творческой биографии. Первое стихотворение «Ленин» написано в 1924 году, в день смерти Ленина. Ещё в 1932 году студент Саратовского университета был одним из авторов театрального представления «Улан зала» в Саратове. Он был актёром в роли джангарчи. Уже аспирантом был отозван в Астрахань в качестве директора техникума искусств. В 1936 году ему поручили создать калмыцкий театр и назначили первым директором театра и председателем Управления по делам искусства при Совнаркоме Калмыцкой АССР. Кстати, в 1937 году была постановка «Чууче» Б. Басангова. При населении города Элисты в 12 тысяч человек, спектакль прошел 35 раз.

А в 2011 году при населении города 100 тысяч юбилейный спектакль «Басан Городовиков» прошел 7 раз. Чувствуете разницу? Зритель пошел бы на «Городовикова», но персонаж – директор В. Яшкулов сделал так, что спектакль не увидел больше света. И на премьере не было ни афиш, ни растяжек, ни анонсов. А с трибун, в газете все бряцаем о радении родного калмыцкого искусства. Самодурство в руководстве. Вот этих горе-руководителей надо было обвинять в буржуазно-националистическом вредительстве и ссылать на Колыму. А в 1937 году Каляева за то, что ратовал за калмыцкое искусство, обвинили в буржуазно-националистическом угаре и сослали на Колыму. Вот такие реалии.

Из протокола ХV областной партийной конференции, проходившей в Элисте 10-14 июня 1938 года. После выступления первого секретаря Калмыцкого Обкома партии И. Карпова о ликвидации буржуазно-националистической контрреволюционной организации в прениях выступали местные шовинисты, карьеристы и улусисты. Вот что было сказано о Каляеве С.К. выступающим А.С.: «Каляев С.К., бывший председатель комитета искусств при СНК, матёрый буржуазный националист, разоблачён и исключён из рядов ВКП(б). Каляев был активным членом буржуазно-националистической организации. Каляев обманным путём пробрался в партию. Враг народа Пюрбеев Анджур, будучи председателем ОИКа и так же секретарём ОК ВКП (б), усиленно восхвалял и создавал общественное мнение вокруг Каляева, якобы он является преданным большевиком, талантливым писателем. Пюрбеев Анджур писал о Каляеве в ряде своих отчетов ОК ВКП (б) и ОИКа. Так создавалась обстановка этому поганому отбросу человечества, врагу народа, и так он пробирался к руководству республики. Враг народа Каляев С. в своих произведениях протаскивал контрреволюционные идеи, открыто выступал против партии, советской власти. Так, например, ещё в 1929 г. в своём произведении «Беркут» уже в условиях советской власти он пишет, что печальная судьба постигла калмыцкий народ, его растерзают, что он вымирает и т.д. Несколько позже в период выселения крупных скотопромышленников, нойонов, зайсангов и кулаков он ведёт агитацию о том, что половина калмыцкого народа вымерла и что калмыкам необходимо выселяться в Маньчжурию. Каляев является одним из главных опор Пюрбеева Анджура. Враг народа Каляев С. развалил работу комитета искусств, калмыцкого театра, засорил состав артистов чуждыми антисоветскими элементами и добился разложения актёрского состава». (ЦПАИМЛ при ЦК КПСС ф. 17, оп. 10 д 382, стр. 7-8, 13 – 20).

Этот пленум произошёл в июне 1938 г. А за год до этого, в 1937 году уже был расстрелян в Сталинграде председатель СНК Анджур Пюрбеев, посажены писатели Каляев С.К., Эрендженов К.Э., Сян-Бельгин Х., Манджиев Н., молодой поэт Даван Гаря, секретарь обкома комсомола ВЛКСМ Ванькаев И., Пахутов Е. и другие.

Первый секретарь обкома партии Карпов И. на ХV областной партийной организации бросил реплику: «Голову мы сняли (расстрел Пюрбеева А.), все нити в наших руках». Один доносчик хвастался, скольких он снял с партии и засадил. Доложили: «На 1 мая 1937 года 1300 членов партии, кандидатов 858- 2158, в том числе женщин – 322. 1938 год членов партии – 1237, кандидатов – 837, в том числе женщин 301». Маховик доносчиков работал отлажено.

Насколько Каляев С.К. развалил работу комитета искусств, засорил состав артистов чуждыми антисоветскими элементами, и добился разложения актёрского состава, не могу судить, потому, как фактов не нашёл. А вот что он махровый буржуазный националист, просто приклеили ярлык. В Калмыкии тогда ни буржуазии, ни капиталистов не было. Это вообще большой прокол в формулировке тех времён. По всей стране боролись с этими элементами. И то, что Каляев С.К. ещё в 1929 году в поэме «Беркут» писал о печальной судьбе калмыцкого народа, что нация вымирает, то это правильно. Ничего здесь буржуазного и националистического нет.

***

Секретарь партии Басан Мокунович Морчуков несколько раз проводил со мной «дружескую» беседу. Вступай, мол, в партию. «Да что вы Б.М. какой я коммунист? После «Ваньки Жукова» я никуда не ходок» – сопротивлялся я. «Ну, когда это было, 20 лет уже прошло. Ты поумнел, повзрослел» – не унимался Б.М. «Да какой там поумнел?! Поглупел. Не сознательный я элемент, вот когда коммунизм построят, вступлю». «Ну, ну. Козыри теряешь. Я за тебя пекусь. А то главным бы стал. Ладно, этот разговор никому». «Язык отрежут, не скажу!» – ерничал я. Басан Мокунович понял мой отказ и проворчал: «Все пацануешь». Так и сказал – пацануешь.

Почему-то я коммунистам, партийцам не доверял. Уж дюже они были двуличные. Как будто держались правила: ты мне, я – тебе. Ты меня партия двигай наверх, а я тебя прославлять буду.

Когда я работал с Каляевым над его пьесой «Воззвание Ленина» в 1971 г. в его творческом кабинете на Пионерской, дом, где сейчас «Гастроном-магнит», то мы часто беседовали обо всем. Он не однажды костерил женщин-коммунисток, которые тогда были на слуху у всех. Особенно 3-х женщин, которые занимали важные посты, но делов их никто не видел, не знал. Фамилии их указывать не буду. Не сделали они ничего такого, чтобы Республике стало легче и веселее. Наоборот, эти недалекие женщины оказались на плаву жизни за счет партии и, естественно, были в плену партийных догм. Решали вопросы с оглядкой – как бы чего не вышло, как бы не попасть под дышло. В повозке есть оглобля. Это объясняю тем, кто не знает и не жил в Сибири.

Эти три женщины перегибали партийную палку. Так вот Санджи Каляевич почему-то часто полоскал в разговоре этих дам, а я, дурак, ему в пику говорю:

- Санджи Каляевич, вот в вашей подаренной книжке, вы поете аллилуйю Ленину, партии, а тут ругаете этих партийцев.

Каляев посмотрел на меня расстрельными глазами и выпалил:

- Ты что, не понимаешь?! В книге это одно, а в жизни это другое!

Потом когда успокоился, вдруг рассмеялся и начал потирать ладони руки. Это потирание ладоней я потом показал артисту А.Сасыкову, который играл ламу в его пьесе в моем спектакле.

Кстати, мэтр был доволен работой Александра Сасыкова в роли ламы. Одна из этих упомянутых дам не разрешила взять на гастроли в Бурятию спектакль «Воззвание Ленина». И мэтр в знак «благодарности» часто упоминал ее в разговоре. Прошло уже больше 40 лет, а эта дама все еще на плаву. То возглавляет какой-то комитет, то движение, то задвижение, перестройку, то застройку.

В следующих беседах я стал осторожен. Но мне было любопытно, и в паузах я продолжал спрашивать о том времени.

- Санджи Каляевич, а почему так много было арестованных? – осторожно спрашивал я.

Хотя понятно, что разнарядка была спущена сверху. Вожди боялись всего. Боялся и народ. Мэтр отвечал тихо и печально:

- Понимаешь, все хотели жить. И жить хорошо. Боялись за своё место, у некоторых в характере было. Поэтому многие стучали. Особенно соплеменники.

Пауза. Я не знал, что говорить и спросить. Он сказал так, как будто и я виноват в этом. Потом усмехнулся и сказал:

- После приезда в Элисту из ссылки я встретил возле Красного дома одного такого осведомителя. Наговорил ему при всех. Плюнул, и пошли в кабинет. Я же не знал кто, что наговорил тогда. Когда я приехал в Элисту, мне кое-кто, кое-что рассказали, - тихо промолвил мэтр. - Ну что сделаешь? Время было такое. – Аксакал стал пить холодный чай. - Где Мария Трофимовна? – спросил он.

- Ушла – говорю я.

- Чай холодный… Она молодец у меня. Русская женщина, лучше некоторых наших соплеменников, – тихо промолвил мэтр.

Я часто спрашивал про ссылку, Колыму, но аксакал неохотно говорил.

- Да что там интересного. Работа в забое без продыха… Однажды умер заключённый. Мы с Костей Эрендженовым и ещё тремя зэками завернули вместо умершего больного поляка и спасли его от гибели. А его хотели списать. Мэтр замолчал.

Санджи Каляевич много знал о жизни до революции, о коллективизации, о расстрелах священнослужителей, о Колыме, о писательских заварушках, о 20-30-х годах, но ничего не написал. Что-то его сдерживало, а потом кураж прошел. Во время бесед вскользь вспоминал о тех годах, явлениях, поступках, репрессиях. Мэтр все унес с собой. А жаль.

Добрая улыбка Константина Эрендженова

Константин Эрендженов всегда был улыбчивым, в отличие от своего солагерника, поэта Санджи Каляева, который отличался замкнутостью и внутренней сосредоточенностью. Такое впечатление у меня создалось после долгого общения с аксакалами.

У Константина Эрендженовича были контакты с разными людьми. Его дружелюбие, добродушие не давали повода думать, что он прошел тяжелый каторжный путь. В середине сороковых годов прошлого века, как и многих знаковых фигур калмыцкой интеллигенции, Эрендженова осудили по самой страшной политической 58-й статье. После этого приговора впереди только мрак, превращение в пыль. Но он выдержал каторгу, не потерялся, не озлобился и на воле не спекулировал лагерной жизнью. Более того, при упоминании об этом периоде жизни постоянно улыбался.

В 1958 году Министерство культуры КАССР отправило Константина Эрендженова в Ленинград преподавать родной язык в калмыцкой студии. В общежитии его семье дали комнату в тихом изолированном блоке, подальше от шумной студенческой братии. Боова Кекеевна, жена аксакала, при встрече упрекала, что я не захожу к ним на чай.

Только в институте я узнал, что Константин Эрендженович прошел советский концлагерь. Сам он никогда не говорил об этом страшном отрезке времени. Профессура института знала его биографию. При встрече в коридорах маститые преподаватели почтительно, вежливо кланялись, уважительно справлялись о его здоровье. А дядя Костя всегда улыбался, говорил что-то оптимистичное и радостное в ответ.

Ленинградская профессура – блокадники, знали почем фунт лиха, сами были в «ежовых рукавицах» тоталитарной власти. Стоят ректор института Николай Сергеевич Серебряков, высокий грузный дядя, и наш щуплый маленький дядя Костя. Почтительно склонившись, ректор что-то вежливо ему объясняет, а наш аксакал внимательно слушает с доброй улыбкой на лице. При этом разговор шел на равных. Серебряков был интернационалистом и уважал все национальные студии.

Константин Эрендженов не был Макаренко в преподавании. Человек, прошедший тяжкий путь, никогда не ворчал, не упрекал, не стыдил нас за прогулы. Как всегда, укоризненно улыбаясь спрашивал у запыхавшихся студентов: «Что, опять вы, Киреев, Шагаев, Сангинов, проспали?». Нам, конечно, потом было стыдно, аксакала такая недисциплинированность обижала, но он нас не «репрессировал».

У Константина Эрендженовича была своя методика в преподавании родного языка. Многие из калмыцких студентов вначале не знали ничего кроме слова «мендвт». А он не загружал нас синтаксисом, правописанием и начинал всегда с простых и очевидных вопросов. Вначале мы говорили: кто я такой, год рождения, где учусь. Далее стали получать тексты для перевода. Позже Эрендженов усложнял задания, акцентируя внимание на разговорной речи. Таким образом, к окончанию института «сибирские дети» выучили калмыцкий язык. Это в нас проснулись гены и патриотизм. Конечно, старшие студенты помогали нам и были во многом примером.

Боова Кекеевна иногда делала замечание, что мы пропускаем занятия по родному языку, но однажды учитель, чувствуя наше смущение, попенял ей: «Да, ладно тебе, Боова. Заходите, ребята, чай попить». Ему неловко стало.

Константин Эрендженович был скроен по другим лекалам. Он закалился на колымском морозе, на черствости и ненависти власти, предательстве соплеменников, но стыдливости и совестливости надсмотрщики власти и обстоятельства не выбили из него.

В Ленинграде Эрендженов был хозяином дома. Студенты и преподаватели института очень уважали его. За улыбчивость, жизнелюбие, добропорядочность, дружелюбие. Но это не значит, что наш дядя Костя ничего не видел, не знал. Он все понимал, но жил по своему кодексу, отсекая ненужное, то, что мешает, кому-то вредит. И жил по максимуму, не мелочась.

Жизнелюбия его хватало на всех. Бывало, при встрече он рассказывал про прошлую жизнь. Про Колыму редко когда вспоминал: только когда кто-то спросит. А ведь некоторые так разрисуют своё прошлое, подвиги, что собеседникам становится невмоготу слушать.

Однажды на «мальчишнике» в писательском кабинете в так называемом «красном доме» аксакал разоткровенничался о своих старших коллегах – писателях. С уважением относился к одним, ругал других. Одного ни за что исключили из партии, другому сфабриковали «улусизм», третий без очереди пролез на издание книги, четвертый строчит доносы наверх или в Москву.

Спрашиваю у Эрендженова: «Ну, а творческая конкуренция в ваших кругах присутствует?». Егор Буджалов резко перебивает: «Сиди и кури свою сигарету! Слушай, что говорят старшие, или беги в гастроном». Хорошее было время.

Как-то идём с Костей Сангиновым (режиссёр телевидения), встречается Константин Эрендженович и просит нас проводить до дома. Аксакал принял наркомовскую норму и был немного навеселе. Пришли к нему на улицу Губаревича. Дверь открыла жена Боова Кекеевна. Прошли в хозяйский кабинет. Боова Кекеевна принесла закусь, сказала, что пить ничего нет, и ушла. Боова Кекеевна – мать талантливых архитекторов Мингияна и Джангра, а ещё Болта – танцора из ансамбля «Тюльпан». Тоже из плеяды талантливых танцоров ансамбля, таких как Саша Улинов, Эмба Манджиев, Вася Калинкин.

Ну так вот, Константин Эрендженович вынул из-за стопки книг НЗ - чекушечку, и разлил. Выпили. Посидели, погоревали. Говорили о том, о сем. А мне хотелось спросить про ссылку. И я спросил.

Одни пишут, что Константина Эрендженовича увезли в Астрахань на допрос, а потом уже по этапам. А Каляев говорил, что их вместе увезли из Элисты в Сталинград, там выбивали признания, а потом отправили на Колыму.

Поговорили мы хорошо, погоревали. Но мне было любопытно узнать про Колыму. «Кто сидел? Контингент какой? Чем занимались?», – не унимался я. «Сидели всякие. Политические, блатные, убийцы, конокрады, фраера. Вечерами «блатари» при тусклой лампадке - «колымке» играли в карты Мы не лезли туда. Честная воровская игра – это и есть игра на обман. Поди, разберись, кто жульничает.

«Блатари» ловили мелкую колымскую живность и ели, – продолжал вспоминать дядя Костя. – Я научил их закапывать живность на какое-то время в землю. Потому что специфический запах любых животных теряется, когда закопаешь. Учил блатных всяким народным хитростям. Например, как завязывать калмыцкий узел. За все это блатные договаривались с надзирателями и мне давали «кант», то есть временный отдых. Смотрите, мол, азиат «припух» совсем, дайте ему отлежаться.

Меня уважали. А как же? Жить хочется. Каляев был не такой. Он никуда не встревал. Держался настороженно. Пошли однажды в забой, а Санджи нет. Ну, всё, думаю, карцер он получит. Приходим в барак, а Санджи суёт мне в фуфайку пайку хлеба. Я обомлел. Ты что? Не пошёл в забой, да ещё хлеб украл?! Тебе же прибавят срок. А Санджи мне говорит на калмыцком: «Не фунгуй! Я теперь на хлеборезке!». Вот же гад! И там меня опередил!» – сказал дядя Костя и захохотал.

«Мы говорили на своём языке с Санджи, зэки за это нас уважали, – признавался Константин Эрендженович. – Политические и урки вместе сидели. Нас специально стравливали. Но мы с ними мирно жили. Я маля им плёл. Санджи им пайку хлеба воровал».

Тут вошла Боова Кекеевна и испортила песню.

Перед моим уходом Эрендженов подарил мне кожаный маля. Он до сих пор висит у меня дома на самом видном месте.

Однажды мы с ним зашли в кафе «Спутник». Сели обедать, и я стал благодарить аксакала за все. В этот момент начали подходить посетители. Здоровались и справлялись о здоровье писателя. А он улыбался и дружелюбно отвечал на приветствия незнакомых людей. Был прост, как правда. Мы часто встречались с ним в парке, сидели на лавочке и разговаривали, но там невозможно было уединиться. К Константину Эрендженову всегда подходили знакомые, прерывая беседу.

«Понимаешь, Колыма, лагерь, жуткое прозябание – это конец! – откровенничал дядя Костя. – Но выжили. Там у меня на многое раскрылись глаза. Кроме тяжелой и мрачной жизни, – ежедневное напряжение. Каждый думает о том, как выжить. Скудная еда, холод, злые надсмотрщики, стукачи. Так и ждешь какую-нибудь «подлянку» от всех.

Силы и здоровье уже не те, – вздыхал писатель. – Задумки есть кое-какие. Вот телевидение приглашает. Молодцы! Ты смотришь меня по телевизору? Поставь в театре «Цыганы» Пушкина. Я перевел». И аксакал надолго замолчал.

При жизни мэтра не получилось осуществить постановку. Уже после его кончины я претворил его задумку на сцене элистинской школы №12.

Два солагерника, два классика: Константин Эрендженович Эрендженов и Санджи Каляевич Каляев – прошли трудный путь. Разные по характеру, по складу души, они сотворили многое для калмыцкой литературы, калмыцкого языка и родного народа. Каляев и Эрендженов многому меня научили. Они учили не уча. Каляев был резкий, колючий, дядя Костя мягкий, ровный, весёлый. Добрую славную память они оставили о себе. Время течет и вымывает из памяти незначительные моменты жизни, но самое значимое, как чистое золото, оседает на дно. Самые мои золотые воспоминания о Константине Эрендженове связаны с его великолепным творчеством и добродушной улыбкой. Дядя Костя и дарил ее всем.

Вдруг чувствует в возрасте зрелом

Душа, повидавшие виды,

Что мир уже в общем и целом

Пора понимать без обиды.

Игорь Губерман

Миша Черный – герой Белоруссии

Мишей Черным прозвали белорусские партизаны Михаила Хонинова. Белоруссия стала его второй родиной, это в честь него в Белоруссии село Погорелово, спасенное партизанами от гибели, переименовали в Хониново. Хонинов Михаил почетный гражданин города Березино. Как я познакомился с Михаилом Ванькаевичем, не помню. Но про него был наслышан еще в Сибири от мамы. Они учились вместе в Астрахани, в техникуме искусств, а потом с 1936 года работали в Калмыцком театре. После депортации он был директором театра. Михаил Ванькаевич поразил меня своей харизмой. Он всегда почему то был шумный, громко разговаривал, говорил безаппеляционно, как давал команды на войне, глаза немножко навыкате, с большой гривой волос. Мы были одного роста, но он был немножко полноват. Встречались обычно на Пионерской или возле обкомовской гостиницы. Он брал меня под руку и говорил:

- Проводи меня.

И мы шли вниз к пескам. По дороге он спрашивал про дела в театре. А потом начинал костить чиновников, партийных функционеров и незаметно переходил на творческие дела. Очень переживал, что мало обращают внимание на культуру, нет денег на печатание книг. Однажды, при очередном провожании, Михаил Ванькаевич сказал, что у него есть пьеса-сказка.

- Посмотри, может, понравится, - сказал Михаил Ванькаевич, хлопнул по плечу и удалился.

В другой раз он спросил про маму.

- Весёлая была она. Мы все были веселые тогда. А потом скрутили нас. И сейчас свои же крутят. Но я не веревка! И ты не сдавайся! Чего это главными режиссерами у нас всегда варяги становятся? – и он начал громко костить министра культуры и еще секретаря по идеологии. Шли прохожие. Михаил Ванькаевич, не обращая внимания, костил все и вся. Вдруг успокоился и сказал:

- Но это между нами.

Ну, думаю, бывший партизан и тоже чего-то боится. При встречах Михаил Ванькаевич чего-то не договаривал. Я видел: что-то его гложет внутри, какая-то боль в душе, но мне, молодому, он не хотел говорить. Хотел высказаться, но я был не тот субъект. И я был не в материале. Я был хорошим слушателем и больше ничего. Не мог поддержать, посоветовать.

Многих, про кого он говорил, я не знал. Стоял, как истукан, и кивал головой. Уж очень были разные весовые категории, да еще мой никудышный возраст. Не до каких-то размышлений, выводов. Не любопытные мы в молодости. Если бы сейчас встретились, мы бы поплакали на всю катушку. Я чувствовал, что Михаил Ванькаевич хорошо ко мне относится, он был человек независимый, у него был свой кодекс внутри. И какую статью внушить собеседнику, он знал.

Человек зависимый и не талантливый живет тем, что о нем думают другие, а человек независимый и небездарный живет тем, что он думает о других. Вот это мне понравилось в нем. Может он был излишне категоричен, но его позиция и оценка явлению, событию, человеку были ясны и не двояки.

«Взять высотку!» - звучит подтекст в разговоре. Не обойти, не переждать, а «взять высотку» и все тут. Человек он был прямой, бескомпромиссный. Вначале рубил, а потом думал. Правильно ли делал? Но таков характер. Иногда нужно поступать и так, как требует сердце. А потом уже включать ум. Доброхоты накатали письмецо на Михаила Ванькаевича, а тут еще партийная организация Союза писателей Калмыкии вдруг «разоблачила» злостного неплательщика партийных взносов партизана-писателя. Ведь был нанесен огромаднейший урон государству. Чуть не сорвал пятилетний план страны из-за неуплаты партийных взносов. Классики «изобличили» белорусского партизана, который подрывал экономические устои СССР. К стенке его! И выгнали из партии, а потом вымыли руки и верно с «чистой совестью» вдарили по наркомовской.

Гитлеровцы давали вознаграждение за голову Миши Черного 10 тысяч оккупационных марок, а соплеменники-классики сняли с партии. Поэтому что-то Михаил Ванькаевич мне не договаривал, а в душе у него видно скребло бульдозером.

А еще раньше, когда Михаил Ванькаевич работал директором театра в клубе «Строитель» после депортации, тоже доброжелатели написали письмо в обком партии. Кто написал, я знаю, но не о них сейчас речь. Михаила Ванькаевича вызвали на ковер бюро обкома партии и спросили у героя-партизана Белоруссии:

- Одевали и использовали театральный костюм в быту, а не на сцене?

Бывший партизан Хонинов отвечал, как на допросе.

- Одевал театральный костюм.

- А почему вы, директор театра, использовали государственное имущество? – спросили члены обкома партии.

- Понимаете, товарищи члены бюро, одеть было нечего. Приехал из Сибири в старье, а тут надо выходить на сцену перед зрителем, не в старье же выходить. Вот я на час-два одевал театральный костюм, - честно признался герой-партизан Белоруссии, за голову которого гитлеровцы давали 10 тысяч оккупационных марок.

Ох уж эти члены бюро! Это чуть не карательный орган. Все боялись этот орган. Выгоняли из партии. А это уже всё – каюк! Карьера и жизнь покатилась в обратную сторону. Жить, правда, будет. Все коммунисты были в зашоре. Каждого «провинившего» считали чуть не врагом народа. Бывший министр сельского хозяйства Володя Дорджиев говорил мне: «Тебя после «Ваньки Жукова» тоже хотели разбирать на бюро обкома партии. Я, узнав про это, сказал III секретарю обкома партии Намсинову Илье Евгеньевичу: «Вы что, совсем уже?! Во-первых, он не партийный и второе – из-за какой-то мелочевки, театральной шутки вы опускаете бюро обкома партии». Наговорил ему. Он внял, был потом за тебя. А так потрепали бы тебя, выгнали бы с работы. А я ему: «Меня и так не допускали к режиссуре». Дорджиев Володя был взбешен и выдал тираду про заскорузлых, зашоренных партийцев.

И тот «бой» с соплеменниками Михаил Ванькаевич проиграл. На войне вот - ты, вот – враг. А в мирное время не знаешь, от кого ждать ножа в спину. Опять партийное наказание. Кстати, наш герой-партизан поехал в Москву, там разобрались и восстановили в партии. Иногда справедливость побеждает. К сожалению, редко. Какое сердце такое выдержит? А в то время партия – это всё. Вот такие истории были у Михаила Ванькаевича с некоторыми иудами из числа соплеменников. Эти истории подточили славное сердце героя партизана.

А вот что писали о Хонинове белорусы. В книге «Всенародная партизанская война в Белоруссии» написано: «Созданный по решению Могилевского подпольного обкома партии в апреле 1943 года 15-й партизанский полк развернул свои боевые действия в Могилевской области. Организаторами его явились Т.Т. Демидов, И.П. Нижник, М.В. Хонинов и др. Устраивали засады. Совершали массовые налеты на вражеские гарнизоны и железные дороги, истребляли живую силу и уничтожали технику противника. Партизаны 15 полка внесли значительный вклад в общее дело разгрома фашистских оккупантов. В июле 1943 года Хонинов блестяще выполнил поставленную командованием задачу – парализовать шоссейную дорогу Могилев – Довск. Тов. Хонинов силами своей роты, методом минирования и засадного боя разбил свыше 60 автомашин, десятки немецких солдат и офицеров».

«Тов. Хонинов обеспечил выход из окружения не только своей роты, но и других подразделений», – писала другая газета. В октябре 1943 полк попал в окружение. «Особый героизм проявила в этих боях рота Хонинова», – отмечала пресса. 19 мая 1944 г. рота Хонинова в деревне Гореничи перебила до 130 фашистов (из рапорта Сидоренко – Солдатенко Могилевскому подпольному обкому КП Белоруссии). Можно привести еще массу примеров.

Михаил Ванькаевич имеет много военных наград и получал награды в мирное время. Были ли грехи у Михаила Ванькаевича? Наверное, а у кого их нет? Есть грехи, которые вредят окружающим, а есть грехи, которые мешают жить самому. Я не так много общался с Михаилом Ванькаевичем, но эти короткие встречи в течение многих лет оставили ясное, положительное представление о нём. Создатель Бог креста не по силам не дает. Свой жизненный крест Михаил Ванькаевич пронёс достойно. Жаль, что завистники укоротили ему жизнь. И ещё жаль, что соплеменники «помогли» не получить звание Героя Советского Союза, белорусы были готовы. Может, когда-нибудь справедливость восторжествует?!

Мудрая Улан Барбаевна

После знакомства с Улан Барбаевной Лиджиевой в 1957 году вторая встреча с ней произошла через восемь лет, в театре. Я приехал из института на преддипломную практику. Пришёл в театр. В раздевалке сидели актёры, и среди них была Улан Барбаевна. Я поздоровался со всеми. Вдруг она поднимается, подходит и протягивает руку:

- Менд, Боря. Наш молодой режиссёр, – повернувшись к сидящим, сказала актриса. - Анян көвүн (Анин сын), – произнесла утвердительно. Чего, мол, сидите, был подтекст.

Подошла с улыбкой женщина и представилась:

- Анна Магнаевна. Я с мамой твоей училась и работала до войны.

Подошли другие и все поздоровались за руки. Я стушевался и что-то пробормотал:

- Очень приятно, Борис, - и т.д.

Такого приёма я не ожидал, что сказать, что спросить не знал, да и неудобно с ходу, с налёта. Улан Барбаевну я узнал. Она была уже хорошо одета, но так же чуть прихрамывала. Наконец, придя в себя, я спросил у Улан Барбаевны:

- Как ваше здоровье?

Она похлопала меня по плечу и сказала:

- Лучше чем в Сибири!

Я спросил, где кабинет директора. Все стали объяснять, а один мужчина небольшого роста с большим носом сказал мне:

- Пойдем, Борис, я тебе покажу.

В коридоре мужчина протянул руку и говорит:

- Борис, я с твоей мамкой учился. Хорошо её знаю и отца твоего.

- Очень приятно, – мямлю я.

- Познакомимся. Ах-Манджиев Лага Нимгирович.

- Очень приятно! - Снова брякнул я.

Вначале я не врубился, что мама рассказывала про интересную, с «Ах» в начале, фамилию. Дома я рассказал маме о встрече с актёрами.

- Ах-Манджиев хороший мужик. Он комик. Встречала его, - сказала она и заулыбалась, думая о чём-то про себя.

На преддипломной работе я был ассистентом режиссёра в спектакле «Обелиск» у Льва Николаевича Александрова. Улан Барбаевна была занята в спектакле и также были заняты выпускники Ленинградской калмыцкой студии. Я сознательно занял созерцательную позицию. Александров просил: «Может, драки поставишь?» Я вежливо отказывался. Но что-то показывал. Драки ставил А. Сасыков, современные танцы ребята сами сочиняли и твистовали. Оформление было в виде обелиска. Крутился круг, и вокруг обелиска, внизу у основания постамента, художник обозначил квартиру, учительскую и т.д. Спектакль в основном был молодёжный. Возрастных мало. Кроме Улан Барбаевны, Эняева и нескольких эпизодических. Выпускники ленинградской студии работали только три сезона. Ребята были ещё не опытные. Совершенствовались. Чувствовалась скованность. Улан Барбаевна подсядет к молодым во время перерыва, и начнет с ними говорить, по-матерински успокоит - поднимала дух. Умела она как-то украдкой, мягко успокоить собеседника. Говорила она негромко. Это были, скорее, задушевные беседы.

Помню, как молодые ещё Сангинов Костя, Бадмаев Борис, Яшкулов Сергей, Алексеев Тимофей участвовали в сценических драках. Саша Сасыков показывал, поправлял этих неумех. Драться-то никто не умел. Жалко, что впоследствии Боря Бадмаев, Костя Сангинов, Тима Алексеев, Майя Ильянова, Егор Буджалов ушли из театра. Костя Сангинов ко всему ещё был талантливый музыкант.

На посиделках дома у Улан Барбаевны я узнал много интересного про актёров, и не только. Очень хорошо она отзывалась о Д.Н. Кугультинове. Она была знакома с ним с 1935 года. В Красноярском крае она общалась и с молодым А.Г. Балакаевым. Устраивала в Сибири самодеятельные концерты на дому и в общественных местах. Когда передали по радио из Москвы песни в исполнении Улан Барбаевны, калмыки, которые жили в округе и районе, прибежали к ней домой - и все радовались, плакали. Все воспряли духом. Замаячила перспектива будущего. Целый месяц гости наведывались к ней домой. «И голод, холод стали нипочем», - громко и весело сказала Улан Барбаевна уже дома, в Элисте, когда с того момента прошло 15 лет. Она много рассказывала про своё детство. Как была рыбачкой, где-то училась. И всегда пела. Когда стали набирать в Астраханскую студию, Улан Барбаевна, не задумываясь, всё бросила и ринулась в большое искусство. Вокруг Улан Барбаевны всегда были люди: в театре, дома, на лавочке возле дома. Вокруг неё постоянно были собеседники. Когда говорили про Улан Барбаевну, да и после её ухода ТУДА, все теплели и становились добрее. Она всегда меня приглашала домой, и мы вели нехитрые беседы. Продолжалось это до двух-трёх ночи. Она не отпускала меня, а я комплексовал, что не даю покоя возрастной уже актрисе.

Она рассказывала про всех писателей, выдающихся людей Калмыкии и никогда о плохом не заикалась. В ней было много позитивного. Но если кого-то не любила, то не любила. Говорила коротко: «Не хочу про него говорить!» А про писателя Баатра Басангова она говорила тепло и заинтересованно. Она говорила мне:

- Ставь пьесы Баатра. Он, знаешь, какой был настырный в деле. Если он загорелся чем-то, то всем говорил об этом и добивался всего. Тут во дворе шестого жилдома чего только не говорят о нём. Всякую напраслину городят! – и вдруг крепко выругалась.

Я обалдел, но сделал вид, что всё нормально. Могла и крепкое словцо вставить. Я приходил всегда с пустыми руками - дурак был. Хоть бы по калмыцкому обычаю «кампать, балта» принёс. А было уже за 30 лет. Однажды пришёл Арслан, сын Улан Барбаевны, говорит: «Сбегать?» Улан Барбаевна цыкнула на него и, захромав, пошла в другую комнату, вернулась с вином. Я начал что-то оправдываться, а Улан Барбаевна приказала открывать бутылку и разливать. Я даже, по-моему, вынул какие-то деньги, но Улан Барбаевна сказала: «Выпьем за мой день рождения». А Арслан ей говорит: «У тебя же месяц назад день рождения был». А она, весёлая уже, отвечает: «Я на родине могу отмечать каждый день. Это не в Сибири». Она часто вспоминала Сибирь и свою малую родину. При разговоре я не чувствовал разницы в возрасте. Улан Барбаевна умела вести душевные разговоры. Она была мудрая во всем.

Нас душило, кромсало и мяло,

Нас кидало в успех и в кювет,

И теперь нас осталось так мало,

Что, возможно, совсем уже нет.

Игорь Губерман

Под сенью славы Кугультинова

Давид - библейское имя. И Давид Никитич сам выглядел библейской азиатской глыбой. Хотя был среднего роста, но его грузное тело, крупная голова с копной волос, огромный лоб придавали его фигуре величественное, библейское выражение. Его внешность требовала уважения. Сама природа создала скульптурную внешность. В его поступи, движении не было мелочности, мельтешения. Все было эпохально, государственно, величаво. В нем проглядывала крупность и значимость. Во всех моментах проявления негодования, радости, расслабления не было обывательского, мелочного. А в моменты расслабления был веселым, с заразительным смехом. На трибуне он витийствовал. Речь его была складной, логичной, образной. Фантазия лилась рекой, но он умел ограничивать себя в рамках темы. После него выступать это, значит, обречь себя на провал. Оратор он был отменный.

За это некоторые соплеменники его почему-то не любили. Странный феномен наблюдается у наших сородичей. Эта внутренняя аномалия некоторых почему-то давала повод для необоснованных критиков, не зная его творчества.

Вот и я о творчестве мэтра, пока ни слова. Я о встречах, беседах и размышлениях нашего демиурга («творящего для народа» с греческого). Хотя, а не замахнуться ли на самого Кугультинова? Но его творчество не дает лазейки для какого-то «разглагольствования». В его стихах, в его творчестве все ясно и прозрачно. Одна газета давно просила написать очерк. Только о творчестве. Я тогда был скромным обывателем, а сейчас, пенсионер, оборзевший от свободы, от прозрачности, от мерзопакостных инсинуаций соплеменников. Поэтому попытаюсь набросать несколько зарисовок только о встречах с большим поэтом, у которого под сенью славы и я успел немножко погреться. Тогда я любил общаться с умными людьми, чтобы не обрасти мхом невежества.

О Давиде Никитиче писать сложно. Не потому что он был сложный как человек. Наоборот. У него всегда была ясность, логичность во всем. В словах, поступках, дружбе. Почему он сказал по какому-то событию так, а не эдак. Почему он вдруг, уже в зрелом возрасте, пошел в депутаты Верховного совета? Почему у него были скрытые конфликты с первыми лицами власти республики? Он это не выпячивал и не шел на конфронтацию открыто, как это делают наши подъездные «правдорубы».

Давид Никитич был другого масштаба и был интеллигент. А несогласия с нашей властью были. Когда власть и народ жили параллельно, когда власть и народ были не «родственниками».

В депутаты он пошел по совету Чингиса Айтматова. Айтматов утверждал другу, что только там наверху можешь пробить по поводу калмыцкого народа. Ты должен с трибуны выступить по поводу полной реабилитации калмыцкого народа. Покаяния власти перед калмыцким народом не будет, пока от народа нет просьбы, ходатайства и т.д.

В те смутные 90-е годы, во времена перезагрузки новых идей многие интеллигенты ринулись в депутатство, чтобы утвердить новый взгляд, новый подход к преобразованиям в стране. Было такое поветрие среди некоторых членов общества. Тогда, кроме Кугультинова, из интеллигенции пришли актер О.Басилашвили, режиссер Марк Захаров, академик Сахаров, П.Капица, Н.Шмелев, А.Собчак, Гавриил Попов и т.д.

Правда, после депутатства, актер О.Басилашвили сказал: «Я, оказывается, не на тех работал». Режиссер Марк Захаров пишет в своей книге «Супер-профессия»: «В 1989г. я, неожиданно для нашего народа и для самого себя стал народным депутатом СССР. Это был «Горбачевский призыв». Через несколько лет стало ясно, что информационные контакты новой власти с народом оказались проблемой серьезной, болезненно-острой».

Давид Никитич тоже, выступая с трибуны, говорил открыто, всем депутатам, что калмыцкий народ полностью неудовлетворен в вопросе реабилитации и т.д. В депутатство он пошел решать не какие-то свои меркантильные помыслы, замыслы, а ратовать за народ. И здесь, в республике, не прогибался перед властью, а выступая с трибуны интеллигентно, с намеком, с подтекстом доказывал свое. Он не шел в открытую конфронтацию. А мы усматривали в его выступлениях какие-то прогибания, загибания.

У него всегда была ясность, логика в словах и поступках и постоянство в дружбе. Когда его предавали, перебегали в другой лагерь или сотворяли подобное, то он был в гневе. Предательства он не терпел. «Я из-за предательства близких и коллег страдаю. Поэтому я на эту тему не возникаю. Мои противники сразу воспользуются, ты это знаешь (Тачиеву А.)», – как-то проговорился на тему предательства мэтр.

И в его творчестве нет на тему предательства ни слова. А.Э.Тачиев был тогда директором театра по рекомендации Давида Никитича. Анджа Эрдниевич пригласил меня в Красный дом в Союз писателей и мы сидели втроем до 10 вечера. В союзе писателей в 6 вечера все ушли. В тот вечер Давид Никитич был в ударе. Я был горд, что сижу среди аксакалов на равных и слушаю их не только писательские секреты.Я удивился, когда Тачиев сказал, что были разведчиками в Монголии. Я не поверил. Откуда, мол, до войны, они молодые разведчики?

Давид Никитич говорил про Улан Барбаевну, про Мемеева Б., драматурга Баатра Басангова. Он рассказывал Тачиеву воспоминания, иногда, поглядывая на меня как бы говоря: «Усекай, парниша». И вдруг спросил у Тачиева, кивнув головой на меня: «Твой подчиненный надежный человек?». Анджа Эрдниевич начал украшать меня, не пожалел ярких красок. Говорил Тачиев серьезно. Давид Никитич засмеялся и говорит: «Ты чего это как в КГБ отвечаешь?», - и опять рассмеялся - «Да я его с Ленинграда знаю и помог когда его пытали горкомовские коммунисты. Я их всех, ленинградцев, знаю. Приезжал к ним в калмыцкую студию раза два-три, мастера их, Альшиц, знаю».

Другой раз я заглянул, а Давид Никитич выступал перед своей писательской паствой. Я: «Извиняюсь, не помешаю?». «Заходи, заходи. Ну, вы не против, если режиссер подслушает наши секреты», - и рассмеялся и стал опять рассказывать. И вдруг говорит мне: «Чего ерзаешь?». А Егор Буджалов: «Он курить хочет».

«Пусть одну закурит, а ты не кури (Егору)». А Егор Андреевич тоже был злостный курильщик. В тот раз я одну сигарету выкурил и больше никогда при встрече не курил.

Д.Кугультинов был другого масштаба и мироощущения, и я извиняюсь, «но нам гагарам, недоступно наслажденья битвой жизни» (М.Горький). Он, поэт-гражданин, был на другой платформе, чем я, мы. В этом и сложность его «расшифровки» действий и поступков. Вот в творчестве он мэтр, а в жизни, мол, другой – судачит наш обыватель. В России его воспринимают правильно. И как поэта, и как человека - гражданина.

Впервые я услышал про Кугультинова в Сибири от мамы. Она говорила, что в Астрахани, когда она училась в техникуме искусств в калмыцкой студии, был молодой талантливый поэт Кугультинов с другом А.Тачиевым. Также мне об этом говорил уже в театре сам Тачиев. Мама рассказывала, что они учились в совпартшколе или где-то и, придя к ним в студию он щипал молодых девушек и заразительно смеялся, а с Улан Барбаевной Лиджиевой вел в сторонке серьезные беседы. Был после освобождения У.Б. Лиджиевой в Красноярском крае. Это уже Улан Барбаевна рассказывала мне у нее дома.

Впервые с Давидом Никитичем мы, студенты театрального института познакомились в 1962 году. Поэт появился у нас в калмыцкой студии в Ленинграде. Придя к нам в аудиторию, он с любопытством рассматривал нас, постоянно улыбался. Был рад, что растет молодая театральная поросль. Рассказывал о подъеме культуры Калмыкии. Говорил о московских встречах с писателями, о поэтессе Новелле Матвеевой, молодой талантливой, но больной. Мы были в подвале, где она жила. Кугультинов потом помог ей выбить квартиру в коммуналке. Будет издана ее книга. Позже Новелла Матвеева перевела много его стихов.

Давид Никитич был несколько раз в студии. Потом приходил и в московские студии. Был в последней студии - щепкинской.

После встреч в институте произошла встреча в Элисте, в парке «Дружба» на 500-летие Джангара. Мы, студенты театрального института, участвовали в концерте. После него, мы с Иваном Киреевым подошли к Кугультинову и напросились проводить его. Народу в парке «Дружба» было много. Все веселые, радостные. Давид Никитич только успел спросить про учебу и про Альшиц (педагог по мастерству актера калмыцкой студии). Масса знакомых поэта не дала нам пообщаться.

Юмореска «Ванька Жуков»

С этой переработанной мной юмореской по одноимённому рассказу А.Чехова, с небольшой сатирой на городскую власть я выступил в 1969 г. в театре в Новый год. Меня обвинили в подрыве устоев партии и т.д., началось мое гнобление вышестоящими партийными и другими органами. Но самое главное - меня отстранили от работы в театре.

Отстранение от работы было для меня как удавка, перекрывающая кислород. Тогда многие знакомые в городе были в плену времени и осуждали меня. Только когда я приходил к актрисе Асе Нахимовской на улицу Пионерскую, то Лия Щеглова (Петрова) и актеры А. Щеглов, Ю. Ярославский, Е. Киберов понимающе сочувствовали мне. А другие злорадствовали, ерничали. Особенно был не сдержан в высказываниях соплеменник - художник театра В. Ханташов. Он открыто радовался и злословил по поводу моего выступления. И называл меня только «Ванька Жуков». Скажет что-нибудь мерзкое и смеется. Ему был в радость мой «прокол», он считал, что то, что вышло мне боком – ему выйдет успехом. «Сам «Ванька Жуков» пришел», – ерничал коллега по работе. А я маялся по театру и заходил к нему в кабинет попить чаю и посудачить, а он сыпал соль на рану. А я ему, так сочувственно, говорил: «У тебя диабет, а ты столько сахара в чай кладешь».

В Горкоме партии.

То ли присутствовавший на новогодней встрече в театре Васькин П. из горкома поднял этот вопрос с КГБ, то ли еще кто, но однажды Б.М. Морчуков сказал мне: «Иди в горком. Вызывают. Смотри там аккуратней. Это тебе не театр. Соберись с мыслями и не юродствуй. До этого директор сказал, что позвонили оттуда,- и показал на потолок. - Чтобы тебя не допускать к работе».

Это был первый удар партийного колокола. Звон сразу разошелся по городу, как и после концерта молва разнеслась со скоростью света. Вызов в горком это был второй удар партийного колокола. Знакомый юрист сказал:

- Здесь запахло тухлятиной. Теперь они с тебя не слезут. Сейчас один партиец-функционер ничего решить не сможет. Побоится. А когда вместе, они могут затравить, заплевать любого. Готовься к худшему.

Прихожу в красный дом. Большой кабинет. Столы буквой П, а напротив председателя один стульчик. Это для меня. За столом человек 20-30 мужчины, женщины. Русские, калмыки. Какие-то трухлявые старушки, со швейной фабрики беряшка, рабочий класс, прокурор Федичкин, квалифицированный карьерист, постоянно балаболивший на собраниях, съездах. То ли члены коллегии, то ли представители горкома партии, в общем, партийная свора. Много людей оторвали от работы. Как же, антисоветчика судить пришли. Подрывает устои к подступу коммунизма. В общем замкнутая суперсекта в сборе. Председатель был какой-то Бамбаев или как его там. Он сразу быка за рога: «Кто хочет выступить?». Пауза.

Видимо, до меня изложили суть дела. Никто не решался первым лезть на амбразуру. Еще бы. Вопрос-то обоюдоострый, щекотливый. Можно и опростоволоситься. Не каждый день разбирают антисоветчика. Я почему употребляю это слово, потому что одна бабенка, швея по-моему, употребила это слово, председатель, тут же осек ее: «Осторожно с ярлыками. Мы хотим разобраться с этим явлением». Швея не возникала. Поняла каким-то внутренним партийным соображением или женским чутьем, что вопрос большой государственной важности и просто так с кондачка не решить.

Председательствующий: «Смелее товарищи. Кто желает?». Опять тревожная пауза. Тревожная для меня и для них. Героев в мирное время бывает только единицы. Рабочий мужик с места спросил: «А текст есть? Можно послушать?». Председательствующий: «Я вам кратко объяснил. Текста нет». Прокурор Федичкин, я его узнал, потому что прокуратура рядом с театром и я его видел, тоже с места спросил почему я обратился к 1 секретарю Городовикову. «Почему так неуважительно вы обращаетесь на сцене в какой-то несерьезной шутке?». Это прокурор задал вопрос и думаю, надо как-то так ответить, чтобы он больше не возникал.

Я начал громко объяснять, что обратился как к отцу нации, и он у меня был положительным лицом. В общем наговорил бдительному партийцу, да еще прокурору. Птица-то большая. Наговорил, что-то с уклоном в защиту советской власти и что страна движется семимильными шагами, а есть элементы, которые отдаляют от нас светлое будущее. Были еще вопросы. Прокурор дважды или трижды встревал и все хотел сбить меня с панталыку, зная что словесная казуистика может отвести от пропасти у которой я балансировал. А я отдалялся от нее. Смотрю, некоторые члены бюро как-то смягчились. Глаза стали другие. Оглядываются друг на друга. Нет такой настороженности и гневного взгляда. Были еще незначительные вопросы. Но некоторые затихли. Слышно было как у одного функционера шла титаническая работа мозга, но он не преодолел свою трусость. Видимо, моя убежденность и словесная эквилибристика его подточила и он было решился что-то сказать или спросить, но вдруг стал чистить рукав пиджака.

Я чувствовал кожей, что некоторые думают, что художник, творец, всегда враждебен и опасен любой власти. Сознательно или бессознательно, именно в искусстве видят опасность, таинственность, неуправляемость по отношению к власти. Некоторые не знали предмета разговора, щепетильность рассматриваемого вопроса. И впервые, наверное, шло такое разбирательство. Поэтому члены бюро не выполнили «план», не подвели жирную черту, не выполнили партийный заказ или не хотели брать на себя ответственность. Мы, мол, провели разговор на уровне города, а там пусть решают вышестоящие органы. Никаких оргвыводов и меня отпустили без охраны и наручников. Только почистили перышки и пригладили некоторые взъерошенные мысли.

А позже, недели через три пришли в театр представители горкома партии во главе с Матреной Викторовной Цыс – секретарем горкома партии. Все эти коммунисты идеологию партии превратили в религию. Мыслили одинаково и примитивно.

Свою ущербность, недалекость, незнание предмета разговора, бедный словарный запас прикрывали партийными лозунгами и клише.

Олигархия функционеров, партийцев такова, что кардинальных изменений изнутри аппарата невозможно. Поэтому все мыслили шаблонно, а нехватка аргументации заменялась окриком от имени партии. Эти мешковатые старички и молодые, которые говорили «коммунизьма», «социолизьма», старались выглядеть либералами, демократами, а на самом деле в стране был полицейский вариант сталинизма. Он был и после смерти Сталина. Сталинизм - это не просто прихоть или ошибка Сталина, это исторически сложившаяся ситуация, мешанина, которая подавляла свободомыслие. И любая сказанная мысль не в угоду партии – наказывалась. Эта партийная система не давала шаг влево или вправо. Закостенелость партийных догм и сожрали саму партию.

Система представляла собой отлаженную машину. И места занимаемые человеками являются винтиками этой машинерии. И кто пытается персонально повлиять или сделать критическое замечание по поводу партии вылетает из машины или уничтожается ею. Иванова, Петрова, Манджиева, Санджиева можешь критиковать, а партию в целом – преступно. В партию многие вступали из карьеристских целей. Поэтому там было много серых мышек. Один лояльный коммунист из обкомовской структуры, любивший вмазать по наркомовской, сидя в мастерской у художника Очира Кикеева ляпнул: «Партия – это торжество посредственности». Америку он не открыл, а хотел прослыть, что он натуральный коммунист, а многие «химия».

У нас в театре я спрашивал у молодых женщин, мол, а ты зачем вступила в партию? Ответа не было. Итак понятно. На партийных собраниях всегда молчали. А вдруг как партийную поднимут по лестнице вверх? Тогда многие уходили наверх, а потом возвращались. Убегали в обком партии, а леща схлопочут, и снова возвращались.

У Кугультинова и в обкоме партии у III секретаря Намсинова И.Е.

Вот так мне из-за «Ваньки Жукова» перекрыли кислород. И однажды Лия Щеглова (Петрова) сказала: «Обратись к Давиду Никитичу. Он человек мудрый, что-нибудь придумает». В общем, только она одна за эти месяцы дала вразумительную наколку. За что ей благодарен.

В общем собрался я с мыслями, позвонил поэту, надел лучший лапсердак и прямиком к спасителю. До этого я обращался ко многим знаковым фигурам того времени. Все отбоярились.

Пришел к частному дому на песках возле РСУ, а во дворе большая собака. Не попасть, думаю, к поэту. Начал кричать, как утопающий. Вышла Алла Григорьевна, жена Давида Никитича. Мэтр сидел в кресле в халате как хан, сло­жив ноги по-азиатски. На столе книги, бумаги, письма. Вид был угрожающий и мизансцена не предвещали ничего хорошего. Как будто приготовился крушить меня, а не помочь. В голове молнией мелькнула мысль: «Зачем я пришел к нему. Доконает он меня совсем».

«Садись», - сказал Мастер. Пауза. «Слышал, слышал». Опять пауза. Голос его ничего пока не предвещал. Вошла Алла Григорьевна, жена: «Давид Никитич, может чаю?». «Подожди. Потом…» - махнул рукой. Она ушла.

- К работе тебя не допускают?

- Нет.

- Кто с тобой разговаривал? К кому ходил?

- Было собеседование с представителями горкома партии, с Пантелеймоном Васькиным и сидел какой-то чиновник или из КГБ, я не знаю. Потом вызвали на коллегию в горком партии. Сидело человек 20-30. Расспрашивали меня.

- Кто, что спрашивал? – спросил поэт.

- Первый выступил, по-моему, какой-то Бамбаев. Он объяснил суть дела. Больше всех вопросы задавал прокурор Федичкин. Он спросил, кто меня надоумил переделать рассказ «Ванька Жуков» и навести критику на власть, город. Были еще вопросы. Почему я обратился к 1 секретарю, спросила какая-то женщина. Я ответил, что обратился как к отцу нации. И меня отпустили. Шло это минут тридцать, а может больше. В основном меня ругали.

- Понятно, что обратился к отцу нации, ты хорошую защиту придумал. И сколько ты висишь в неопределенности?

– Несколько месяцев.

- Многовато. Они все ждут решения ЕГО и поэтому боятся, что-либо решать. Вопрос-то щепетильный. Ты не украл, никого не бил, не оскорбил матом, только критиковал власть города, а критиковать власть не положено, но статьи такой нет, чтобы тебя наказать строго. Я сейчас пишу поэму «Бунт разума», у меня есть такие слова в начале поэмы «Сначала покарай, потом лечи. А потому сейчас нужны врачи». «Покарать» они не знают как тебя. А вот «врачи», образно говоря, заступники тебе нужны.

Вот мы ездили с Гамза­товым в Югославию, а когда приехали в Москву, в Союзе пи­сателей был вечер и там про поездку сделали капустник, - продолжал Давид Никитич. - Мы идем по городу, за нами Топты­гин, мы в магазин - за нами Топ­тыгин, в туалет - за нами Топтыгин, т. е. стукач. Писате­ли посмеялись и никаких оргвы­вводов, это же Москва. А тут другое дело. У меня сейчас натянутые отношения с Ахлачи. Наши осведомители коллеги стучат на меня ЕМУ, поэтому я тебе помочь не могу».

Во-первых, меня ошеломила откровенность мэтра по поводу напряженности с Б.Б. Городовиковым. Во-вторых, что нашептывают 1 секретарю коллеги из союза писателей на Кугультинова. Фамилии мэтр сказал, но я не буду их «рассекречивать» до поры, до времени. Я тогда многое не знал. В-третьих, я подумал, а зачем он мне рассказывал про «Бунт разума», про вечер в союзе писателей, расспрашивал с кем я встречался и т.д.

Во время моих глобальных размышлений о сказанном мэтра, вошла Алла Григорьевна, поставила чай и добила меня: «Что это вас угораздило так вляпаться? Теперь они с вас не слезут. Накажут вас, чтоб другим неповадно было. Власть не любит, когда их ершат». Давид Никитич улыбнулся и сказал: «Не слушай ее. У ней своя женская логика. Не бери в голову». Давид Никитич сбросил халат, встал, взял «Литературную газету» и сказал: «Вот тут песочат Олжаса Сулейменова. Тоже надо поддержать его. Обвиняют почему-то в национализме. Не дают мыслить другими категориями, только надо идти в русле суждений Суслова. Времени маловато. «Бунт разума» надо закончить. По плану я должен сдать в 1970 году, союз писателей уже застолбил место». Чуть походил и сел на диван. Пауза. «Смело, смело ты поступил. Наверняка ОН в курсе дела. Только ОН разрулит ситуацию. А при моих обстоятельствах я тебе не помощник. Но надо выходить из этого тупика. Сколько тебе лет?»

- Тридцать, – выпалил я.

- Все впереди.

- А я в твои годы был в заключении.

Опять воцарилась гнетущая пауза. У меня в голове все смешалось, реле замкнуло и все вопросы исчезли. Хотелось курить, но …

- Давай сделаем так. Сам я не могу к нему пойти, попрошу Намсинова И.Е. (III секретарь по идеологии). Сам Намсинов решать не будет. Уж очень щекотливое дело. Только ОН может поставить точку. Жди моего звонка.

Я грешным делом подумал, что Давид Никитич отбоярился от меня. Кто пойдет просить аудиенцию для меня у Б.Городовикова и просителю могут дать нагоняя. Прошляпили, мол, ваша оплошность, вина. И Намсинов может отказаться, зачем ему эта обуза? Это произошло в самый застой. Партия во главе с Брежневым хоть и дремала, но за шалости с ней наказывали. Шли дни, недели, а звонка все нет. Друзья и сочувствующие, а их было мало, уже смирились и ждали, какое будет наказание, или посадят за клевету. Но в юмореске «Ванька Жуков» фамилии не указывались. Правда в конце Ванька передает привет сельчанам Намсинову, Кичапову, Ножкину (секретари обкома партии). Критики на них не было. Они были, как и Городовиков у Ваньки Жукова душеспасателями, добрые друзья… Критика была на городскую власть безфамильно, которая бездействует. Но это было не впрямую, а по касательной, мол, в магазинах того-то нет, город не строится, улицы грязные. Правда, был один укус - а дома рядом с театром, обкомовские и т.д. Но это было действительно так. И стоял обкомовский магазинчик, в котором отоваривались все. Правда, тем что лежало на прилавках, а за прилавком не для блуждающего люда. Сейчас это все смешно и непонятно многим. У Райкина Аркадия масса миниатюр было про «Заднее кирльцо», про «дефисит». Но это была другая Вселенная, там можно говорить, а тут – НИЗЗЯ!

В общем я уже отчаялся. Рассказывал несколько раз друзьям разговор с мэтром. Никто не посочувствовал, не успокаивал. Только один знакомый юрист сказал:

- Плохо вы думаете о Городовикове. Он не такой, как другие партийцы. Он генерал, а не чиновник. С другой стороны, как подадут ему. Всяко может обернуться.

А я подумал – хорошо начал, а закончил за упокой души.

Потом приходили в театр из горкома партии коммунисты во главе с М.В.Цыс, было собрание. Актеры говорили, что это театральная критическая шутка, безобидная шалость и никто за спиной Шагаева не стоит. Спросили, кто нуждается в чем, какие просьбы. Актриса З.Манцынова просила устроить детей в садик, художник Ханташов просил на домах большими цифрами писать номера домов. Добрались до мелочей.

В театре я ни с кем не делился. Вообще с театралами я жил другой жизнью и не очень плакался им в жилетку. Этот «террариум единомышленников» я хорошо знал.

В Ленинграде в студенчестве я не знал историю про калмыков, про ханские раздраи. Почему убежали с Родины? Сейчас что-то познав, поняв геополитику тех далеких времен, думаю, что ханы тогда погрязли в мелочах, мелочных ссорах. А об этносе не думали. Хотя враги постоянно были вблизи. Никто из предводителей ханства не задумывался о глобальном. Сейчас в 21 веке то же.

Однако вдруг после долгой паузы позвонил Кугультинов: «Звони Намсинову. При встрече все ему расскажешь». Уже теплее, но пока это полдела. Намсинов, значит, храбрый мужик. Решился помочь. Кугультинов тоже свое слово сдержал. Не каждый мог в то время пойти на такое. Вызволять из беды бунтовщика, который родную власть полоскает.

К Намсинову в кабинет я зашел в 5 часов вечера, а в 8 часов вышел. Курили. Это в обкоме-то партии! Илья Евгеньевич угощал «Мальборо». Это было из ряда вон. Он ни разу не спросил о юмореске «Ванька Жуков». Видимо все ему доложили в общих чертах. Он не воспитывал меня, а рассказывал про службу, про Новосибирск, как учительствовал. Я постепенно оклемался, обрел покой. Не от курева, конечно. Илья Евгеньевич умно, тактично уводил меня от мрачных мыслей. Из всего разговора я понял, что Илья Евгеньевич уверен в «акции» у Городовикова. Только одно напутствие он дал мне: «Он, во-первых, генерал, а потом 1 секретарь. Говори кратко, точно, без лишних украшений. Жди моего звонка».

Опять пошли неопределенные, мучительные дни. Я что-то кропал, а вечерами бражничали с друзьями. Надо было притупить не «всенародное горе», но тоже все-таки, горе, сочиненное самим, при отягчающих обстоятельствах. А обстоятельства были жесткие. На дворе и в воздухе витали идеи партии и соответствующие порядки. А тут уж совсем распоясавшийся интеллигент вольность мыслей позволил. Критиковать власть решил. Не положено!

Это я сейчас в 2000 годы так рассусоливаю, а тогда был регламент во всем. А трогать партию и их проводников ни-ни. Люди в массе всего боялись. Шаг вправо, шаг влево лишаешься чего-то. Расстрела, конечно, не было. Но сажали. За высказывания сажали. Сейчас скажут, ну чего это он преувеличивает. Но все это было.

Илья Евгеньевич Намсинов устроил аудиенцию с Городовиковым. Разговор был 3-5 минут. Городовиков, хоть и генерал, I секретарь обкома, но оказался мудрой, просветленной личностью, не погрязшей в бытовых дрязгах. Поставил точку в моем деле. Басан Бадминович Городовиков был масштабной личностью.

Встреча в Москве

Как-то в 1970-х годах я приехал в Москву. Я тогда ходил в кафе, в гостинице «Националь», где собиралась молодая московская богема. Поэты, художники, киноактеры, операторы, фарца промышляющие у иностранцев доллары. Иногда советских туда пускали, но шел фильтраж. За кого швейцары принимали меня не знаю, но пускали. Я показывал ВТО (Всероссийское театральное общество) ксиву и оказывался на территории «загнивающего Запада». К ней относились также ленинградская гостиница «Астория» и «Европейская». Киноактер Лева Прыгунов, с которым мы учились в институте и жили в общежитии на Опочинина, 8, тоже был постоянным завсегдатаем этого западного островка в Москве. Чашечка кофе, 50 грамм коньяка и Запад у тебя под ногами. Иностранцы кучковались за отдельными столиками и надменно посматривали на нас. А советская богема была уже чуть раскована и вела себя вольготно. На копейки делали праздник для души. В советские кафе не ходили. Им нужна было кроме радостей, еще чтобы журчала иностранная речь, чтобы в воздухе витал космополитизм. Совковость уже всем приелась.

Так вот, только я направил свой навигатор в растлевающий островок «сладкой жизни», группа азиат преграждает мне дорогу к европейцам. Это были писатели Калмыкии. Живые классики и где, в Москве! В Элисте в таком сборе не часто увидишь. Писатель Тимофей Бембеев говорит массе: «Молодой режиссер. Наш, калмыцкий». Кугультинов протягивает мне руку и говорит: «Да я его раньше тебя знал. Я был у них в институте, и не раз». Толпа улыбается. «Куда идешь?», - спросил кто-то. Не буду же говорить, что иду в кафе «Националь» загнивать среди капиталистов и буржуинов. Давид Никитич скомандовал: «Пойдем с нами». Часть группы сразу откололась, а Кугультинов, Бембеев, Балакаев и я двинулись в логово советских провинциальных командировочных. Давид Никитич дал ассигнации, чтобы я купил злодейку с наклейкой и закусь. Я отоварился и пошли в номер. Номер был шикарный. В маленькой прихожей две колонны. Сталинская мебель, дубовые торшеры. Люстра над столом как в метро.

Я, как самый молодой, как новый слуга стал сервировать стол, т.е. разливать не нарзан, конечно, для живых классиков. Кугультинов стал звонить и кого-то приглашать.

Выпили. Я старался вести себя подобающим образом среди классиков и чуть пригубил. Хотелось есть, но нажравшись картошки в Сибири, я изображал сытого бездельника, которому не интересно заполнять бренное тело. Мне, мол, духовная пища нужна. Давид Никитич расспросил цель приезда в Москву и так далее. Через какое-то время интерес ко мне у них потерялся, и они начали говорить о своей «кухне». Я только наполнял жидкость в хрусталь. Во время их разговора я понял, что Т. Бембеев - председатель союза писателей Калмыкии. Я же тогда был в неведении кто в генеральской форме, кто рядовой – классики и всё. Давид Никитич, конечно, лидировал в разговоре. «Он сам шумел Как море пенный вал» (Кугультинов «Бахчисарай»). Помнится Давид Никитич что-то убежденно доказывал на калмыцком языке Т.Бембееву, а последний отбивался. Потом перешли на русский.

А Алексей Гучинович Балакаев тихо, скромно интеллигентно успокаивал их. Кугультинов пошел к телефону снова звонить. Чувствую, что я тут инородное тело. Попрощался с двумя писателями и тихонько улизнул.

Один сборник Кугультинова издали в Москве в 1965 году, второй двухтомник вышел в 1970 г. Мы тогда встретились в Москве где-то в 1966 г., когда я ехал в Ленинград через Москву, к семье.

После московской встречи были мимолетные заседания в союзе писателей. Мне было интересно и любопытно наблюдать не только «как строка рождалась в муках», но их отношение к жизни к тому или иному событию. Обменяться мнениями, посоветоваться, подышать воздухом творчества.

Давид Никитич никогда не задавал дурацкие вопросы типа «Как жизнь? Что нового?». Эти праздные, ничего не значащие, дежурные вопросы он избегал, потому что жил другими категориями. Его вопросы были полезные как для него, так и для собеседника. Например «У вас в театре нехватка национальной драматургии. Посмотрите такой-то роман, такого-то писателя. Любопытная вещь». Однажды при Л. Инджиеве, М. Нармаеве спросил, кто надоумил поставить театр в таком месте.

В другой раз мэтр рассказал как прорвался будучи молодым еще поэтом в гостиницу к приехавшему в Элисту Семену Липкину и Баатру Басангову и дал тетрадь со стихами, чтобы оценили его творчество. Очень хорошо отзывался о Б. Басангове. Когда узнали, что арестовали Анджура Пюрбеева, они с Баатром Басанговым пошли на квартиру к Пюрбеевым, чтобы забрать его рукописи. Анджур Пюрбеев просил Баатра Басангова, еще до ареста, вплотную заняться эпосом. А.Пюрбеев собирал материалы и сам переводил некоторые главы эпоса с поэтом Исбахом. Баатр Басангов сказал, что надо сохранить эти бумаги для истории. Следователи, которые искали компрометирующие материалы Пюрбеева, просмотрев рукописи, отдали им. «Ставь пьесы Баатра Басангова. Читай эпос на калмыцком», - не раз говорил мне поэт. И всегда при окончании разговора Давид Никитич спрашивал: «Ну, ты читаешь "Джангар" на калмыцком языке?».

Московский композитор Кирилл Акимов играл мне у себя дома в Москве свою партитуру оперы "Сар-Герел" по сказке Кугультинова и постановка должна была состояться в Харьковском театре оперы и балета. Он знал калмыцкую музыку. Музыка оказалась потрясающая и очень национальная по содержанию. Он написал музыку для моей пьесы и спектакля «72 небылицы», который был дважды поставлен в калмыцком театре. Мы записали ее на Всесоюзном радио. Исполнял оркестр под управлением Вячеслава Мещерина. Это была знаковая фигура в музыкальном мире в то время. Композитор Акимов написал музыку к спектаклю «Дурочка» Лопэ Де Вега, для спектаклей театра "Советской Армии", для чувашского и марийского театров.

Оказывается Давид Никитич помогал ему вступить в союз композиторов. Он чувствовал талантливых людей и считал долгом помочь.И тот в знак благодарности написал музыку к спектаклю-сказке «Сар-Герел». Композитор и поэт зажглись этой идеей. Но не нашелся оперный режиссер и потом смена власти в театре.Пока все тянулось, композитор Акимов умер. Творческий акт не состоялся. Кугультинов об этом харьковском проекте нигде не говорил. Когда на какой-то встрече я рассказал Давиду Никитичу, что слушал на рояле музыку к опере "Сар-Герел", мэтр удивился. И очень сокрушался, что умер Акимов и проект не состоялся. Партитура сохранилась у жены Акимова.

Кугультинов и монголы.

Звонок. По телефону плохая русская речь с монгольским акцентом:

- Борис Андреевич, это вы?

– Я, конечно, это ты Амр?

Амр расхохотался.

- Вы меня узнали?

- А как же не узнать режиссера-монгола! Знаковая фигура на всем безбрежном азиатском континенте! – поддерживаю представителя Монголии.

- Мы с женой приедем к Вам. Вы там же живете? – на плохом русском изъяснялся Амр. Ранее Амр ставил у нас дипломную работу - спектакль "Гномобиль" Драйзера.

- Помогите организовать встречу с Давидом Кугультиновым. Никто не может. В министерстве культуры отказались, говорят сами ищите выход на него.

Амр приехал с женой Сувд и водкой «Чингисхан». Рассказал, что все эти годы работал в Монголии, ставил спектакли. Помогал в Польше. Они с Сувд организовали в Монголии свой телевизионный канал. В Калмыкию привезли ансамбль «Нюанс», это четыре певца из монгольского оперного театра. Дали 3 концерта и хотели записать Давида Никитича для телевизионной передачи. Министерство культуры почему-то отбоярилось и мне пришлось лично договариваться с мэтром о записи.

Я позвонил Давиду Никтичу. Извинился за назойливость и объяснил суть дела. Давид Никитич болел, плохо чувствовал себя, но для братьев-монголов, сказал надо собрать все силы.

- Когда, где? - спросил мэтр. - Давайте завтра силы соберу. В 13 часов дня, в 11 я отдыхаю и в 3. Два часа хватит?

– Вполне, – успокоил я пожилого человека. Ему тогда было лет 79-80 лет.

На следующий день мы в 13 часов дня стоим у главного входа театра. Подъезжает «Волга». Все монголы и я бросились к машине. Проводили поэта внутрь театра. Заранее приготовили диван, кресло. Мэтр сел и спросил:

- Что говорить?

- Амр сказал, что хотите говорите, мол потом в Монголии смонтируем.

К слову, в Монголии на гастролях нам говорили братья по крови, что если монгол сказал «маргаш», т.е. завтра, то никогда не сделает, не вернет, не придет, не исполнит. Так и получилось.

- Что, начинать? - спросил Д.Н. Кугультинов у монголов.

- Начинайте, - скомандовал артист оператор.

Д.Н. плохо уже видел, он положил свою руку ко мне. Я сидел рядом и сказал:

- Я тебя буду держать, чтоб никуда не сбежал.

Публика среагировала хохотом. Давид Никитич начал говорить на калмыцком языке. В преамбуле мэтр сказал, что много раз бывал в Монголии. В Монголии у него много друзей писателей. Тогда Д.Н. сказал, что с А.Э. Тачиевым впервые был в Монголии перед войной. Он рассказал о монгольской диаспоре в Америке. С Монголией большие контакты были. Сейчас, мол, из-за возраста никуда не выезжает, перечислял монгольских писателей. Говорил, что Монголия процветает, и мы калмыки гордимся ими. И что когда калмыков выселяли, монголы просили советскую власть чтобы калмыков отправили в Монголию. Но не случилось. Благодарил ту монгольскую власть. Он говорил так, как будто был в Монгольской студии и впрямую обращался к монгольским зрителям. Память и знания о Монголии были потрясающие. Как будто мэтр только что приехал оттуда.

В общем мэтр был в ударе, в кураже. Его захлестнуло и он без остановки говорил на калмыцком языке три часа.Монгольский оператор только успевал менять кассеты. Монголы попросили Кугультинова пятиминутный перерыв, покурить. Все вышли, а он меня не отпускает, все рассказывает, а я уже теряю здоровье без курева. После перерыва Д.Н. еще полтора часа говорил о Монголии, о монгольских друзьях, о дружбе. После интенсивного монолога мэтр сказал, что устал. Я поставил точку. Все стали благодарить Давид Никитича, извиняться, что замучили его, а он говорит: «Это я Вас замучил, мне-то только около 80-ти». В общем его положительной энергетикой пронизало и нас. Монголы были довольны.

Прошло много месяцев. Я несколько раз звонил в Монголию, абонент не отвечал. То ли мобильник не правильно записали. А я вспомнил монгольское обещание «маргаш», но пока не терял надежду. Звонила Алла Григорьевна и спрашивала: «Ты что Боря молчишь, монголы передачу сделали?». Я сказал, что передача была только 30 минут. А она говорит, пусть вышлют всю трехчасовую запись. Но братья по крови не обязательны. Праздник для души мэтру не сделали. Эта запись сохранилась на телевидении в Улан-Баторе.

Вспоминая этот эпизод, я все удивляюсь Давиду Никитичу. В таком возрасте мэтр три часа говорил на калмыцком языке и говорил он то серьезно, то с юмором, приводя разные притчи, поговорки. Говорил без всяких вопросов со стороны монголов, но речь была как будто специально продуманная. Имела сюжет. Была преамбула – завязка, потом сюжет, развитие. В конце монолога мэтр выдал спич в честь монгольского народа, Говорил он четко, яростно, как в бытность выступал на трибуне. Не запинался, не делал пауз, речь шла по накатанной. Как будто он читал с листа, с выражением. Я гордился нашим мэтром. А монголы после записи, когда мы поехали к ним на махан, восхищались его эрудицией, ясностью ума. Мы, мол, молодые попросились на перерыв, а он просто своей энергией потрясал. Давид Никитич понимал, что в Монголии ему уже не бывать и он то ли прощался с братьями по крови, то ли хотел через тысячи километров передать положительную энергию. И мэтр это сделал. Большой человек! Повторяли оперные певцы из Монголии. Режиссер Амр был доволен, что застолбил хорошую передачу с Кугультиновым. Он думал о рейтинге. У них там, в Улан-Баторе, кроме госканалов 3 или 4 частных. Вот такой эпизод был у Кугультинова с монгольскими товарищами в Элисте.

Кугультинов в театре

Давид Никитич, после встреч со студийцами Калмыцкой студии в Ленинграде постоянно отслеживал судьбу каждого. Сожалел, что некоторые ушли из театра. На посиделках в союзе писателей он расспрашивал про них. Видимо он был о чем-то наслышан, но уточнял, проверял, в театр приходил. Давид Никитич дружил с Каляевым, уважал его. Уважительно относился к Лиджи Очировичу Инджиеву, Морхаджи Нармаеву, к Босе Бадмаевне Сангаджиевой, Андже Эрдниевичу Тачиеву. Это я видел и чувствовал на беседах в Союзе.

В 1971 году Санджи Каляев пригласил Давида Никитича на премьеру своей пьесы в моей постановке"Воззвание Ленина". После спектакля Д.Н. пришел за кулисы к актерам. Я завел его с Каляевым в мужскую гримерку. Он пожал всем руки, поздравил с премьерой и сказал: «Этот спектакль не стыдно вести в Москву». Потом был небольшой разговор. «Ну, переодевайтесь, снимайте грим, отдыхайте. Вы заслужили паёк». Все расхохотались, мужики поняли, какой паёк.

Когда я провожал их, Давид Никитич спросил у Каляева: «Ну, ты сам-то доволен?». А Каляев отшутился: «Порадовали ребята, пьеса-то хорошая. Это все Шагаев меня взбаламутил. Давайте поставим. А в начале упирался, ругался с Алексеем (министр Алексей Урубжурович Бадмаев), а через месяц, когда 2 раза прочел, калмыцкий-то они, молодежь, плохо знают, пришел ко мне домой и стал уговаривать меня», – весело рассказывал МЭТР МЭТРУ.

В 1994 году я пригласил на генеральную репетицию Давида Никитича на спектакль "Карамболь". После генерального обсуждения в узком кругу, Давид Никитич сказал: «Разрешите я буду говорить сидя?». Мы все, конечно, как дети: «Сидите, сидите».А он продолжает: «Так я буду выглядеть важнее». Все засмеялись. «Хорошо начал. Значит костить не будет», - подумал я. А он: «Это не спектакль». Пауза, я обомлел. А он повторил: «Это не спектакль, а жизнь. Очень нужный спектакль и современный. Водка губит человека, у нас это беда зашкаливает». У меня, да и у всех актеров нормализовалось давление и не слышно уже было как бьется сердце. Кугультинов сказал много хороших слов.

Пьеса и спектакль были о вреде алкоголя и как он разрушает человека и семью. Он улыбаясь хвалил Дорджи Сельвина, который играл главную роль мужа-пьяницу, актрису Л.Довгаеву, которая играла жену Дорджи по пьесе. Дорджи Сельвина мэтр хорошо знал еще с Ленинграда. Д. Сельвин в Ленинграде при Д.Н. читал его стихотворение «Бахчисарай», «Хадрис». Сельвин был талантливый, начитанный актер, редкое качество среди актерской братии. Когда я провожал Д.Н. домой он деликатно так спросил: «Дорджи, как сейчас? Не увлекается?...»

«Что вы! Его не узнать. Совершенно другой человек!», – вешал я лапшу большому поэту. Поэт, по-моему, поверил мне, внял моим сопливым оханьям, аханьям. Город-то маленький, он что-то слышал, расспрашивал. Но Д.Н. уважал талантливого человека. Он видел людей своим прозорливым оком.

А уже много позже мэтр Давид Никитич Кугультинов спросил у меня:

- Как там В.Яшкулов, работает?

- Работает, – скупо ответил я.

- Зря я помогал ему с Нонной Горяевной (жена Б.Б.Городовикова) чтобы их с дружком не посадили из-за арки в Цаган-Амане. Председатели колхозов, совхозов написали письмо в обком, что они взяли деньги на арку, а она позже треснула, и они ее сами заделали. Оказывается была завышенная оценка работы их родственником архитектором Машаевым. После их письма возник сыр-бор. Меня попросил Илья Евгеньевич Намсинов, потому что участвовал в строительстве арки его сын.

Позже я сказал про это Яшкулову, а он говорит:

- А я не знал про помощь Кугультинова.

Как он мог знать, когда они уже сидели под следствием больше 10 месяцев. Позже, после многих ходатайств их освободили. Вот такие характеристики случайно узнал от разных людей.

Я проводил Давида Никитича. Это я воспроизвел то, что у меня записано в моих «нетленках», записных книжках. А так писатели не очень баловали театр своим посещением. Егор Буджалов, Бося Сангаджиева частенько забегали на спектакли. Б.Б. Городовиков, 1 секретарь, занятой человек и то посещал, а с ним двое или трое, и кавалькада рангом пониже. В театре КГБ, МВД и полный зал, а после спектакля буфет. А до этого ни-ни. Никакой наркомовской нормы.

Собеседование в Союзе

Давид Никитич с его авторитетом был вхож в любые структуры, министерства, союзы, организации. Его интересовала культура Республики, он активно оказывал помощь. Кугультинов Давид Никитич дал идею и пробивал, чтобы Санджи Каляевич пошел преподавать в университет. Сам С.К. Каляев говорил мне, что Кугультинов сказал ректору или кому там, чтобы его взяли преподавать калмыцкий язык.

Когда мы учились в Ленинграде, поэт дважды или трижды приезжал к студийцам. Есть фотография встречи. Тогда я уже учился на режиссерском. Меня студийцы не позвали. Потом Кугультинов спрашивал: «Чего это тебя не было на встрече в институте?».

Давно это было. Я жил на 1 мкр. и ко мне заходил поэт Джангр Насунов. И как-то в разговоре он обронил, что его зажимает Давид Никитич, где то он, мол сказал не хорошо о нем. Я накинулся на него. В политпросвещении, был такой зал в корпусе университета возле архива. Фильмы зарубежные показывали, встречи были и прочее. Однажды я присутствовал на собрании Союза, где выступал Давид Никитич и сказал, что появился талантливый молодой поэт Джангар Насунов. Жаль не пишет на калмыцком языке. И всё. Потом я слышал уже разные трактовки. Это сочиняли враги Кугультинова. Специально говорят, что зажимает молодых. Глупости! Кугультинов другого масштаба, чтобы говорить такое! В Союзе писателей как-то Кугультинов спросил у Л.О. Инджиева: «Ты знаком с молодым поэтом Д.Насуновым?». Инджиев Л.О. ответил, что знаком. «Калмыцкий он знает?» –спросил Кугультинов. Инджиев ответил: «Он пишет на русском» - «Жаль», - сказал Кугультинов. И что ты такой мнительный? И всё. Не больше, не меньше. И это ты называешь Кугультинов зажимает?», - сказал я - Кто тебе это нашептывает?».

- Нет, я тоже такое слышал, но и другое говорят.

- Я знаю, кто говорит. Работы у него тогда не было и я устроил в театр завлитом. Он всё комплексовал «не удобно, я ничего не знаю и т.д.» Я ему «читай пьесы на русском», сказал записывать высказывания и т.д. Поработал месяц, а когда актеры пришли с отпуска уволился. Зам.директору Кичику сказал, найдите его и пусть придет ко мне домой. Пришел он ко мне и сказал, что уже устроился на завод «Одн» сторожем или вахтером. А Кугультинов действительно сказал, что появился молодой талантливый поэт. Это ли не поддержка?

Д.Н. хотел помочь другому поэту Васе Чонгонову, когда тот попал в оказию, но не смог. Там была другая структура, которую не убедить.

Дома у мэтра
Как-то на мою репетицию в театр пришел мэтр. Я сидел с актерами в зале у сцены и вдруг подходит актер Ильянов и говорит: «Тише, в зале Давид Никитич». Я увидел мэтра с актерами подошел, поздоровался. Я сказал, что актеров отпустил, а сам шепнул, чтобы всех отпустили.

- Ну, раз свободен, проводи меня.

Дорогой он расспросил меня о театре, о пьесе, что ставил, кто главный. Я ответил:

- Ваш покорный слуга.

- Ну, молодец, слышал, ты выиграл по суду! А чего не позвонил. Благодарностей не ждал, но сообщить то мог, – Давид Никитич засмеялся.

- Давид Никитич, благодарю за «Ваньку Жукова», за многие советы, я в долгу перед вами – стал оправдываться и мямлить перед мэтром. Подошли к дому-музею. От театра сто шагов. Вошли в дом. Навстречу Алла Григорьевна. «А кого ты привел? А-а-а, Борис. Тут приходили давно три актрисы. Я не пускала их, а одна проскочила и замучила Давида Никитича стихами». И назвала приходивших актрис. Давид Никитич сел в кресло и меня усадил. Пауза.

- Вот здесь на полу спал пьяный Расул Гамзатов, - огорошил меня мэтр. - Это после торжественного юбилея пришли и он не хотел спать на кровати. Сказал, постели мне что-нибудь на полу. Алла Григорьевна свалила все мягкое, а он выбрал какой-то плед завернулся и спал. А ты знаешь, что Расул Гамзатов сказал в Москве Кирсану? Он сказал, мне в Дагестане построили дом-музей. Сделай такое же моему другу. Вот как было…
Я сидел, и старался не вякать. Пусть, думаю, аксакал выговорится.

- А позвал я тебя вот зачем. До меня дошли слухи, что якобы я попросил Кирсана, президента, имя Баатра Басангова убрать с названия театра.

Я хотел что-то сказать, но Давид Никитич перебил меня и продолжал:

– Я знаю, кто распускает эти слухи, но не пойман не вор. Не буду же я выяснять, расследовать. И он прочел какое-то четверостишие про навет, клевету. Я посмотрел в его томах, но не нашел это четверостишие. Когда Давид Никитич замолчал, я решил сказать.
- Давид Никитич, когда президент Илюмжинов К.Н. преобразовал театр Б.Басангова в музыкально-драматический театр, то имя Б.Басангова, соответственно, убрали. Тогда ходили молодые ходоки к президенту и говорили, что нужен музыкальный театр. Народ, мол, любит песни и танцы. Преобразовали. Когда позже прошло какое- то время пришел на встречу президент и был вопрос со стороны актеров:

– Зачем сделали музыкально-драматический театр?

Тогда президент сказал, что его, увы, не правильно информировали уходувы. Оказывается в музыкальном театре нужен хор, оркестр, балетмейстер, и поющие и танцующие актеры. Сказал, я подумаю. Вернем театру название драматический. Вы здесь не причем. В театре актеры смеялись и говорили, что мы теперь музычно-драматичные актеры.

Я подумал, что не много ли гружу и замолчал. Давид Никитич о чем-то долго размышлял и что-то буркнул, но я не расслышал.

- Потом вы помните, когда нас с Ханташовым вызвал Вячеслав Илюмжинов, а пока он был занят, мы зашли в ваш кабинет «Совета старейшин». Вы расспрашивали про театр. А когда я спросил у вас, почему сняли имя Б. Басангова с театра, вы сказали, что вы пошли к Илюмжинову с этим вопросом, сказали, народ, мол, не поймет. Вы помните это? Вы были против снятия имени Басангова.

Аксакал улыбнулся и сказал: «Вы мои душеспасители. Я уважаю Б. Басангова и это благодаря ему эпос «Джангар» увидел свет на русском языке. А какие пьесы! Он наш классик. Когда мы были молодые, я дружил с ним. Он был старше меня. Это он с Семеном Липкиным рекомендовал меня в союз. А мне тогда было 18 лет. А когда арестовали Анджура Пюрбеева пошли с Баатром домой к нему, когда шел в квартире обыск и забрали рукописи «Джангра». Баатр также занимался эпосом, его Анджур Пюрбеев силком заставлял. Но Басангов сам уже заразился эпосом. А сколько тогда клеветы было на него. Мол, зачем нам байский эпос и т.д. Ты понимаешь, каково ему было? Я это знаю, слышал. Баатр очень переживал. Но заткнуть клеветников не мог. Народ многое не понимал, если честно говорить. Но у Анджура были свои думы по поводу эпоса. Я знаю от кого это идет, но не буду говорить, разгребать эту грязь мелких людей». Я, молодой поэт, принес в гостиницу Семену Липкину свои стихи. Сидел у него Б. Басангов. С.Липкин и Б.Басангов позже меня похвалили и сказали заниматься стихами. Я принес стихи на калмыцком, а Баатр Басангов ему переводил. Вот так это было.

Расстались мы с мэтром по-доброму. Он, не вставая с кресла, пожал мне руку и сказал: «Успокоил старика. Хоть кто-то знает правду. Но ты об этом никому не говори и не рассказывай». И мэтр улыбнулся. Это была последняя улыбка и последняя встреча. Позже я звонил ему домой, но это уже другие зарисовки.

Когда Д.Н. не было уже, я спросил у жены писателя А.Балакаева, тети Цаган, кто снял имя Б.Басангова с театра? Она сказала, что знает, но не скажет. Я наводящие вопросы: А почему валят на Кугультинова? Она резко ответила – нет, это не он. Сейчас она жива. Откажется, скажет, что не было такого разговора. А ведь было. Позже я расспрашивал у других аксакалов. Отвечали по разному. Ну, думаю, соплеменники какие! Зависть – вот что толкало на такой шаг. Есть такая порода людей. Талантом не могут взять, то кляузу распустят, то накатают в вышестоящие организации.

Телефонные разговоры с мэтром

После беседы в доме у мэтра я чувствовал долг перед большим человеком и стал хая-хая названивать. Давид Никитич уже часто болел и почти не выходил из дома. Но душа поэта требовала подзарядку от народа и он делал вылазки на разные мероприятия. Все искали встречи с ним, а он и сам желал общения, но он один, а нас страждущих пол-города и у всех свои проблемы, а некоторые домогались по всяким пустяковым житейским вопросам. Помогал он многим, правда по телефону. А когда был в силе, он был в гуще событий республики и что мог, разрешал вопросы сразу. И я тоже входил в этот сонм страждущих и названивал.

Однажды я позвонил и спросил как здоровье, Давид Никитич немного помедлил и выпалил:

- Ты что Борис? Какое здоровье, когда девятый десяток пошел. Уже ничего хорошего не будет. Сейчас только благодаришь Бога за каждый день. Глаз один только 8% видит, писать, читать не могу. Вот приехала с Москвы дама. Я только наговариваю, а она пишет. Старость не радость. Тебе это не понять. Вот доживешь до моих лет – поймешь. Тебе сколько сейчас?

– 63. У тебя все впереди. Болезни приходят, не спрашивая у хозяина. Бренное тело не подвластно нам и времени. У тебя дело ко мне?

– Нет, просто справиться о вашем самочувствии.

- Звонят многие. Но Алла Григорьевна не дает мне общаться с народом. Бережет меня. Ну ладно. В 11 дня я ложусь отдыхать. Буду общаться с Богом. Просить у него отсрочки. Вот плохо вижу. Слепну. Но хуже когда душа слепнет. Душа это загадочная субстанция. Мы все пришли из праха и уйдем в прах. И между этим появляется душа у человека. Интересно. И кто разгадает душу? Какая эта штука жизнь? Все равно окажется подменой. Или тебя сделают или твои же соратники наклеят ярлык подлеца. Хотя на самом деле таковым не был. Это Горький сказал, я сейчас размышляю об этом. Но что толку, слепну. Писать не могу, старался не упустить время, а многое не сделал. Чувствую и душа устала, просит отдохнуть. А тут ты позвонил, а душа встрепенулась, значит, я кому то нужен.

Я тут же встрял в монолог мэтра и решил подставить костыли поддержки словами, мол, вы, Давид Никитич и сейчас всем нужны. Мэтр перебивает меня и говорит:

- Да я так кокетничаю, - и засмеялся. - Что я совсем выживший из ума старик? Душа, мозг работает интенсивно, а бренное тело отстает и дряхлеет. Я знаю, что многие хотят общения со мной, но здоровье шалит. Поэтому Алла Григорьевна оберегает меня. Всем говорит, что я отдыхаю. Кто-нибудь позвонит утром и вечером, а я все отдыхаю. Скажут он что, все 24 часа спит? - и мэтр громко расхохотался.

- Ну, ладно, Борис, поговорил, отвел душу. Буду отдыхать, - и опять расхохотался.

После звонка я будто опять получил подзарядку. Иногда устыдившись, что возрастной Мэтр при всей своей немощи здраво мыслит, и я начинал что-нибудь кропать или читать. Давид Никитич незримо, как локомотив тащил меня вперед к действиям и размышлениям.
Проходит какое то время и опять звоню. Пресс-секретарь Ирина Царева ворчит:

- Ну что ты беспокоишь старого человека?!

А я настырно хочу услышать голос мэтра и поумнеть от его мыслей. Звоню. Говорю: «Мендвт, Давид Никитич!». А он сразу: «Ты работаешь, Борис?».

- Нет, Давид Никитич. Веду праздный образ жизни. И мне нравится, никому не обязан, не перед кем ни отчитываюсь веду растительную жизнь.
А он: «Хорошо что не попал к коменданту». Комендантом Давид Никитич любя называл Аллу Григорьевну. В начале, когда он сказала такое про женщину, я был ошарашен. Но после понял, что это у них шутейные обращения. Но Алла Григорьевна при людях всегда обращалась к нему по имени и отчеству.

- Понимаешь, она мой комендант, говорит: «Давид, давай приватизируем дом. А я ей говорю, мне построила дом республика, а я пойду на такой срам. Хотя много тоже положил денег из своего кармана. Ты как думаешь?

Я опешил. Вопрос на засыпку. Такого вопроса не ожидал. Это как на экзамене в школе, когда вытащил билет, а ответ не знаешь. Я начал словоблудить, ходить вокруг да около, то давать круголя, то снова возвращался на исходную. Но была фраза: зачем вам это нужно, совесть дороже. Это я вспомнил название пьесы актера Ах-Манджиева. Которая называлась «Совесть дороже». И подумал, что у него детей нет, с женой живут. Но мэтр понял, куда я гну и пробросил:

- Вот задача. Со многими неизвестными. -Пауза.- Ну ладно. Ты может и прав. Я в последнее время с Кирсаном не могу общий язык найти. Надел цацки (так и сказал Мэтр) пошел на прием, а он не принимает. Три часа сидел. Не принял.

- А зачем вы ходили?

- Хотел сказать, чтобы гнал Одинокову и за Бадика Тачиева хотел заступиться, – горестно так сказал Давид Никитич.

Через какое-то время, в разговоре, я рассказал про этот случай министру культуры Санджиеву Н.Д. А он говорит:

- Было такое, я свидетель, как Кугультинов ждал аудиенции у Илюмжинова.
Через какое-то время я увидел по телевизору, что президент Илюмжинов в доме-музее Кугультинова. Ну, думаю, есть повод позвонить. А мой пресс-секретарь Ирка Царева:

- Опять старика мучаешь?

- Не старик, а Мэтр.

- Давид Никитич, это я Борис. Здравствуйте. Про здоровье я уже не спрашиваю. Давид Никитич, вы говорили что президент от Вас отвернулся, а я смотрю по телевизору он у вас в гостях был.

- Да, был конструктивный разговор. Нашептали ему против меня… Все это…- и он резко сказал об одиозной фигуре, которая служила у президента. - По телевизору неустанно, с непосильным трудом, рассказывала сказки. После этих сказок народ стал абсорбировать и появилась негативная энергетика в воздухе республики. Почему это не замечал президент республики со своим этнопланетарным мышлением? Они сделали обрезание народу. И появилась импотенция не только у власти.
Давид Никитич после снятия Одиноковой и посещения президента был доволен. Голос окреп. Появилось второе дыхание, сказал:

- Бедный калмыцкий народ! Периодически появляются какие то «просветители», учителя, начинают нас зомбировать своими «просвещенными распознаниями».

Да, придут, наловят чинов и счастливы… А мы раскрыв рот, еще прогибаемся перед ними, а потом задним числом начинаем их костить. Недавно узнаю, что дом-музей уже приватизирован и живет частное лицо. Насчет приватизации точно не знаю, но там живут не привидения. Обычно проходя площадь, в Элисте, я поднимаюсь к пагоде, кручу барабан и продолжаю путь в светлое будущее. В теплый редкий день, я решил покрутить барабан, убрать все грехи. Стоявшие четыре европейской внешности девушки и молодые люди тут спрашивают меня, что означает этот барабан. Я сам темный в этом человек объясняю, что там лежит миллион мантр, молитв, кто прокрутит барабан и три раза и пройдет круг, тот все грехи замолит и т.д.

- А вы откуда?

- Из Пятигорска. Едем в Волгоград домой. Решили посмотреть Элисту. Как красиво у вас. Какая необычная архитектура! Сейчас едем смотреть вашу церковь.

- Хурул называется по нашему, – процитировал я свою просвещенность.

- А где музей Кугультинова? – спросил парень.

- Ребята, спасибо, что приехали, но огорчу вас, он на реставрации, – соврал я. Но не буду же я говорить, что там живет другой человек.

- Ну нам хоть издалека посмотреть.

И я дал наколку куда ехать. Вот так вот молва распространилась, что у нас есть музей Кугультинова.

Сасыков Александр Тимофеевич

Мы познакомились с Сашей более 50 лет назад. Это произошло в управлении культуры, которое находилось на улице Розы Люксембург (сейчас там детский сад). Он был в широких брюках, стрижка "полубокс", с налетом богемности. Шустрый, улыбчивый, открытый, Саша все-таки выделялся своим поведением и внешностью. Тогда, в 1957 году, в Элисту съезжалось много молодежи из Сибири. Выглядела она шпанисто. Знакомились, ходили на танцы. Саша любил танцевать, особенно чечётку, похожую на степ. Как молоды мы были, как верили в судьбу...

В Ленинграде, в театральном институте, ни педагоги, ни сокурсники не сомневались в актерских способностях Сасыкова. Он был старостой курса, организатором, аккумулятором интереснейших идей все годы учебы. И потом, работая в театре актером, был председателем Калмыцкого отделения Всероссийского театрального общества (ВТО). Это был самый активный, плодотворный период нашего ВТО. Саша был зачинщиком, участником, даже столяром и художником (само собой) всех мероприятий, вечеров ВТО. В тот период ВТО было настоящим помощником театрального дела в Калмыкии, и в этом заслуга Александра Сасыкова. Это позже ВТО (СТД) номинально числилось. А в один период при правлении В.Яшкулова пошли то неурядицы, то конфликты из-за ордера квртир. Командировки по линии СТД получали одни и те же люди. Странные взаимоотношения с приезжими критиками из Москвы. Попойки. Ты мне, я тебе. СТД в то время был не помощник театру, а наоборот постоянное противостояние. Теперь будут оправдываться, что было не так.

Еще в Сибири Саша подрабатывал как художник-исполнитель. И впоследствии, при случае, всю жизнь рисовал, лепил, вырезал фигуры из камня. Много осталось его работ. Надо их сохранить. Все они сделаны профессионально, с фантазией, вдохновенно. Последняя его работа, вырезанная из дерева, "Будда". А последний спектакль - "Все, как у всех". Мы договорились с ним: на сцене он будет вырезать "Будду". Как бы его персонаж Лага Каляевич к концу жизни обращается к Богу. И на премьере Саша работал со своей последней скульптурой. Имя «Лага» в честь актера Ах-Манджиева. Отчество «Каляевич» в честь Каляева. Саше нравился персонаж, названный в честь Ах-Манджиева, Каляева.

Но поистине народным Саша стал как актер театра. Весь его творческий путь прошел на моих глазах. Диапазон актера Сасыкова был огромен. Он играл в трагедии, драме, музыкальной комедии. Ему были подвластны роли классических и современных пьес любого жанра. С удовольствием Саша играл в детских спектаклях. Он придумывал персонажам потрясающий грим, всегда отвечающий характеру, образу того или иного героя. Я всегда был спокоен за его фантазии, которые были интересными, логичными, расширяющими рамки и дополняющими характеристику персонажа. Он, по сути, был соавтором режиссера. Есть актеры-оппоненты, говоруны или безынициативные. Александр Тимофеевич был из другого теста. Он был деятельной натурой во всем. Саша был профессионалом, а не ремесленником.

В "застольный" период, когда идет анализ пьесы, разведка умом, как говорят режиссеры, Саша не выдавал своих мыслей. Монотонно бубнил текст. Иногда задаст вопрос, и потом что-то записывал. На площадке также записывал мизансцены. У него всегда был в кармане маленький карандашик, как и валидол. Иногда он и мне одалживал таблетку. За десятилетия совместной работы мы так притерлись друг к другу, что нам хватало перекинуться парой фраз о характере, внешнем виде и пластике персонажа, чтобы понять друг друга. Профессионализм и интуиция делали свое дело. Но будет неправдой, если скажу, что все было гладко. Гладко бывает только на стекле.

Зато ни одна из созданных за четыре десятилетия ролей не имела провала, каждая его роль была успешной. И это не преувеличение. Он любил роли, где была полифония чувств, где был юмор, конфликт, драматизм и сложный неординарный характер. В своем любимом спектакле "Иван и Мадонна", где Сасыков играл главную роль - Ивана, он вывел сильный, содержательный образ, в котором угадывался и глубоко ранимый человек. А в каляевской пьесе "Воззвание Ленина" - это живой, конкретный, полнокровный человек. Автор пьесы, народный поэт Калмыкии Санджи Каляев, был доволен спектаклем, особенно Сашиной работой. Репетировал он легко, без пота, как говорят: процесс репетиций ему нравился. Но на спектаклях с него пот бежал ручьями.

В хорошем расположении духа Саша балагурил, рассказывал анекдоты, случаи из жизни. Иногда многословил. Другой раз на репетиции сидел молча. Думаю, в нем шла огромная внутренняя работа над образом.

С первых же спектаклей его полюбил зритель. Его любили, уважали коллеги. Есть актеры, обаяние которых обезоруживает. Саша из той породы. Он играл разные роли - путевых и непутевых, гордых и трусливых, хвастливых и умных. Но все его персонажи были незлые. Как и он сам.

Театр - это специфический организм. В нём каждый знает о другом всё. С кем-то получается дружеский контакт на многие лета, а с кем-то чисто служебные отношения.

Помогал он всем, как мог. Объяснял роль коллеге-актеру, советовал, какой подобрать костюм, подсказывал характерные черты того или иного персонажа, подправлял переводный текст. А как он гримировал! Тут он был мастер.

В последние годы он глубоко и болезненно переживал происходящее в театре, за судьбу национального театра, особенно его раскол. Саша был открытым, доверчивым человеком. После бенефиса ему предлагали уйти на пенсию. Он очень переживал из-за такого предложения директора К.Сельвиной. Он сам мне это сказал. И что Тине (его жена) предлагали.

Когда-то в Пушкинском академическом театре отправили на пенсию великого Н. К. Черкасова. Чиновники от культуры не вняли просьбам народных артистов СССР Райкина и Товстоногова, Мравинского и Кабалевского о том, чтобы Черкасов остался в театре. Через некоторое время он умер. В прессе той поры об этом говорилось. Не хочу и не имею права проводить аналогию с нашим актером, первым народным артистом России в Калмыкии, но есть какая-то никому не адресованная обида, что не ценим мы хороших, талантливых людей при жизни. Талант - это ведь штучный товар, и он требует особого отношения.

В последнее время Саша искал внутреннего покоя. Но... Покой нам только снится. Он был открытым, хотя не нараспашку. Были у него и сокровенные мысли, которые он доверял лишь близким.

Саша не жаловался на судьбу, на обстоятельства, а только сожалел, что все сделанное уходит в пустоту. Наши монологи и диалоги с ним не имели адресата. Мы лишь резюмировали, что время работает не на нас. В последнее время Саша частенько был грустным и во время репетиции не то в шутку, не то всерьез повторял: "Мы саксаулы, аксакалы никому уже не нужны". Я его понимал.

... Время стирает многое. Только культура остается в памяти народа, а не сколько съедено баранов. Саша был духовный творец. Таких немного. Он - национальное достояние.

Русский калмык. Режиссер Лев Александров

Режиссер Лев Николаевич Александров приехал в Элисту в 1937 году, художникДмитрий Вячеславович Сычев – в 1936-м. Оба молодые. А театру пошел второй год. После войны и реабилитации калмыцкого народа Александров и Сычев снова приехали в Элисту и до пенсии работали в Калмыцком театре. Для торжественных проводов аксакалов на пенсию я написал и поставил сценарий. Вел торжество я и там сказал: «Вот, аксакалы, из одной столицы, из Москвы, приехали в другую лучшую столицу, в Элисту. За этот смелый, героический поступок калмыки вас не забудут». Аплодисменты! К Сычеву приехала жена из Москвы. Она хохотала и хлопала. Подарили магнитофоны, цветы и другие подарки. Сотворили банкет, аксакалы были довольны.

Льва Николаевича и Дмитрия Вячеславовича любили и уважали театралы и жители Элисты. Любовь была искренняя, не наигранная, как часто бывает. Они занимали свое особое место, внося необходимую «ноту» в калмыцкий театр.

Лев Николаевич закончил ГИТИС, учился параллельно с Г.А. Товстоноговым. «Товстоногов был скромным, но закрытым студентом. Был себе на уме грузинский еврей, к сожалению, наши судьбы после института не пересекались. А ты вот общался с ним», - говорил Лев Николаевич. «Жизнь трагична, но не пуста», – однажды вдруг сказал режиссер, когда мы стояли возле шестого жилдома, где он жил.

Александров и Сычев были высокие, а Дмитрий Вячеславович был еще и крупным. Чувствовалась порода, идти по городу с ним было приятно. Рядом с ними и я чувствовал себя человеком и приобщенным, якобы, к большому искусству. Присутствие их облагораживало тебя и возвышало.

Лев Николаевич знал маму еще до войны. И она частенько вспоминала о нем в Сибири. Когда они встретились после депортации в Элисте, Лев Николаевич пошутил: «Ты что, Анечка, за 13 лет не подросла? Хотя на картошке не подрастёшь». Лев Николаевич обнял её, и они пошли к столовой № 2, где она работала. Мама рассказала мне про этот случай и была довольна, что Лев Николаевич так уважительно к ней относится.

На репетициях Лев Николаевич частенько кричал, когда делал замечания актерам. Не кричал, а вернее сказать, громко говорил. «Зогсча!», – кричал режиссер. Стой, значит. Остановив сцену и делая замечания, он говорил уже тише. Его крик, громкий голос был безвредным. Своим окриком приструнивал не занятых в сцене актеров. Актеры притихали, а потом снова шептали, решали глобальные задачи. Где перехватить до аванса деньгу или как устроить дитя в садик. Да мало ли проблем у актеров-«олигархов».

Кстати, о поведении режиссеров на репетициях в Москве среди театралов ходили байки или быль в то время. Но и сейчас нет-нет да вспомнят актеры театра им. Маяковского, да и Татьяна Доронина при случае, как вел себя на репетиции главный режиссер Андрей Гончаров. Нормально Гончаров не мог говорить замечания актерам. Он почему-то всегда кричал. К этому в театре все привыкли. И когда Гончаров неделю отсутствовал, актеры себя чувствовали неполноценно. Чего-то не доставало. В театре было тихо и неуютно. Кстати, в хороших театрах трансляция репетиций из зала идет по всем гримерным, кабинетам, цехам и даже на вахте. Поэтому в театре все знали, что происходит на сцене и кого режиссер «мочил» не только в сортире.

Сейчас, в 21 веке, в Калмыцком театре трансляция есть. Хоть в этом мы относимся к хорошим театрам. Андрей Гончаров в ГИТИСе учился с Наташей Качуевской, которая погибла в 1943 году в Калмыкии, в Хулхуте. Там есть ее музей. Режиссер имел виды на нее и хотел жениться, но война создала другой сценарий жизни.

Так вот, Лев Николаевич тоже имел обыкновение говорить на репетициях на повышенных тонах. Значит у него пошел кураж. Репетиция будет полноценной. В те годы трансляции не было. Лев Николаевич знал много калмыцких слов и иногда понимал, о чём речь, о чем говорят калмыки. Актёры его за глаза называли Арслан Нимгирович. Он это знал и считал, что это большое признание. Значит, он в своей стае. «Ты знаешь, как меня зовут по-настоящему?» - однажды спросил у меня Лев Николаевич.

- Арслан Нимгирович, – брякнул я.

- Я это ценю! Это надо заслужить! – громко сказал Арслан Нимгирович и причмокнул губами (он любил причмокивать губами, когда разговор шел ему в кайф, и что-то жевал пустым ртом).

Я как-то сказал ему, что он не друг врагов и не враг друзей.

- Как ты сказал? – удивился Нимгирович.

- Вас уважают актёры и весь калмыцкий народ! – пробросил я.

- Ну, ты уж хватил. Меня знают актёры и шестой жилдом, - заскромничал Лев Николаевич. - Умрём и никто не вспомнит нас. Помяни меня, Боря Шагаевич.

Лариса Павловна, жена Александрова, увидев мою маленькую Регину, дочь, сказала: «Вылитая Шагаевич».

- У меня тоже есть любимая дочка. Нонка! Она сейчас снимается в массовке в кино, ВГИК окончила, – гордо сказал Лев Николаевич.

В 70-годах друг, киноактер Игорь Класс, спросил у меня, есть ли у нас в театре режиссер Александров?

- Есть, – ответил я.

- Так вот, - пояснил Игорь, - помнишь Ананьева Володьку? Он женился на Александровой дочке, и у них родился ребенок в Ленинграде.

Ананьев учился на актерском факультете вместе с Классом. Я его хорошо знал по институту. Я всегда говорил Ананьеву: «Ты будешь играть белогвардейцев в кино». Но судьба распорядилась по-другому. Владимир уехал в Мурманск и пути с дочерью Александрова разошлись. Мир тесен, но не до такой степени.

У Льва Николаевича были любимые калмыцкие слова, и он частенько их употреблял: «зогсча!» (стой), «болх!» (хватит), «арк уга» (водки нет), «бичя хуцад бя» (хватит собачиться), «сян бяятн» (всего хорошего).

У него были какие-то особые взаимоотношения с Лага Нимгировичем Ах-Манджиевым. Лага Нимгирович на репетициях любил пофилософствовать не по делу и не по сути.

Лев Николаевич кричал ему: «Зогсча!». Лага Нимгирович ещё больше заводился. Говорил он немножко с акцентом. Лев Николаевич не выдерживал и по-доброму кричал: «Бичя хуцад бя!» И начинались элистинские перепалки. Однажды после такой перепалки Лага Нимгирович подошел к Александрову, подал руку и говорит: «Нимгирович, я же шучу, не обижайся». А Александров отвечает: «А я что делаю?» Грохот актеров. Разрядка произошла, и дальше продолжали ваять нетленку.

На моей ассистентской практике на спектакле «Обелиск» Лев Николаевич частенько просил меня провести репетицию над новым куском, сценкой. Но я отказывался. Хотел оглядеться. Понять настроение, атмосферу театра, актеров. Я знаю, что некоторые молодые, сломя голову, авантюрно ввязываются в неизвестный организм и ломают дрова, аж щепки летят. В спектакле участвовали актеры ленинградской студии, и мне легче было бы с ними работать, но я не гнал гусей. Впереди еще много лет, и нахлебаться театральных щей я успею, думал тогда я, ассистент-режиссер.

Мне многое не нравилось в режиссуре той поры. Уж много было вздохов, акцентов не по сути, придыханий, криков, не обоснованных в сценах. Событийный ряд был не уточнен, и поэтому события чуть не на каждом шагу. Так не должно быть, думал я. В это время театр «Современник» проповедовал современную игру. По крайней мере, так отмечали и приветствовали театралы, критики, зрители. Шло течение жизни по правде, но какие-то сцены акцентировались, и получалось не монотонно. Монотонно может быть и при громком ведении сцены, и при тихом, мы же не кричим все время или только тихо говорим. Сцена это другая реальность, похожая и не похожая на жизнь. Сцена – эта жизнь плюс театральность по сути. Не та театральность - опошленная, заштампованная. Иногда актер или актриса из спектакля в спектакль проводят сцену, допустим, ревности, любви, ненависти одинаково. А ведь есть характер, обстоятельства, состояние персонажа и т.д.

Жан Габен, Джигарханян, Евстигнеев где-то похожи из фильма в фильм. Это приходит с опытом, мировоззрением, и если к тебе прикоснулся Создатель. А нам, простым смертным, надо пахать по 25 часов в день. Набираться опыта. Душа должна трудиться и день и ночь, и день и ночь. На первых порах я приглядывался к режиссуре, стилю, методу Льва Николаевича, и что-то мне нравилось, что-то - нет. Но я учился тому, чего еще не умел и не знал. Придя домой, как бюрократ, записывал, что надо брать на вооружение, а что резать, как загнивший аппендицит. Институт нагружает мозги, а в театре требуются знания, воля, настойчивость, надо иногда проявлять характер, но не в ущерб себе и делу. В театре требуется дипломатия, надо знать и чувствовать психологию людей. Начиная с вахтера, заканчивая директором.

Театр это особый организм, который не похож ни на какие учреждения.

Лев Николаевич иногда в беседах просвещал не по режиссуре, а по тем предметам и явлениям, которых в институте не преподают и даже не заикаются о них. Мой учитель Вивьен Леонид Сергеевич говорил так: «Уважаемые академики, театр это другая Вселенная».

И в каждом театре свое мировоззрение, свои причуды, свои законы. В каждом театре кошки скребут по-своему. И если вы подставите свою спину, то так исполосуют, что зебры позавидуют. Но не пугайтесь. Лет через 20-30 станете режиссерами. Поэтому Александров учил не подставлять спину, но и не выпячивать грудь. Я не видел Льва Николаевича злым, скорее, он кричал, как пастух на коров. Беззлобно. У него это был свой конек, и актеры привыкли к его стилю в общении с актерами. Во-первых, у него лицо и вся его конституция были миролюбивые, если можно так сказать. И он источал положительную энергетику. А я знаю и видел режиссеров с такими личиками, что не можешь знать, как этот режиссер к тебе повернется – ангельским ликом или оскаленной пастью. На Льва Николаевича можно было положиться. Он действительно болел душой за калмыцкий театр. Его озабоченность и боль не были декларативными, квасными, а были естественными - как дышать, не замечая это явление.

И спектакли у него были ясные, общечеловеческие, он не утруждал себя всякими заморочками в режиссуре. Но иногда я замечал в спектаклях, что мизанцены похожи на разводку. Есть режиссеры, они мизансцены ставят так, что в них проглядывает неряшливость, не профессионализм. Например, в спектакле «Женитьба» катализатор Кочкарев уговаривает жениха. Жжет глаголом, действует, убеждает, тормошит, а он, как резонер, стоит на авансцене и как будто ему все равно. Нет, это его работа, его жизнь. У него такая планида, он не о государстве думает, а хочет выручить друга, вывести на другую орбиту жизни. Мизансцена иногда визуально должна или расшифровывать сцену, или разоблачать суть. И логичней было бы быть рядом с героем, а не на авансцене.

Еще пример в другом спектакле. Антигерой стоит на стуле и произносит монолог, как Павка Корчагин. А по идее он не герой. Персонаж профукал жизнь, у него кошки скребут на душе. Он упал морально, духовно, физически и поэтому должен не на стуле стоять, а на полу сидеть. Но если ты захотел сделать от обратного, то убедительно покажи это. Это из записей тех далеких времен. И оформление спектакля мне не нравилось. Сцена была обставлена полукругом большими игральными картами. Это поверхностно, это наверху, а что хотел сказать Гоголь, этого не было.

Когда Александров ставил калмыцкие пьесы Б.Басангова «Чууче», «Случай, достойный удивления», Амур-Санана «Буря в степи», он был в своей стихии. Он интуитивно чувствовал калмыцкий менталитет. Обычаи, нравы, атмосферу создавал грамотно и ставил как будто с приглядкой со стороны. Была ирония и душа народа. В «Случае, достойном удивления» Лев Николаевич использовал маски козла, лошади, коровы и т.д. Спектакль был решен в жанре комедии с элементами буффонады. «Чууче» тоже была поставлена в комедийном жанре с элементами сатиры.

Когда я ставил «Чууче» в 1968 году с молодыми актерами, уделил внимание социальному расслоению в среде калмыцкого народа. Тогда это было требование времени. Сейчас пьесу Б.Басангова надо ставить под другим углом зрения. Времена на дворе другие. Лев Николаевич был с русским лицом, но с калмыцкой душой. Он был интернационалистом, а не толерантным. Толерантность на западе трактуют так: ненавижу, но терплю. Жена его, Лариса Павловна, варила джомбу, дотур, пекла борцоки. Друзья у них были из среды калмыцкой интеллигенции. Они жили скромно, просто. Никогда ничего не просили. Это была старая российская интеллигенция, Совесть, порядочность были превыше всего. Они не занимались сплетнями, интригами, как бывает в театре в любой точке земли. У Льва Николаевича не было врагов. Он умел ладить с совестью, с долгом, с коллегами, с чиновниками, но он не шел на компромиссы, когда касалось дел театра. Я помню, как он выступал на собраниях. А тогда ох как любили погорланить, прикрываясь партией и народом. Он умел отстоять идею, не оскорбляя, не унижая никого, не подыгрывая власти. А это очень тяжелая нравственная ноша. Быть требовательным и не опаскудиться при этом. Были грехи у Льва Николаевича? Наверное. Но я их не замечал. Это не значит, что он был идеальным. Идеальных людей на земле нет. Я премного благодарен Льву Николаевичу за его служение калмыцкому театру. Мы калмыки, будем помнить его.

Как раньше в юности влюбленность,

Так на закате невзначай

Нас осеняет просветленность

и благодарная печаль.

Игорь Губерман

Здравствуйте! Обратите пожалуйста внимание: Почему -то на сайте https://www.kino-teatr.ru/static/images/kinoteatr_logo.png нет фото и фамилии первого профессионального режиссёра Калмыкии Бориса Андреевича Шагаева. Также исправьте пожалуйста инициалы художника с В.Д. на Д.В. Сычёв (Дмитрий Вячеславович). На сайте написано «в числе спектаклей, отмеченных наградами, - "Бесприданница" А.Островского, "Титаник-вальс" Т. Мушатеску, "Тоот, Майор и другие" И.Эркеня, "Дядя Ваня" А.Чехова, "Страна Аигуль" М.Карима, "Бессмертие" Б.Сангаджиевой».
Самые веховые, знаковые спектакли – это спектакли Б.Шагаева «Зая-Пандита» (Б.Шагаев), "Титаник-вальс" (Т. Мушатеску), «Майор, Тоот и другие» (И.Эркеня) .
В Монголии на фестивале монголоязычных народов за спектакль «Зая-Пандита» Б. Шагаев, единственный из режиссеров и актеров, получил звание «Заслуженный деятель искусств Монголии».
На фестивале румынской драматургии за спектакль "Титаник-вальс" (Т. Мушатеску), режиссёр Б.Шагаев был третьим, после Г. Товстоногова (БДТ) и Л. Варпаховского ( Вахтанговский театр), удостоен звания лауреат фестиваля венгерской и румынской драматургии в СССР). А также его спектакль «Майор, Тоот и другие» (И.Эркень) награждён дипломом фестиваля Венгерской драматургии.
Так что такие регалии режиссёра калмыцкого театра как заслуженный деятель искусств Калмыкии и Монголии, лауреат фестиваля румынской драматургии в СССР добавят вес сайту калмыцкого театра. Спасибо, с уважением Ольга Цебекова-Бембеева, редактор книги Бориса Шагаева «О театре и не только».

Ироничный мудрец. Художник Д.В. Сычев

Художник Дмитрий Вячеславович Сычев приехал в Элисту в 1936 году, а режиссер Лев Николаевич Александров в 1937-м. Оба молодые. А театру пошел второй год. После войны и реабилитации калмыцкого народа Александров и Сычев снова приехали в Элисту и до пенсии работали в Калмыцком театре. Дмитрий Вячеславович Сычёв был главным художником Калмыцкого театра, ростом под два метра, грузный, лысоватый, сократовский лоб. Москвич. Оформлял спектакли в студии при Мейерхольде. В общем, та ещё птица. Мама упоминала его фамилию в Сибири, но это как-то не зацепилось в памяти. После знакомства с режиссёром Александровым Л.Н. я был на ассистентской практике в 1965 году, в фойе театра повстречался с Сычёвым. Я его сразу узнал. Скорее понял, кто это. Идёт огромная, грузная фигура навстречу и говорит: «Товарищ режиссёр, с Александровым познакомились, а мною брезгуете? Позвольте представиться, Сычёв Дмитрий Вячеславович, художник. В афишах пишут главный художник, но я этого не чувствую. Живу в съёмной квартире, в землянке, у бани, у Ермошкаева». Я опешил. Не понял, в каком ключе он ведёт разговор со мной. То ли серьёзно, то ли шуткует. На всякий случай я представился: «Борис». И вдруг Сычёв даёт мне конфетку и говорит: «Для вдохновения. Ну, как будем общаться, на «вы» или на «ты»? Извините, конечно, что я так сразу. В Ленинграде я не учился, академий не кончал. Вот только мельком пообщался с мейерхольдовской братией».

Сказав про братию, Сычёв улыбнулся. Я начал бормотать что-то вроде «чего тут, зовите меня на ты». Дмитрий Вячеславович сделал поклон головой и вымолвил: «Благодарствую. Мать твою видел. Она же работает в столовой № 2? Не будете так любезны посетить её заведение и за знакомство откушать по 50 грамм коньяку». Я с радостью согласился. Кто бы ещё со мной так разговаривал в бытность. Сычёв сразу меня обезоружил своим изысканно снисходительным обращением. Мне это понравилось. Пришли в столовую № 2. Сейчас на том месте медколледж. Это был единственный пищеблок в центре и очень популярный. У входа в столовую, как всегда, блаженный Василь Васильевич делал свой коронный номер – ласточку. Он стоял на одной ноге, разведя руки в стороны, а другую ногу, свободную, убирал назад. В те годы это было достопримечательностью Элисты.

В столовой Дмитрия Вячеславовича обслуживали вне очереди. Он был уважаемый посетитель. «Что будете, уважаемый режиссёр?» – спросил Дмитрий Вячеславович. Он специально подал меня так уважительно, чтобы кассирша-буфетчица усекла, с кем, мол, имеет дело. Кассирша сразу: «Садитесь, Дмитрий Вячеславович, сейчас принесут заказ». Столовая, кстати, была на самообслуживании. Нам на подносе принесли заказ. Сычёв произнёс: «Благодарствую, Бося!» Только мы пригубили по 50 грамм коньяку, подошла мама, кассирша уже настучала маме. Мама поздоровалась с Сычёвым, села, поговорили о здоровье, и мама ушла.

Вот так произошло знакомство с Сычёвым. Ну как после этого вести себя неблагодарно. Первый свой спектакль, через несколько месяцев, я сочинял с Сычёвым. Это была пьеса Виктора Розова «Затейник». Я рассказал, о чём спектакль и что бы хотелось видеть в оформлении. Герой живёт на югах, на курорте, в какой-то халабуде. Работает затейником в затрапезном доме отдыха. Герой опустился, пьёт. Ведёт праздную жизнь. Молодость профукал, с женой связка не получилась. В общем, живёт, как в клетке. Сычёв уцепился за образ клетки и сотворил жилище героя в виде большой клетки. Альянс состоялся. Разница в возрасте в 35 лет была не помеха. Потом мы ещё работали совместно. Дмитрий Вячеславович приглашал меня домой, в Москву. Я был не однажды на улице Каштоянца в Москве. Ездили к нему на дачу. Пили домашнее вино.

Вели праздную жизнь. Жена и дочь сочиняли нехитрую закусь, отведав которой, мы шли купаться. Это тоже было творчество домашнего быта. Дмитрий Вячеславович как создавал оформление в спектаклях, так создавал и домашний уют для гостя. Тот человеческий ритуал, созданный вокруг меня, я навсегда запомнил и премного благодарен этому замечательному человеку и художнику. Такое же уважительное отношение было ко мне в Архангельске, со стороны главного режиссёра Эдуарда Симоняна.

Когда мы с Дмитрием Вячеславовичем и с Александровым иногда шли по Пионерской улице, я представлял, будто иду со Станиславским и Немировичем-Данченко. Только я портил их ансамбль. Шли два гиганта, в смысле роста, и я, маленький, непонятно почему-то путающийся у них в ногах и внося диссонанс в их вальяжное, эпохальное движение вперёд к светлому будущему. А светлое будущее было уже не за горами. Их почему-то сразу отправили на пенсию. Дмитрий Вячеславович говорил: «Я бы ещё поработал, но молодой очередной (художник Ханташов) что-то городит вокруг моей персоны. Надо уйти подобру-поздорову». Вот такая правда жизни. Сычёв и Александров тоже находили общий язык и творили на благо калмыцкого искусства, как бы это патетично ни звучало. Что было, то было.

Сычев Дмитрий Вячеславович оставил о себе калмыцкому народу благодарную память. Художник создал по рисункам путешественников и этнографов того времени, по их записям и высказываниям альбом «Калмыцкое народное искусство» и «Историю калмыцкого костюма» ((Издательство «Советский художник»). Он заслуженный деятель искусств Калмыцкой АССР.

В 1970 году Дмитрий Вячеславович отмечал 60-летие. Лев Николаевич Александров, или как мы в шутку называли его Арслан Нимгирович - в 19 часов вечера 7 декабря 1971 года. Они оба работали до войны в калмыцком театре, и после депортации в 1958 году вернулись на свою вторую родину. Они были интернационалистами. Калмыки их не забудут!

Свет добра. Г.О. Рокчинский

Однажды мы с художником Очиром Кикеевым фланировали между «красным домом» и кафе «Спутник». То был элистинский «тайм-сквер», как на Бродвее. Нам в 1966 году по 25 лет: всё впереди, деньги, кураж есть. Республика поднимается, народ с Басаном Бадьминовичем Городовиковым действует в созидательном энтузиазме.

Ощущаем внутреннюю и творческую свободу. Проблем пока нет. Хочется похулиганить. Во время «барражирования» в поисках приключений Очир вдруг кричит на весь околоток: «Гаря Оляевич – знаменитый калмыцкий художник!». «Борис, молодой режиссер», – громко представляет меня подошедшему к нам мэтру Очир, как будто он выступает на сцене. Гаря Рокчинский осёк Кикеева: «Тише». Вежливо поклонился и подал руку.

Ну, думаю, интеллигенция есть в городе. Прямо как лауреат Ленинской премии скульптор Михаил Аникушин, с которым я имел честь много общаться, позировал ему у него в мастерской. Такого же роста, в берете, деликатный в манерах. И я оказался в плену обаяния у этого человека.

Пообедали в «Спутнике». Кикеев все говорил и расхваливал мастера, мой друг вошел в раж и, не обращая внимания на окружающих, пел ему «аллилую». А Гаря Оляевич только вежливо улыбался и мягко его осекал: «Ня, болх».

Эта встреча запомнилась и по атмосфере, и по настрою души. Гаря Оляевич понравился как человек. А потом наша дружба, я так думаю, протянулась на десятилетия.

Встречались у меня дома, на кухне Рокчинского, в его мастерской, в художественном фонде. При входе была мастерская Кима Ольдаева. «Пройди незаметно», – в первый раз предупредил Рокчинский. Думаю, применив конспирацию, он был прав: зайдет к нему третий, четвертый – и уже начнется пошлая пьянка. А Гаря Оляевич не очень жаловал горячительное: все у него было в меру. При Рокчинском не пристало быть развязным и выходить за рамки приличий. Это было одним из его уроков.

Однажды мэтр решил показать свои картины. Почему-то они были в мастерской. Музеи их, видимо, еще не купили. Показывал по одной. Я смотрел: подходил, отходил от картин, охал и ахал. Лицом, вроде бы, не хлопотал, но показывал, что внутри меня кипит духовная работа. Как опытный искусствовед, что-то пытался разглядеть, пыжился. А мастер скромно стоял позади меня, скрестив на груди руки.

Наконец, насладившись живописью, даю мэтру «добро», пожимаю ему руку. Убираю с лица глубокомысленный вид и серьезность и только выдавливаю: «Здорово!».

Гаря Оляевич так вкрадчиво спрашивает: «Ну, что еще скажешь?». «Да, Гаря Оляевич, вы за кого меня принимаете? – смеюсь в ответ. – Я же в живописи дилетант, воспринимаю искусство, в том числе живопись, чувствами. Если искусство – театр, кино живопись, музыка волнует, то это настоящее. А как вы мазок кладете, тонируете – это не моя «епархия», пусть искусствоведы копаются в этом».

«Но ты так внимательно разглядывал, рассматривал. Ну, думаю, скажет что-нибудь критичное», – скромно так провоцировал меня на разговор Гаря Оляевич. «Да это я по театральной привычке павлиний хвост распустил, лицо умное сделал». Мэтр хлопнул меня по плечу, и мы расхохотались.

Для меня вход в его мастерскую всегда был свободным, но с одним условием: «Давай предварительно договариваться. Никому не говори, что бываешь у меня. Никите тоже не говори». А «Никита» – это скульптор Никита Амолданович Санджиев. Хотя с ним он жил мирно. Позже я понял, что Гаря Оляевич не всех и не всегда привечает в мастерской. Люди, как правило, отнимали у художника драгоценное время, а он любил уединение и терпеть не мог пустопорожние разговоры.

Однажды Рокчинский спросил у меня: «А что тебе нравится из увиденного?». Вдоль стен были расставлены картины. «Здесь нет «Паганини», «Зая-Пандиты» и «Пушкин: Прощай, любезная калмычка», – сразу выпалил я. «Ишь ты! – кратко выстрелил мэтр. – Ну, ну, обоснуй».

«Ну, во-первых, эти картины достойны любого солидного музея. Они расшифровывают хозяина кисти. Следующее: они написаны в такой манере, что понравится и азиатам, и европейцам. Диапазон тем широк. Зая-Пандита – его лицо говорит, что он будто наш физик-атомщик»… Почему я это брякнул, не помню, но говорил свои ощущения.

А мастер молча слушал. «Такой человек не сотворит пакость, у него нет черных мыслей. Он не только создатель письменности, он просветитель и большой политик!» – не останавливаясь, как ученик у доски, тараторил я.

Мэтр не перебивал, он умел слушать собеседника. «Паганини» – это лицо, характер, техника письма. Это личность, титан! – заходился я в эпитетах. А в «Пушкине» притягательна композиция. Для европейца это экзотическая картина. Здесь этнография, быт, характер народа. Только Пушкин стоит очень картинно».

Гаря Оляевич расхохотался и спросил: «Почему?». «Да Пушкин был прост и естественен, как и его творчество, его стихи. Но за ширмой простоты кроется гениальность. Картины с Паганини, Пушкиным, Зая-Пандитой – эти творения у вас по потребности души»…

«Как ты сказал?» – перебил меня мэтр. «Ну, как бы это вам сказать, – выкручивался и подыскивал слова я. «По заказу души, а не потому, что это надо кому-то, – наконец выпутался из своего словоблудия. – Например, у вас есть картины, которые родились не по желанию души, а по чьему-то заказу. Есть портретные зарисовки. Они так схожи с натурщиком, объектом, личностью. Например, портреты писателя Санджи Каляева, поэта Егора Буджалова, художника Владимира Ханташова, актрисы Улан Барбаевны Лиджиевой, танцора Боти Эрдниева, который работал какое-то время в театре. Я их всех хорошо знаю. И вообще, на мой взгляд, если у художника портрет передает личность самого человека, то он мастер и художник во всем».

Гаря Оляевич опять улыбнулся. Поблагодарил за беседу, за небольшой «разбор». «С чем-то я согласен, но уж больно ты меня, старика, расхвалил», – закатился заливистым детским смехом.

Рокчинский смеялся от души. По натуре он был скромный. Никогда себя не выпячивал, на трибуны не карабкался, во власть не лез. Жил со своим внутренним кодексом. Не давил авторитетом, а в разговоре давал зазор собеседнику, даже провоцировал его на рассуждения. Он впитывал, как губка, даже дилетантские выкладки и выбирал то, что ему полезно и пригодится в работе и жизни. Обладал детской восприимчивостью, деликатно пояснял, с чем не согласен.

Как-то в одной из бесед я вдруг спросил: «Да что вы сомневаетесь?! Вы уже состоялись как художник! И хорошо, что вы не летчик-истребитель, а художник!». Гаря Оляевич рассмеялся, помолчал и сказал: «Кто-то из великих сказал: «Я знаю, что ничего не знаю». А я бы перефразировал: «Я что-то могу, но не всё». Ну, считаю, что это уже было кокетство, ведь диапазон его работ был широким. Он мог писать в любом живописном жанре и стиле. Всегда убедительно, доказательно, начиная от реалистических полотен, портретов и до абстрактных экспериментов.

Про Зая-Пандиту я, тёмный, нелюбопытный, впервые узнал от мастера. После картины Гари Оляевича «Зая-Пандита» я долго осмысливал эту личность и только через 25 лет решил написать о нем не как о создателе письменности и просветителе, а о политике. Между прочим, когда Рокчинский о нём рассуждал, я думал, что это Зая-Пандита был таким мудрым, а когда сам писал об этой личности пьесу, то постоянно вспоминал Гарю Оляевича…

В одну из поездок в Ленинград я решил взять его альбом. Думаю, заеду к народному художнику России Лёне Кривицкому. У него картина с Лениным «Накануне» - висит в Русском музее, а у Рокчинского вождь тоже есть. Похоже и по композиции, и по тематике: Ленин также в Разливе перед революцией.

У Лёни я позировал в Академии художеств, когда он учился там в аспирантуре. Позже он дал «наколку» скульптору Аникушину. Так вот, сидим в мастерской у него. Показал альбом. В альбоме первая иллюстрация – Ленин. Леонид посмотрел на нее, улыбнулся. Спросил: «Когда написана?». «Где-то в 1967-м». Лёня посмотрел на обложку и спросил: «Он что, еврей?». Я рассмеялся. «Гарри Олегович Рокчинский, – громко прочел Лёня. И опять: «Еврей он?». «Лёня, художника зовут Гаря Оляевич! Калмык он! Но почему стал Гарри Олеговичем, я не знаю. Приеду, спрошу».

Потом нашел в конце книги его автопортрет. Леня посмотрел и опять односложно вымолвил: «Надо же такое? Чудеса! Расскажу ребятам. Ты дашь мне альбом?». «Да, возьми, и знай о калмыках».

Вот такой в Ленинграде был эпизод, связанный с Гаря Оляевичем. Как появилась фамилия Рокчинский, как и Хотлин и Сельвин у калмыков, до сих пор не знаю. Кстати, в Нью-Йорке есть частный кинотеатр «Сельвин», у меня есть доказательство – фотография, сделанная сыном артиста Дорджи Сельвина.

С сыном Гари Оляевича Русиком я часто общался. Он взял многое от отца – такой же талантливый, рассудительный. Часто со своей женой Руслан заглядывал ко мне. Однажды принес маленький глиняный этюд Зая-Пандиты – точную копию его памятника в 5-м микрорайоне Элисты. Тот подарок стоит у меня дома на видном месте и напоминает и о Руслане, и о его великом отце.

От общения с мэтром Рокчинским я познал в жизни многое, а его работы, без сомнения, обогатили калмыцкое искусство. Гаря Оляевич является родоначальником калмыцкой живописи. От него начинается отсчет национальной станковой живописи, портретных работ, пейзажных зарисовок и многого другого.

Талантливый человек не всегда бывает умным. Гаря Оляевич был талантливым, умным и мудрым человеком. И все его творчество светится добром к людям.

Аксакал калмыцкой прозы

В 90-х годах, после многих лет знакомства с Алексеем Балдуевичем Бадмаевым знаменитым аксакалом-писателем, романистом, сидим как-то на лавочке на аллее Героев, балакаем о том, о сём. И он вдруг огорошивает меня: «Мы ведь с тобой какие-то родственники». Я смотрю на аксакала с удивлением, как-будто он мне предложил миллион просто так. Мы все калмыки родственники, если разобраться и поискать в родословной предков. Но спросил по какой линии, от какой ветви, от какого листика. Аксакал объяснил. «Ну, а почему не стать родственником такого уважаемого аксакала?» – подумал я. Возражать не стал. Наоборот, приободрился, крылья за спиной стали расти. Кроме матери появилась родня, а то сирота сиротой. А аксакал продолжает: «Зря я тогда согласился и дал режиссеру Э.Купцову инсценировать роман «Зултурган – трава степная» в театре. Спектакль не прозвучал. Не знает он душу степняка. Чужой человек».

А я ему: «Видел. И поэтому сделал инсценировку по своему сценарию на радио. Играли А.Сасыков, С.Яшкулов, Ю.Ильянов». – «Слышал. Надо было тебе дать», - сделал резюме аксакал. Я вообще возгордился, а крылья уже выросли на всю аллею, но вовремя убрал. Прохожим мешает.

Другой раз в Союзе писателей в Красном доме разговорились. Сидели аксакалы Л.И Инджиев, А.Э. Тачиев, Е. Буджалов. Бойцы вспоминали минувшие дни. Алексей Балдуевич вдруг говорит: «Я получил орден Отечественной войны, медали «За боевые заслуги», «За оборону Сталинграда», а меня в 1944 в Широклаг. А потом по состоянию здоровья депортировали в Сибирь, на Алтай. Вот вам советская власть!».

– Арухан, Алексей. Тут Шагаев сидит. Осторожней будь! – на улыбке пробросил бывший директор театра Тачиев Анджа. Все расхохотались. Алексей Балдуевич: «Он мой родственник». Опять нимб вырос у меня над головой, но никто этого не заметил. Тачиев: «Я знаю Бориса. Работали с ним. Ну, ты доволен мной режиссер?». Я серьезно так наиграл чуток: «Анджа Эрдниевич, хорошо жили. Только зарплату мало давали». Все опять расхохотались. Тачиев: «Это не я жадный был, а государство». Алексей Балдуевич: «Прижимал, понимаешь родственника моего. Давай на гастроном». Анджа Эрдниевич бросает на стол деньгу: «Шагаев, беги. Я твой директор и сейчас ответсекретарь. Давай, пока Давида нет». Хорошо посидели. Потом мы с Алексеем Балдуевичем отметились в кафе «Спутник». Хорошее было время. Я все это при встрече стучал сыну Алексея Балдуевича Володе. И он одобрительно подытоживал наши встречи. Володя был прямой, резкий, но справедливый. Он и сейчас такой. За внешней бравадой и резкостью проглядывает отцовская праведность.

Другой раз Алексей Балдуевич сказал, что в издательстве «Советский писатель» выходит его роман «Бег Аранзала». Купи, мол, книгу и инсценируй для театра. Но я в суете сует, в рутинных заботах и в беготне за призрачным не выполнил просьбу аксакала, каюсь.

Алексей Балдуевич написал 6 романов, 3 повести, 2 сборника рассказов. Более 600 тысяч экземпляров. Потрясающе! А какие романы! Вся история прошлого Калмыкии. А маленький шедевр «Голубоглазая каторжанка»?! Это целый пласт характеристики русской жены калмыка во время депортации. Таких семей было много, можно сварганить по этой повести пьесу. Где показать смелость и несгибаемость русской женщины, интернационализм и жалкое прозябание в депортации. В маленьком рассказе все это есть между строк автора. И материал для домысливания.

В 1981-м я работал в Архангельске. Приехал в отпуск. Пришел в Союз пистолей. В кабинете два мэтра: Алексей Балдуевич и Давид Никитич. А.Б. Бадмаев Кугультинову: «Вот, Давид, единственный профессиональный режиссер работает в России. Почему наши так разбрасываются кадрами?». А Давид Никитич: «А его не возьмут». А я ему сердито: «Давид Никитич, что за шутки?!». А Давид Никитич: «А ты разве не в курсе?». И стал набирать номер телефона. «Матрёна Викторовна, тут Шагаев у нас сидит, ругается. Примите его». Потом мне: «Иди в Белый дом к М.В. Цыс. Она покажет тебе что надо».

Я в неведении побежал: «Матрёна Викторовна, в чем дело? Я ничего не понял»

- Зайдите к Холоденко, бумага у нее.

Что за бумага? Что за дело? Пошел к Холоденко в кабинет.

- Матрёна Викторовна сказала, что у вас какая-то бумага на меня.

Холоденко вынула бумагу и сказала: «Вот эта бумага. Но я вам ее не дам», - и положила снова в стол. «Да я только прочту». И пошел в неведении в Союз писателей.

Поинтересовался у мэтров, что там в бумаге. Кугультинов: «А там тебя с Шкляром обвиняют, что ты в авторство лез к писателю Тимофею Бембееву». Я тогда все понял. Подробности в главе «История с непринятой пьесой».

Как-то на лавочке на аллее героев опять заседали. Это было в 90-е годы. Я постоянно допытывался у других аксакалов, у Каляева С.К., у дяди Кости Эрендженова о Колыме. И решил спровоцировать аксакала Алексея Балдуевича рассказать про Широклаг. Начал пространно, чтобы он вошел в кураж и хоть чуть-чуть приоткрыл завесу про мистический тогда Широклаг.

- Алексей Балдуевич, с первых дней революции начались репрессии. То громили эсеров, то кадетов, меньшевиков, то раскулачивали, сажали нэпманов. То боролись с троцкистами, то могли в ссылку как СВЭ (социально вредный элемент), арестовывают «бывших», высылают крестьян, «кировский поток» в Ленинграде. В 1937-м уже не борьба с какими-то отдельными силами, а с течением, фракциями. Тотальный террор. Во время войны вас, орденоносца, сняли с фронта и в Широклаг. Как там было?

Алексей Балдуевич: «Зачем тебе это нужно? Во-первых, это каторжный труд. Так же как на войне со смертельным исходом. Даже в тюрьме проще. Не приведи Господь такое пережить. Не хочу вспоминать!», – и аксакал закрыл тему.

«Вот и Санджи Каляевич Каляев про Колыму не распространялся, не говорил», - опрометчиво вставил я.

– И правильно делал. Всё. Солнце печет. Проводи до «Огонька», а там я сам поковыляю. Приходи сюда иногда. Хочу видеть новых людей. Другие, интересно читали мои романы? - и аксакал встал. «Читали, читали» – подбадривал я.Но он не нуждался в моих заверениях. Аксакал сам все знал. Он, наверное, чувствовал, что оставил след в истории литературы своего многострадального народа.

Алексей Балдуевич Бадмаев является родоначальником калмыцкой романистики, талантливым прозаиком.

Ким Ольдаев. Слово о большом мастере.

Вспоминая Ольдаева, представляю сразу копну волос на его голове. Где бы он ни появлялся - в Москве ли, калмыцкой глубинке ли - народ обращал внимание, прежде всего, на неё. И видел в нём «поро­ду», творческую личность. Имел честь бывать у него в мастерской и плотно общаться с мастером. Ким Ольдаев был личностью во всех проявлениях – и как художник, и как человек. Он был авантажным (привлекательным), куртуазным (изысканно вежливым) творцом. Жизнелюб, оптимист с заразительным смехом и резкими жестами привлекал и оставлял собеседника неравнодушным.

Меня всегда поражало его трудолюбие. За свои 62 года жизни он создал 480 полотен – потрясающий результат! И когда только успевал, ведь вёл бурную общественную деятельность: работал в каких-то художественных секциях, занимался с молодыми живописцами, выезжал на показы в разные города и страны. В течение 30-ти лет ежегодно устраивал свои персональные выставки, несколько полотен так и не закончил… Он, как и Гаря Оляевич Рокчинский, был настоящим профессиональным художником, вошедшим в историю калмыцкого изобразительного искусства как первопроходец станковой живописи.

Шёл я как-то по бывшей улице Горь­кого в Москве и увидел впереди стаю ази­атов. Во главе её «живописная грива». «Да это же Ольдаев!» - воскликнула моя душа. Догнал стаю и спросил: «Грива­стый, как пройти на Красную площадь?». Откликнулся тот, что оказался художни­ком Виктором Цакировым: «Ким, Очир, смотрите, это ж Борька! - воскликнул он. - И здесь нас достал!» Другой из компании, тоже художник, Очир Кикеев, заорал, будто в родном 3-м микрорайоне: «Ким, халя («смотри»), ещё один «хвостопад»! Ольдаев все возгласы коллег воспринял с улыбкой и, как предводитель стаи, позвал всех в ресторан.

Ресторан «Москва» находился на 2-м этаже гостиницы такого же названия. Счи­тался он шикарным - с женским джазовым оркестром. Было это в то самое «золотое» время, когда молодость бурлила фонтаном. Сели за столик, огляделись. И поняли, что вокруг сплошь зажиточные москвичи. Помню, что центр зала был опоясан белье­вой верёвкой. Как стало ясно, там ужинали футболисты известной ныне «Барселоны» - соперники одной из столичных команд. А отгородили их потому, что были они с «загнивающего Запада».

Во главе стола, как и положено, был Ольдаев. Как сэр Фальстаф Шекспира или Тарас Бульба. Хозяин буйной гривы витийствовал и громко хохотал. От горя­чительного и интернационала за всеми столами, наблюдали за нами нагло и с интересом. И лишь Кикеев всё пужал нас: «Арһултн, арһултн, кевүдс! Һурвн үзгтə залус дала энд!» («Осторожно, ребята, здесь много кагэбэшников!»). «Һурвн узг» - «Три буквы» (аббревиатура - КГБ). Но нам было «море по колено». Что КГБ, что ЦРУ, что Мосад!

ДВА НЕЖДАННЫХ СПАСИТЕЛЯ

Другая «ресторанная» зарисовка. Как память о неисправимом оптимисте и жиз­нерадостном человеке по фамилии Ольда­ев. Без прикрас и ёрничанья. Я не соприкасался с ним в работе, где, как нигде, по­знаёшь характер и деловые качества че­ловека. Но за 38 лет знакомства у нас не было с ним недопонимания и, тем более, размолвок.

Случай, о котором пойдёт речь, был более полувека тому назад. Сту­денты из Калмыкии разными путями до­стигли Волгограда, а в Элисту предстояло добираться на перекладных. Мы понуро толпились на вокзальном перроне, не зная, что делать дальше. Во многом из-за того, что не было денег, да и есть хотелось очень.

Незаметно подошёл поезд, и из его окна раздался крик: «Хальмгуд, помоги­те!» Все обернулись и увидели торчащую из окна вагона громадную копну волос. Студент-геолог Валера Ашилов вскрик­нул: «Ольдаев!». Дружно помогли ему сгрузить большие полотна картин (он возвращался с очередной своей выставки). Потом пожаловались, что умираем с голо­ду, и Ким скомандовал: «Все - в ресторан! Накормлю!»

При входе в ресторан он сунул швейца­ру ассигнацию, снял кепку и показал рукой в зал. Ну прямо как в пьесах Островского! Сели, заказали. Ольдаев дал ЦУ: «Хальмгар келтн!» («Говорите по-калмыцки!»). Все дружно кивнули, хотя знание его у многих было «на нуле». Выпили и набро­сились на барскую закусь. «У меня купили картину», - объяснял командующий столом наличие денег. Студенты, увлечённые едой и спиртным, снова закивали головами.

Потом, когда «червяк» был заморен, за­говорили о вечных проблемах калмыков. О языке, который где-то затерялся. О воде, без которой не будет ни молока, ни мяса. О культуре, которая пробуждалась не так, как хотелось бы. То есть о том, что продолжает нас волновать и сейчас, 50 лет спустя.

И вдруг за соседним столом кто-то про­изнёс: «Смотрите, как эти чернож...е бан­куют!» Не знали они, очевидно, что эти са­мые чернож...е прекрасно знают русский язык (Ольдаев говорил на калмыцком, а все ему поддакивали на нём же).

В общем, перегретые спиртным наши земляки взялись выяснять отношения. На языке силы, и спровоцировали вызов милиции. Пока она ехала, мы расплатились и, быстрее ветра, рванули к выходу. И тут нам здорово помог швейцар, пpeдусмотрительно «подкупленный» Ольдаевым. Спрятал нас в свою бендежку. Милиция в зал, а мы из бендежки рванули на вокзал. Так эти два человека спасли студентов не только от голодного прозябания в чужом городе, но и от ночёвки в милиции. Этот маленький эпизод - свидетельство широкой души Ольдаева и толерантности швейцара. Того, что нынче встретишь не часто.

Я - ХОШЕУТ! НАС МАЛО

В году примерно 92-м застал у себя дома его и другую нашу знаковую фигуру - композитора Петра Чонкушова. Он, как я потом узнал, часто заходил к моей матери (переходил через дорогу от музучилища, где работал), и они часами напролёт задушевно беседовали. Пётр Очирович был человеком интеллигентным и мудрым. Приобщал мою маму к искусству. То есть делал то, чего не делал я. Он написал музыку к двум моим спектаклям.

...Выпили втроём по чуть-чуть. Не только чаю. Потом закурили, и Ольдаев вспомнил про свою выставку в Ленинграде, где я учился режиссёрскому делу. Кстати, та выставка (в 1989 году) была первой и последней для художников Калмыкии. Её открывал Герой Соцтруда, лауреат Ленинской премии Михаил Аникушин. Меня это взволновало, я почти два года был у него натурщиком. В далёком 1962 году. Рассказал об этом Ольдаеву, и он, отметил: «Мы двое из калмыков общались с мэтром!», - громко расхохотался. Ким никогда не был улусистом и хвастуном, но при случае шутил: «Я - хошеут. Нас мало. Так что берегите меня!»

Незадолго до кончины он перенёс три инфаркта. Но не сдавался. Однажды п ри встрече выдал мне тайну: «Работаю над темой депортации. Никому не говори». Тогда, в конце 80-х, про такое творчество говорить вслух было нельзя.

Борясь с недугом, Ольдаев продолжал много шутить и понимать юмор в свой адрес. Как-то дал ему 30 копеек без слов. Он удивился и спросил: «Зачем это?» - «Подстригись». Думал, обидится, но он смолчал. Сделал вид, что юмора не понял. «Не стригись!» - сгладил я. «Твои полотна и твоя грива - достояние народа! Калмыцкого». Киму это понравилось, и он громко рассмеялся.

СЛЕПЯЩЕЕ СОЛНЦЕ В ХМУРОМ ЛЕНИНГРАДЕ

Когда я ознакомился с его архивом, собранным женой Валентиной и дочерью Герензл, то был ошарашен. Осталась масса картин - разных жанров и размеров. И мно­го, увы, незаконченных. Мало кто знает, но у Ольдаева был «ашхабадский период» (в годы депортации он жил с родителями там). Был ещё «Бакинский период». Там он снялся в эпизоде фильма «Огни Баку» (в интернете можно пocмотреть, как подъемный кран поднимает его, улыбающегося, с флагом, вверх, а опускает уже неживого, застреленного).

В 60-90-е годы он выставлялся в одной только Москве 17 (!) раз. Добавим сюда социалистическое зарубежье и десят­ки других городов Союза. И в каком бы жанре он ни работал, везде ощущается его любовь к родной степи и соплеменни­кам. И все его работы, даже посвященные депортации, наполнены оптимизмом. Он и в жизни был таким - неунывающим и неравнодушным, стремительным и за­жигательным. «Одним из значительных событий в культурной жизни Ленинграда 1989 года стало открытие выставки про­изведений известного калмыцкого худож­ника Кима Менгеновича Ольдаева. Каза­лось, что в хмурую ленинградскую зиму с её пасмурными тёмными днями ворва­лось слепящее солнце с жарким степным ветром», - писал «ЛенТАСС».

Его полотна отличаются яркой, красочной гаммой. Всё творчество, кроме цикла о депортации, оптимистично и жизнерадостно. В картинах «1812 год. Калмыцкий полк», «В отряд к Пугачёву», «Аюка-хан», «Битва народов под Лейпцигом», «С. Тюмень», «Виват, Россия. Контр-адмирал Денис Калмыков», «Зая-Пандита», «Пережитое. Горькие вехи» читается любовь к родине, родной земле и её людям. Ленинградский искусствовед Л. Яковлева пишет: «Художник Ольдаев вкладывает свой живописный реквием, который может быть одновременно и своего рода памятником страданию и величию души народа».

Несмотря на испытания, выпавшие на долю калмыков, художнику удалось сохранить духовные силы, и он пишет своих современников, достойных людей разных профессий – Героя Социалистического Труда, кетченеровского гуртоправа Бориса Очирова, доктора наук, профессора Дорджи Павлова, заслуженного работника связи РСФСР Григория Эрдниева, поэтессу Веру Шуграеву и многих других. Его полотна академика Ринчена, генералов Родимцева и Городовикова, певицы Валентины Гаряевой, артиста А. Сасыкова, хирурга М. Бочаева потрясающи портретным сходством, а это высший пилотаж изобразительного искусства.

В этих картинах так полно раскрыт их внутренний мир, что, даже не зная этих людей, можно дать им характеристику. Маститый врач предстает перед нами мудрым спокойным профессионалом. При всем, казалось бы, внешнем спокойствии монгольского учёного чувствуются его внутренняя сила, мощь и взрывной характер. Академик Ринчен – это и наш современник, и в тоже время гость из прошлого. Артист Сасыков – это уже другая личность, иной образ. Раскованный, распахнутый Александр Сасыков по внутреннему состоянию напоминал Василия Тёркина, Кееду, Мюнхгаузена и Ходжу Насреддина. Сел позировать, а когда прозвучит команда «на сцену!» - накинет халат и, войдя в родную стихию, будет ваять на подмостках: озорничать, найдет личину другого человека и создаст еще один образ. Мэтр Ольдаев остро почувствовал это и хорошо проник в его характер. В портрете «Певица» Валентина Гаряева предстает как бы олицетворением своего народа. Не приземленная, а одухотворенная, тонкая. Кстати, встречу Аюки-хана с Петром I первым из калмыц­ких художников отобразил именно он. Ему единственному, как признавался мне мастер, позировал Ока Иванович Городовиков.

Диапазон его творчества широк. Кроме портретов выдающихся личностей, он создал много пейзажей и натюрмортов. И во всем, за что бы мэтр ни взялся, чувствуется его стилевое решение. Мне лично импонирует его академическое следование письма. Все картины Кима Менгеновича созданы высокопрофессионально, на хорошей основе, во всём чувствуется талант и мастерство художника. Он впитал лучшие традиции русского и калмыцкого искусства, а значит, его творчество глубоко интернационально.

Ким Ольдаев оставил после себя много картин и хорошую память не только на родине. Он был в числе тех, кто по-настоящему прославил республику. И почему бы в знак уважения к этой по-настоящему талантливой личности не назвать его именем одну из улиц нашей столицы? Потомки должны воздать ему должное, мэтр это заслужил. Наш маленький народ должен гордиться таким сыном.

Первый скульптор Калмыкии. Санджиев Н.А.

Никита Санджиев, наш первый скульптор, был всегда привлекательным в общении, в одежде. В неизменном берете, с усами, с постоянным брелком из драгоценного камня с двумя свисающими верёвочками. Чтобы как-то отличаться от чиновников, вместо галстука носил эту молодёжную деталь. Но всё равно в нём чувствовалась порода. Что он - представитель элиты. А ещё Санджиев ни перед кем не мельтешил, не заискивал. Держался с достоинством. Всегда обстоятельный, в меру весёлый и серьёзный. Был с шармом, но вместе с тем прост в общении. Со всеми всегда на равных. Таким и врезался в мою память.

В начале 50-х годов того века к нам, в деревенскую землянку в Сибири, зашёл дядька с пацаном. Азиатская внешность, в костюме, галстуке и шляпе. Мы, все, кто в землянке находился, обалдели. До такой степени этот незнакомец нас шокировал, что мама и квартирантка Нина Еркшаринова повскакивали со своих мест и замерли. А я, как сидел на маленькой сидушке у печки, так и замер. С раскрытым ртом. Было мне тогда лет 10 «с кепкой».

Прошло с тех пор более 60 лет, а тот случай сидит в моей слегка обветшавшей памяти прочно. Как событие типа возвращения калмыков из высылки домой. В деревне ведь жили пожилые калмыки-пастухи с женами и детьми, а этот незнакомец при галстуке и шляпе свалился на наши головы как кто-то из другой жизни.

Удивил и парнишка, что был с ним. Лет на пять, если не больше, старше меня и одетый в гимнастёрку, опоясанную ремнём. На большой медной бляшке которого выпукло красовались крупные буквы «РУ». Позже я узнал, что это было обмундирование ремесленного училища. В то время все, кто в них учился, считал¬ся будущей элитой рабочего класса.

Принаряженный незнакомец, потоптавшись для приличия у входа, подошёл к нашему «хромому» столу, вынул из «балетки» (маленький чемоданчик) газетный кулёк и высыпал на стол содержимое - «кампать, балта» (конфеты, пряники). Все, я в первую очередь, снова обалдели.

- Ешь! — сказал незнакомец мне на родном языке. Такое обилие сладостей я видел только в нашем сельмаге. С одной лишь разницей: пряники там были тёмными (ржаными), а эти белого цвета. Из пшеничной, видимо, муки.

Далее незнакомец, знакомясь, протянул руку моей матери:

- Никита. - А затем добавил, - Санджиев.

Мать, вытерев руку о фартук, протянула её в ответ.

- Аня.

После чего воцарилась неловкая ти¬шина.

-Комендант бывает? - спросил Санджиев.

- Приезжает, - ответила мама. И дала команду Нине готовить чай.

- Ну как живёте здесь? - заполнил тишину гость.

- А вы откуда будете? Из Куйбышева - спросила мать.

- Из Новосибирска, - ответил Санджиев.

Потом у печки стали шептаться с молодой Ниной. Потом с мамой и Ниной гость что-то говорил.

Потихоньку разговорились, а я, не теряя времени, продолжал таскать со стола карамельки, разглядывая между делом бляшку с буквами «РУ» на ремне паренька. Наконец, он осмелел и стал показывать мне, как надо накручивать ремень на кисть руки во время драки. У меня голова пошла кругом: пряники, конфеты и новый приём для драки. Теперь оставалось приобрести такой же ремень и свести счёты с массой деревенских недругов. Уж очень обижали они меня, нерусского. За что вот только? За какие прегрешения?

А молодая Нина поставила чай, а гость с мамой все говорил. Потом пили чай. И тут Санджиев мне говорит:

- Ну, мужик, покажи, где тут калмыки живут?

Понравилось, что он обратился именно так - «мужик». Гордость меня обуяла. Что я мужик, а не «калмыцкая харя», как погоняли меня деревенские пацаны. И лишь после смерти Сталина в 53-м они стали вести себя иначе. Власть потихоньку прочищала им мозги, мол, калмыки такие же как все, но только обиженные властью. Незаслуженно обиженные.

Сводил я Санджиева к землякам-односельчанам. Но почти вхолостую: пастухи были в поле, их жёны - на работе, а дома сидели лишь их сопливые дети. Пришли к нам и гость опять что-то говорил с Ниной и опять с мамой.

Позже, когда гости, попрощавшись, ушли в соседнюю деревню, моя мать напала на Нину. Мама расспросила у Нины о чем говорили с гостем.

- Замуж предлагал выйти.

- Он и меня уговаривал, чтобы ты вышла замуж за него. Что ты, дура, вела себя так? Хороший мужик! Вышла бы за него замуж - другая бы жизнь пошла!

Нина молчала. Потому что, никого у неё не было. Был лишь дядя - родственник, живший в дальней деревне Бекташ. И всё. Женихов калмыков в деревне не было. И Нина предпочла о женихе пока не думать. А Санджиев, не дождавшись ответа, ушёл ни с чем.

...Прошло лет 15. Я приехал в Элисту из Ленинграда. Художник Очир Кикеев познакомил меня с художником Гаря Рокчинским, а тот, в свою очередь, - со скульптором Никитой Санджиевым.

Однажды Никита Амолданович позвал меня к себе в мастерскую, которая находилась в клубе «Строитель». Сейчас там Русский театр. Поставил на стол маленький коньячок. Пропуская по чуть-чуть, беседовали. Санджиев обладал божьим даром и умел так подводить разговор, что собеседнику казалось, что он обретал крылья.

Рассказал ему про деревню Верх-Ичу, где жил старик Санджи Лиджиев, дважды ездивший к Сталину в Москву, чтобы донести правду о калмыках. Наивно полагая, что Сталин, решая глобальные проблемы, ничего не знал о трагической участи его соплеменников. И верил, что он его обязательно примет в Кремле, выслушает, накормит и даст денег на обратную дорогу в Сибирь.

Слушая меня, Никита Амолданович вдруг вспомнил, что был в этой самой Верх-Иче, ночевал в доме, где жила женщина Аня с сыном-школьником.

«Так это вы у нас были! - воскликнул я, оторопев от неожиданности. - Мою маму зовут Аня! А я её сын! Вы были у нас с мальчиком из ремесленного училища и принесли много пряников и конфет!». Санджиев : - Да! Вот это судьба!

Узнали, словом, друг друга, тепло стало на душе у обоих. «Я тогда невесту себе искал из своих, калмычек, - признался Санджиев. - Всю область объехал. А Нина где?» - вдруг спросил он. «Здесь она, в Элисте», - ответил я.

- А ты знаешь, какова судьба того парнишки-ремесленника? - продолжил воспоминания Санджиев.

- Так вот, слушай. Пошли мы с ним от вас пешком и наткнулись на коменданта. Стал он документы спрашивать, но мы ведь нелегально странствовали, а паренёк и вовсе находился «в бегах» из-за драки в училище. В общем, отвёл он коменданта в кусты якобы для объяснений «один на один». Блюститель законности не испугался, пошёл. Возможно думал, что деньги получит типа взятки от спецпереселенца. Но через минуту-другую слышу крики коменданта. Пошёл, чтобы понять, что случилось и вижу: он лежит, а парень стоит над ним с его наганом в руке. Я честно говоря, испугался, всё-таки комендант, лицо неприкосновенное.

«Ты что, охренел совсем!» - кричу парнише, и сломя голову, рванули с того места куда подальше. До сих пор не могу отдышаться!».

Но потом комендант устроил расследование, и больше всех досталось моей матери. Кто-то, видимо, доложил о двух гостях и по приметам установили, что шли они из нашей Верх-Ичи. Каким-то образом то ЧП уладили – рассказал я Никите Амолдановичу.

Разгорячённый коньяком и нахлынувшими воспоминаниями, Санджиев поведал о том, как приехал в Новосибирск и устроился подмастерьем у какого-то скульптора. Приносил глину, воду, месил глину, что-то колотил. Однажды милиционер попросил его документ, а Никита Амолданович только несколько дней назад приехал. Документа не было, и милиционер потащил его в милицию. Когда пришли в милицию, начальник сразу спросил какой национальности? Никита Амолданович сказал и откуда приехал. Посадили в камеру, дней 5 держали. Видимо, выясняли проживает ли такой-то там-то и т.д. Вызвали и сказали убираться на место жительства, а иначе накажут.

Выйдя из милиции Н.А. сразу побежал к скульптору, тот сказал: «Придумаем что-нибудь, ночуй пока здесь и не высовывайся, жрать буду приносить, а ты в это время меси хорошенько глину и прибери в мастерской». Через 4-5 дней скульптор устроил его в Новосибирский оперный театр, тоже к скульптору-земляку. Скульптор был по национальности татарин. Так несчастье с милицией и подвалило счастье. Никита Амолданович оказался в оперном театре, там и спал, пока все не образумилось. Так с оперного театра в г. Новосибирск началась творческая жизнь скульптора Никиты Санджиева. Вот такой подмастерье из оперного театра.

В последующем я частенько бывал у Никиты Амолдановича в его доме «на песках». Рядом жил не менее известный Михаил Хонинов, писатель-фронтовик, отважный партизан. С ним тоже говорили о многом. Кстати, когда у Санджиева родился сын, «обмывать» его ходили к Давиду Кугультинову. Там и решено было назвать его именем поэта - Давидом. Потом он уехал в Москву. В Москве Никита Амолданович долго жил и там умер, и я лишился, пусть это не покажется нескромным, хорошего друга. Он передал частицу своей богатой души мне, я радовался каждому новому общению с ним, как когда-то его приходу в нашу богом забытую сибирскую хибару. С кульком конфет и пряников.

Художник Очир Кикеев

Заслуженный художник РФ Очир Кикеев в последние годы иронично называл себя «корнем нации». Мною была написана эпиграмма на Кикеева, её даже напечатала одна местная газета:

Говорит он: «Корень нации,

ики-бурульской формации»,

Художник, бражник, сибарит,

«Театру друг», - он говорит.

Прочитав эпиграмму на себя, он позвонил мне. «Какой я бражник, сибарит!? Ты что меня так выставляешь?». Я объяснил ему по поводу бражника и сибарита, и он успокоился. На следующий день в его мастерской эпиграмму и примирение отметили «должным образом». С Кикеевым меня познакомил художник Виктор Цакиров в 1958 году. Поразил выразительный кикеевский нос и замкнутый характер. Это потом, в конце жизни, в хорошем расположении духа он был словоохотлив. Кто только не заходил в его художественную мастерскую – от сантехников и дворников до министров и прочих начальников. И баритон Кикеева постоянно громыхал в просторной подвальной комнате. Он всех подряд привечал, но иногда, когда был сильно занят, мог отказать в аудиенции. Порою в резкой форме. Кто-то обижался, кто-то – нет. Юмор, ирония сквозили в каждом его рассуждении. От него всегда исходил оптимизм, хотя в последнее время все стали замечать: Кикеев погружается в грусть. Что-то не ладилось в его душе, и он искал выход.

Но о своих внутренних томлениях он никому не говорил. Он мог позвонить мне домой в три часа ночи и попроситься на пять минут. Пять минут растягивались на пять часов. Мы говорили. Я пони мал, что его что-то гложет, но он не открывал завесу своей тайны. Мы много говорили о смысле жизни, о республике, о том, что будет после нас. Почти полвека мы были дружны и ни разу не конфликтовали на разрыв. Иногда он представлял меня своим гостям: «БэШа» пришел. Насыпай!». А потом шел треп о вреде алкоголя, о сельском хозяйстве, пользе хорошей закуски, Марке Шагале, Гарри Рокчинском, плохой воде и назойливости тараканов.

Видя его талант, я как-то в разговоре намекнул Кикееву: «Сваргань что-нибудь историческое». Прочитав в его глазах вопрос, добавил: «Ну, вот был Аюка-хан. Пятьдесят лет властвовал, какое ханство сотворил». Через неделю он вдруг сказал мне: «Про Аюку-хана никому не говори. Государственная тайна». И все. И никого не пускал в мастерскую. А через некоторое время заглянул к нему в мастерскую. Дверь была открыта настежь. На большом полотне уже композиционно проглядывались контуры Аюки-хана, Петра I по центру и другие фигуры по сторонам. Я спросил: «А как же «государственная тайна?». Он ответил в том духе, что идея и тема им уже застолблена и никакого «секрета фирмы» нет. Когда в начале 90-х в России пошел тотальный раздрай между творческими союзами, Кикеев создал «Ассоциацию художников Калмыкии». Сколько было энтузиазма в его действиях поначалу, но потом он стал неотвратимо угасать. Художники, не ощутив поддержки, сникли. Помню, когда популярный журнал «Юность» опубликовал картину Кикеева «Счастье», все художники Калмыкии воспряли духом. Оказалось – напрасно. Худфонд распался.

Кстати, о «студебеккере», приносящим беду, мне рассказал он, Очир Кикеев – очевидец этого случая. Это он мальчик, игравший в альчики.

Слово о Констан­тине Сангинове

Костя был самым молодым выпускником калмыцкой студии Ленинградского театраль­ного института. Он ушел в предпоследний день октября 2011-го, на пороге 70 лет...

Считается, что 70 - возраст солидный. Но солидным Костя не был никогда. Ни внешне, ни внутренне. Уж дюже молодо выглядел. При нашей самой первой встрече я спросил: «Ты после третьего класса в институт поступил?». Он, пом­нится, обиделся. Потом более 50 лет мы с ним дружили. Я вспоминаю его добрые и слегка ироничные глаза. В кино он снимался под именем Хонгр Сангинов. Шариф в фильме «Осада» (1977 г.), Фазылов в «Человек меняет кожу» (1978 г.), «Летучий голландец» (1990 г.), в эпизодах «Лошади под луной» (1979г.). Проработав 5 лет в Калмыцком драматическом театре он ушел на телевидение режиссером.

Сангинов был нату­рой вездесущей и творческой. Ему нуж­ны были препятствия, чтобы их преодолевать. Он любил остроту, терпеть не мог cерости будней. А после преодоления очередногобарьера, как и все люди творчества, мог удариться в праздную жизнь. Он частенько заходил ко мне домой. В последнее время был чем-то озабочен. Что-то его угнетало. Возмож­но, увольнение с работы в связи с сокращением штата. На Калмыцком телевидении он был одним из немногих корифеев своего дела. И кажется, его могли бы не сокращать. В порядке исключения. Но молодое начальство решило иначе и наверняка об этом не жалеет.

После вынужденного ухода с телевидения он потерялвкус к жизни. Казалось, ему перекрыли жизненно важный клапан, и он стал задыхаться.Без творческой работы как без глотка свежего воздуха.

Однажды, еще в студенчестве, Сангинов спросил у меня, как «пробить» себе стипендию. Я шуткой посоветовал ему написать заявление на имя проректора Клитина. Такого, примерно, содержания: «Дорогой Станислав Сергеевич! У меня старенькая мать, много братьев и сестер, жить нена что, прошу поставить на cтипендию». Костя, по простоте своей душевной, написал всё слово в слово и отнес заявление проректору. Тот его, говорят, выгнал, возмутившись за «дорогого». Но стипендию позже всё-таки назначил.

Телевидению Калмыкии Сангинов отдал более 30 лет. В годы его работы оно было другим. По-человечески более теплым иискренним. Трудились на теле­видении настоящие романтики и энтузи­асты своей профессии. Таких там нынче не осталось. А ещё Костя был талантливым музы­кантом. Если бы он в этом увлечении был более серьезным, то стал бы хорошим композитором. Об этом ему говорили Пётр Очирович Чонкушов и Улан Барбаевна Лиджиева. В редкие минуты, когда Сангинов вдруг брался за инструмент, души всех, кто его слушал, на время улетали ввысь.

Я чувствовал в нем потенциал. Он был тонкий мелодист, но мог и сбацать современный экспрессивный ритм. Он, конечно, шутил, импровизировал, но это было талантливо. Как-то мы засиделись у Улан Барбаевна дома до двух часов ночи, она заметила о музыкальных способностях Кости. И всегда тепло отзывалась о нем. Костя, по-моему, был самоучкой и играл на всех инструментах. Он не играл только на «флейте водосточных труб».

«Ты зла на нас, русских, не держи». С.Н. Плотников

В 79-80 годы я работал режиссером в Архангельске. В этом театре служил актером Народный артист СССР Сергей Николаевич Плотников. Крупный актер и такой же крупный, рослый с выдающимися чертами лица человек. После просмотренного моего спектакля «РВС» на худсовете мастер сцены сказал, что вспомнил молодость и т.д. Ну, кто будет выступать после такой оценки спектакля Народного артиста СССР, председателя ВТО (Всероссийское театральное общество). Все проголосовали «за». Другой раз он при всех сказал: «Татаро-монголы не дошли до Архангельска, а калмык дошел». Актеры захохотали и захлопали. Так мудрый Сергей Николаевич разрядил серьезную обстановку и выразил по касательной свое отношение ко мне и к калмыцкому народу. А в перерыве спросил: «Кугультинов в Элисте живет?». «Конечно», - с гордостью ответил я. «Молодец! Могучий калмык! А меня приглашали работать в Московский театр, но я не изменил Родине. А ты чего удрал? - Приехал остудиться, у нас жарко, - увильнул я от ответа. - Хороший ответ. Никогда ни кому не раскрывай карты до поры, до времени, - похлопал по плечу и добавил: - Слышал про Городовикова и Кугультинова. Уважаю. В 1979 г. Плотникову было около 70.

Взял как-то меня Сергей Николаевич на приемку спектакля «Мадмуазель Нитуш» в г. Котлас. После спектакля – обсуждение. Дали первое слово мне, как члену комиссии и молодому. Ну, думаю, я первый и последний раз приехал в Котлас, зачем мне их костерить. Плохое впечатление останется о калмыках. Я сказал: «Командировочные я не оправдал. Спектакль хороший». Прошелся по мелким замечаниям и затух. Режиссер был доволен, а Сергей Николаевич раздолбал их в пух и прах. Потом в самолете пробурчал: «Ты что подыграл им? Расхвалил их и меня поставил в неловкое положение. Хитер!» А потом, через паузу кричит мне в ухо: «Молодец! Тактик!» Другой раз, когда я должен был ставить спектакль с главным режиссером Эдуардом Симоняном «Синие кони на красной траве», спросил в гримерке: «Я к тебе хорошо отношусь?»

- Ну, какой разовор, Сергей Николаевич, - отвечаю я.

- Тогда не занимай меня в спектакле, - отрезал Народный артист.

- Сергей Николаевич, не я командую, а главный режиссер Симонян, - стараюсь отбрыкаться.

- Я еду на съемки, деньги надо заработать. Один армянин, другой калмык. Вы, что, русского языка не понимаете? Душите русского, – рявкнул Сергей Николаевич.

- Сергей Николаевич, да отпустят вас.

- Да я так. Буду я у вас отпрашиваться. Я фигура в Архангельске. А ты уже струсил.

В гримерке расспрашивал об отношении ко мне артистов, про репетиции. А в конце разговора частенько подытоживал загадочной фразой: «Дави русопятых!». Почему он так говорил, не знаю. Не заискивал же он передо мной и не натравлял. Однажды Сергей Николаевич мимоходом произнес: «Не дрейфь! Ты знаешь больше этих актеров. Убеждай знаниями, эрудицией, не комплексуй! Я слышал про вашего героя гражданской войны Оку Городовикова. По тебе судят о всех калмыках. Не дрейфь!» - и пошел дальше по фойе.

Как-то в гримерке пили чай, говорили о театре. Вдруг Сергей Николаевич спросил:

- За что в Сибирь вас, калмыков выслали?

- Сталин, Берия что-то сфабриковали.

- Ты что? Я же сталинист, коммунист, а ты такое!

- Ну, нас реабилитировали. Несправедливо поступили, - доказывал я.

- Не дрейфь! Я пошутил. Русские руководители так бы не поступили, - мягко сказал Сергей Николаевич. – Я тебя тогда на первом спектакле пожалел. Ты же за всех калмыков отвечал. Нехорошо с народом поступили. Мерзко! Русские бы так не сделали.

- Кто знает. Время было сложное, - мямлю я Народному

- Ты что? Живя в Советском Союзе, не понял что ли? Ты же говоришь, русские в Сибири помогали вам.

- Да, было такое, - соглашался я.

- Ты смотри у меня. Зла на нас, русских, не держи, - и обнял меня.

Сергей Николаевич Плотников, Народный артист СССР – был архангельский самородок. Начинал в самодеятельности, потом его взяли в театр. И более 50 лет работал у себя на родине. Сергей Николаевич был интернационалист, человек большой души. Он понимал и сочувствовал чужому горю. Ни в театре, ни в кино, а Плотников снялся более чем в 30 фильмах, ни разу не сыграл отрицательную роль. Фактура и органика не позволяли играть нехорошего человека. Интересный и душевный был мужик. Сергей Николаевич – один из немногих, кто остался в моей копилке памяти.

Под сенью чужой славы

Г. ТОВСТОНОГОВ

Народного артиста СССР, лауреата Ленинской, государственных премий, главного режиссера театра БДТ (Большой Драматический Театр) Георгия Александровича Товстоногова весь театральный мир страны звал любя – Гога. Театралы считали его мастером, мэтром, корифеем и своим. Все признавали его мощь, профессионализм. Питерские чиновники от культуры опасались его, спектакли запрещали, как был запрещен «Дион» в его постановке. Тогда и после смерти Георгия Александровича, поговаривали, что артист Кирилл Лавров частенько просил 1-го секретаря Ленобкома КПСС Романова некоторой снисходительности к творчеству мэтра, поскольку тот хорошо относился к народному артисту, Но дружба дружбой, а идеология важнее. После запрета «Диона» в Питере закрыли этот спектакль и в Москве в Вахтанговском театре. А в театре «Сатиры» было наложено «вето» на «Доходное место» Островского в режиссуре тогда молодого еще М. Захарова. Сохраняли чистоту идеологии, а то «моду взяли» - критиковать власть и чиновников. Даже в классике усмотрели покушении на устои.

На суперзанавесе к спектаклю «Горе от ума» Грибоедова на первых представлениях зрители видели цитату из письма Пушкина: «Черт догадал меня родиться в России с душою и талантом». Фраза эта вызвала резкую критику. Чиновники увидели в ней обидное обобщение. Товстоногову поставили условие: «Уберите фразу Пушкина и спектакль можете показывать». Чиновники победили, но победил и Товстоногов, ведь смысл в спектакле был не только «трагедия ума», но и трагедия таланта (Чацкого), трагедия бессилия. Но было и торжество ума таланта против всего косного. Я, еще студентом, видел спектакль «Горе от ума» на генеральной репетиции с цитатой Пушкина на суперзанавесе. Увиденное мы обсуждали на курсе со своим педагогом, профессором института, главрежем театра имени Пушкина Леонидом Сергеевичем Вивьеном.

Тогда трактовка Чацкого в исполнении Сергея Юрского, вызвал жаркий спор среди студентов-режиссеров, но сторонники Юрского одержали верх. Классика была прочтена по-современному, хотя текст Грибоедова был сохранен, но звучало по-новому и узнаваемо. В те годы главные режиссеры Вивьен и Товстоногов дружили. Вивьен однажды пригласил Товстоногова в театр Пушкина ставить спектакль «Оптимистическая трагедия» и получил за это Ленинскую премию. Они были властителями дум того времени. У них была цеховая взаимовыручка. Не то, что у нас.

В институте я общался с Сандро (Александром) Товстоноговым, который учился на параллельном курсе. Иногда приходилось занимать рубль на чай, винегрет. Забегали в «загнивающее» диссидентское кафе «Сайгончик». Это было негласное прозвище кафе на Невском проспекте. Георгия Александровича прозвали Гогой еще в Тбилиси, а сына Александра тоже звали на грузинский манер уже в Ленинграде - Сандро. Когда Сандро работал главным режиссером в театре Станиславского в Москве, то я заходил к нему в кабинет на правах старого знакомого ещё в 80-х годах прошлого столетия. В его кабинете всегда сидели режиссеры Анатолий Васильев (его знаменитые спектакли «Взрослая дочь молодого человека», «Серсо») и Иосиф Райхельгауз. Сандро мне говорил, что они метят на его должность. После смерти отца Сандро вернулся в Ленинград под крыло Кирилла Лаврова.

В 1972 году меня по разнарядке отправили на стажировку в Вахтанговский театр на 3 месяца. Потрясающе! Москва! В Вахтанговском театре великолепные актеры, но режиссура там в то время была не на высоте. И я решил перехитрить судьбу. Переиграть место стажировки и уехать в Ленинград к Товстоногову, где была передовая режиссура и когорта талантливых актеров, да и дочка там жила. Благо еще до начала стажировки время было. Но у мэтра же надо взять разрешение. Приехав в Питер, позвонил Сандро и попросил домашний телефон отца. Сандро дал. Позвонил мэтру, представился, попросил об аудиенции. Товстоногов назначил встречу в театре.

Встретились, как договаривались, в театре. Он провел в кабинет, посадил в кресло за маленький столик, включил свет и направил на меня. На улице был день, и в кабинете было светло. Закурил. Пока закуривал сверлил меня своими рентгеновскими глазами, сквозь мощные линзы в роговой оправе. Я, естественно, волновался.

- Вы главный режиссер? - пробасил мэтр. Голос – отличительная краска мэтра.

- Нет – ответил я.

- Главный национальный режиссер? – снова не унимался мэтр.

- Нет – как заведенный твержу я.

- А почему? - загнал он меня в тупик.

Откуда я знаю, что в голове у чиновников нашего министерства – подумал я, но уклончиво ответил:

- Да у нас свои подводные течения.

- Понятно – сказал Товстоногов. Пауза. - Значит руководство не думает о национальных кадрах.

Он знал, как обстоят дела в национальных театрах и на периферии. Сам прошел школу в Тбилисском ТЮЗе, работал в Алма-Ате

- Какое население в республике, в Элисте? – начал вновь спрашивать меня мэтр.

Плюсовать, врать мэтру, неудобно. Это другим можно навешать «лапшу на уши». Ответил просто:

- Мало.

Георгий Александрович закурил. Я уже приготовился к расспросам о театре, а он неожиданно спросил:

- Сколько лет вы были в Сибири?

- 13 лет – выпалил я.

Знает, что нас выселяли, а другие не в курсе. Интеллигенты вшивые! – пронеслось у меня в голове.

- Республике помогают? – спросил мэтр.

Я сделал паузу, чтобы дать достойный ответ, не обижая верхнюю и местную власть, брякнул: - У нас же пятилетний план. Что наметят в плане, то и выполняют. Мэтр понял, что вибрирую и деликатно ухожу от острого вопроса и спросил:

- Как относятся к театру? Зритель бывает?

До этого я читал в газете статью Товстоногова о посещаемости зрителей театра, и ответил, чтобы угодить профессионалу: «Все зависит от качества спектакля».

- Это верно. Стажировку разрешаю, только и в Министерстве культуры СССР возьмите разрешение, - и мэтр встал. Аудиенция окончилась. И я на радостях рванул в Москву. А там начальник управления театров Минкульта СССР, гроза всех периферийных режиссеров Елена Хамаза сказала: «Что за самодеятельность, почему вас не устраивает Вахтанговский театр?! Все рвутся к Товстоногову! Будете стажироваться согласно разнарядке!».

Чиновники все одинаковы на всех уровнях – это особая каста и особая нация.

1973 году я получил Диплом на фестивале Румынской драматургии в СССР за спектакль «Титаник-вальс» Мушатеску. Вызвали в Москву для торжественного вручения награды в зале ВТО (Всероссийское Театральное общество). В президиуме главные режиссеры Товстоногов, Плучек, Любимов, Варпаховский. Представитель Румынии вручил диплом Товстоногову, потом режиссеру театра Вахтангова Варпаховскому, и тут же объявили режиссера театра им. Басангова Бориса Шагаева. Я знал, что диплом получу, но чтобы после Товстоногова, Варпаховского! Иерархия у нас везде. А тут, видимо, румын что-то напутал. Вахтангов, Басангов. В общем, я, никому незнакомый, неизвестный азиат, вышел после мэтров.

Кавказцев, евреев в театрах навалом, а азиатов в центре культуры нет. Или талантов нет, или просеивают через расовое сито. Не любят в России азиатов.

- А ты пиши про это. Что за дискриминация? Акцентируй. Застолби. Это не жалость вызывать к себе. Требуйте равноправия! Не комплексуй! – выговаривал мне по телефону режиссер-еврей.

Вернусь к награждению. Румын вручает мне диплом, а я стою под лучами софитов, и под сенью славы мэтров, а гордости нет. Вот, думаю, сам Товстоногов, Варпаховский и другие хлопают мне, а приеду домой, и начнутся наши орли-гарли, шари-вари. В заключение румын-ведущий пригласил награжденных в посольство на фуршет. Крики «ура» - все хотели напиться в такой день. Подошла критик Елена Ходунова, смотревшая мой спектакль в Элисте и выдвинувшая мою кандидатуру. И я вошел в эту знаменитую обойму.

- Поздравляю. Давайте знакомиться. В Элисте я посмотрела спектакль и уехала. С вами не побеседовала и город не видела, - с улыбкой сказала Ходунова. Я поклонился и стал что-то говорить, благодарить.

- Вы заслужили. Встретимся в посольстве, - и критик ускользнула.

В посольстве подошел к Товстоногову, а возле него кавалькада режиссеров, актеров, критиков. А Георгий Александрович с фужером шампанского при всех поздравил меня и спросил:

- Что со стажировкой? Не получилось?

Я рассказал о разговоре с Хамазой Е. в Министерстве СССР.

- Вы молодой. Еще побудете у меня.

Все подходили поздравляли Товстоногова. А он всем говорил, что вот человек из Калмыкии тоже получил награду. И все вынуждены были поздравлять меня. Сейчас я думаю, что Товстоногов специально держал меня около себя. Сам не титульной нации, и в моем лице поднимал наш этнос. Он был мудрец, интернационалист. Все это действо Товстоногов сознательно режиссировал в глазах театральной общественности. После выпитого под сенью его славы, я кайфовал.

Прошло какое-то время, и я приехал в командировку по линии ВТО в Москву. Здесь мне встречается Товстоногов с критиком Е. Ходуновой.

Товстоногов - Знакомьтесь, калмыцкий режиссер.

- Я смотрела его спектакль - заметила она.

Товстоногов: - Мы давно знакомы. Вы что забыли, премию получали на румынском фестивале?

–Да, да, – опять защебетала критикесса. Они заспешили по делам.

Следующая встреча была в доме отдыха «Творчество» в Комарово, под Ленинградом. Идут по аллее Товстоногов и его второй педагог Аркадий Борисович Кацман.

Товстоногов: – Аркадий, это калмыцкий режиссер Борис Шагаев.

- Знаю, знаю, Вивьеновский ученик, да и в Ялте вместе отдыхали в «Доме актера», - сказал Кацман и ушел за сигаретами в киоск. Мы с мэтром сели на скамейку. Георгий Александрович спросил о театре, сколько лет работаю, а потом вдруг спросил:

- Сколько лет, вы тогда говорили, ваш народ терпел унижения в Сибири?

- 13 лет, - отчеканил я и удивился, что мэтр помнит наши разговоры.

- Большой срок. С 1933-го до 1949 года я работал в Тбилисском ТЮЗе, и помню события, происходившие в Грузии. Арестовали многих грузин. Они шептались и кляли Сталина, а теперь они же памятники ему ставят. В моем спектакле о Ленине «Перечитывая заново» есть сюжет о Сталине. Негативный, надо отметить, хоть и развенчали «культ личности». Сталинизм надолго застрял в умах и будет долго сидеть в умах и последующих поколений, - задумчиво произнес Товстоногов и закурил.

И он оказался прав. Прошло время, а в России опять ностальгия по сталинским временам, по вождю, по диктатору. В Испании Франко опять поднимают на «Щит». В Украине тоскуют по Бандере, в Италии вспоминают Муссолини. Недавно прошла передача Соловьева о Муссолини, где в кадре постоянно сам автор, местами даже проскальзывала нотка сочувствия к дуче. Зачем такие передачи? Лишний раз себя пропиарить? Вывихнутых людей с внутренними аномалиями везде хватает. В России Сталин, как чистый глоток воздуха для некоторых. Потому и вспоминают они его «железную руку».

Товстоногов был всегда в гуще жизни, и был профессионалом величайшего класса. И великим гражданином. Не зря театр имени Горького стал театром имени Товстоногова. Товстоногов был особой породы. Мыслитель. Никогда не говорил о своих достижениях, о себе. Но знал и помнил о тяжкой участи калмыков.

И. СМОКТУНОВСКИЙ

Быть добрым и порядочным выгодно.

Пришла осень. Моя осень. Идет листопад-дней у меня. Каждый день дорог. Хорошо бы еще несколько лет листопада. Но мы полагаем, а ОН располагает. И как-то ОН послал мне мысль написать о знакомых известных людях обеих столиц. О тех, кто оставил добрый след в душе, хорошо отзываясь о нашем народе.

И вот о случайной встрече с великим Иннокентием Смоктуновским. Я запомнил его душевное соучастие калмыцкому народу и изречение Мэтра «Быть добрым и порядочным выгодно». Не «удобно» сказал, а «выгодно». Кому? Всем! Это уже мой вывод. XX век, 60-е годы, Ленинград. Иду по Невскому проШпекту, где «ярмарка тщеславия». И вдруг высокий, гордый Смоктуновский вышагивает по ней. Уже прогремел спектакль «Идиот» Г. Товстоногова и фильм «Гамлет» с его участием. И тут он сам! Живьём! Все на него глазеют. Червяк во мне задёргался и прозвучал внутренний голос: «Лови момент! Скажи добрые слова ему». Какая-то неведомая сила убрала мою провинциальную неловкость, смущение – и на абордаж! «Здрасьте, Иннокентий Михайлович!» - говорю ему. Мэтр поздоровался не глядя и дальше фланирует. Он высокий, а я метр с кепкой! Да и дистанция огромного размера. Но смелость города берёт! «Иннокентий Михайлович, я видел вас в «Идиоте» и «Гамлете»! Потрясающе! Гениально!».

Мэтр остановился, а в глазах удивление. Секунду, изучив меня, он расплылся в улыбке. «Вот как? Вы откуда? Вернее, вы кто? - спросил. – «Я смотрел «Идиота» ещё студентом театрального института. Я – из Калмыкии!» - «В театральном? Да вы коллега!» - возвеличил меня мэтр. Да какой я коллега, думаю, по сравнению с ним, скорее, «калека». Но стало приятно. И совсем охамев от слова «коллега» начал нести несусветное. По теме, правда, а также про наших калмыков, что были выселены. «Я когда работал в Норильском театре, был знаком с вашим Кугультиновым. Он много рассказывал о депортации. Меня познакомил с Давидом Жора…Георгий Жжёнов. Они были тогда на условной свободе. Не в зоне, но под наблюдением». Идём дальше. Я уже иссяк нести несусветное. Да и у него, наверное, свои думки в голове. А навстречу сам Георгий Жжёнов! Мистика! Что-то мистическое в нашей жизни бывает. Как у Пушкина «И случай, бог изобретатель».

И мне повезло. Вторая знаменитость! Смоктуновский и Жжёнов обнялись. Стали говорить, что из-за репетиций и спектаклей редко видятся. А Жжёнов смотрел на меня подозрительно, думал, наверное, что это за азиатская птица, да ещё со Смоктуновским. А тот в паузе говорит: «Вот наш коллега. Узнал меня. Я стал знаменитым!» - и заулыбался. Жжёнов: «Ты что, Кеша?! Да тебя весь театральный мир знает! Вся страна!». Оба мэтра рассмеялись, и я что-то изобразил на лице. Никак не мог расслабиться среди таких гигантов сцены. «Вы кто по профессии?» - спросил меня Жжёнов. «Я учился у вашего главного режиссёра. У Григория Израилевича Гуревича и у Альшиц Оды Израильевны. А потом на режиссёрском у Л. С. Вивьена. А я видел вас в спектакле «Женщины Нискавуори», в «Маклена Грасса» - тараторю я. «Похвально, похвально!» - говорит знаменитость Ленинграда. Это уже после фильма «Берегись автомобиля» со Смоктуновским в главной роли Жженов стал популярен в СССР.

«Ну, вы извините, мне с Иннокентием Михайловичем поговорить надо», - сказал Жжёнов. «Конечно, конечно», - выпалил я, как-будто что-то могу изменить в этой ситуации. «Свидимся», - сказал Смоктуновский и улыбнулся, как киношный Деточкин из «Берегись автомобиля», и мы расстались. «Свидимся». Я живу на неизвестной никому планете. Где, хотелось бы знать, свидимся? Но было приятно, после «шпыняния» дома.

Однако ж свиделись. Приехал как-то в Ленинград к дочке, а давний знакомый (с 1958 года) киноактер Игорь Класс предложил сходить на «Ленфильм». Авось кривая вытянет и возьмут куда-нибудь в массовку. Рванули. И Класса в актёрском отделе сразу направили в фильм на эпизод, а азиаты в кино не требуются. Это тебе не Америка, где негры, азиаты и другие цветные мелькают среди англо-саксонцев. Я пошёл болтаться по коридорам, ищу буфет, а навстречу Смоктуновский! «Здравствуйте, Иннокентий Михайлович!», - заорал я как в тайге. Смоктуновский на всякий случай улыбается, секунды две в замешательстве, а потом тихо так: «Невский? Из Калмыкии? Помню, помню». И подал руку. «Снимаетесь?», - спросил мэтр. «Да, азиатские лица тут не нужны», - огорошил я мэтра. Чувствую, мэтр взволновался: «Пойдемте в уединенное место. А то тут вопросы, расспросы киношников… После «Идиота», «Гамлета» пригласили на кинопробу. Какие-то глупости… Но так заведено в кино. Осторожничают! Да…, вот так. Я много работал на периферии, Махачкала, Сталинград, Красноярск, Норильск. Был в плену в Польше, удрал. А если бы узнали, что я был в плену, замуровали бы. И из осторожности перебрался из Красноярского театра в Норильский. Сам себя упёк, но свобода дороже. А с вашим народом поступили неправильно, это всё он…», - и Смоктуновский замолчал. Через паузу: «Элиста возле Волгограда, да?». Я кивнул. «Хорошо, что Сталинград переименовали! Я там работал». Опять пауза. Я не мешал мэтру. «Кугультинов в Норильске как-то сказал о себе: «Я - антисоветчик, и поэтому здесь. Сталина обвинял».

К тому времени я уже знал (бесплатные осведомители сработали), что Смоктуновский в числе 25 деятелей науки, литературы и искусства СССР подписал открытое письмо к Леониду Брежневу против реабилитации Сталина. Главная мысль в нём была такая: даже частичное или косвенное оправдание преступлений «вождя советских трудящихся» недопустимо. Это могло бы стать бедствием для нашей страны и для всего дела коммунизма. Текст того письма мне, к сожалению, не был знаком. О нём я узнал гораздо позже, когда появились первые ростки гласности. Например, о том, что Сталин полностью виновен в том, что наша страна оказалась не готовой к войне с Германией, и о чём было прямо сказано в письме 25-ти. А ещё о том, что «кровавый диктатор» лично ответственен не только за гибель бесчисленных невинных людей, в том числе и калмыков, но и за истребление лучших умов СССР.

Мне вдруг захотелось расспросить Смоктуновского именно об этом. О том, почему он подписал письмо против реабилитации культа личности Сталина. Чем он руководствовался? Жжёнов – понятное дело. Отсидел ни за что 7 лет в лагерях, как и его брат. Но ведь Смоктуновский таким репрессиям не подвергся. Если не считать, конечно, запрета проживать в 39-ти советских городах, как находившийся во время войны в плену. На войне, кстати, он удостоился двух медалей «За отвагу». Считанное количество фронтовиков могли этим похвастаться. Но пока я набирался духа спросить, подскочила ассистентка: «Иннокентий Михайлович, я вас обыскалась, а вы в этом закутке. Давайте быстро на грим и кинопробу». Ему это не понравилось. «Опять экзамен! Осторожничают! Я что вам? С улицы!». Повернувшись ко мне: «Я со своей взъерошенностью испортил вам настроение!». «Да что вы…», - начал я. А он повернулся к ассистентке: «Ведите!». И удалился. Он, корифей театра и кино, был в гневе, что вынужден проходить пробы.

Через какое-то время я снова попал в столицу. И сразу на премьеру во МХАТ. На улице толпа. У администратора тоже очередь. И вдруг от него выходят Олег Ефремов, Смоктуновский и «Раба любви» Елена Соловей. У меня в зобу дыханье спёрло. Опять Смоктуновский! Он уже жил в Москве и трудился во МХАТе. Я двинул за ними. Первые двое вскоре разошлись по своим делам, а Иннокентий Михайлович тормознулся на выходе на Камергерскую улицу. А я, тут как тут. Поздоровался, а он, посмотрев на меня, с улыбкой Деточкина выдал уже знакомое: «Невский? «Ленфильм»? Из Калмыкии?». Я кивал головой на радостях. Надо же, столько лет минуло, а он ещё помнит! Мэтр: « Ну как успехи?». А я со своей избитой фразой: «Можно бы лучше». «Хорошо сказали «можно лучше». Смоктуновский посмотрел на часы и предложил пройти к служебному входу. Да хоть на край света! А он у вахтера: «Машина приехала?» Вахтер: «Евстигнеева везет, Иннокентий Михайлович». «Меня в Малом театре привозили и отвозили и здесь порядок». Дал мне пищу для разговора.

«Я в какой-то приезд смотрел в Малом театре вас в роли царя Федора Ивановича. Потрясающе, гениально!». Ну вот опять повторился глупо, как на Невском. «Вы знаете в «Царе Федоре», «Идиоте» и «Гамлете» вы создали добрых личностей, персонажей». Смоктуновский задумался «Правда? Вот и критики и друзья отмечали это. А теперь вы говорите. Да вы же режиссер?! Правильно я говорю? А у меня с режиссером Борисом Равенских были конфликты в «Царе». Я и с кинорежиссером Г.Козинцевым делал смуту по поводу трактовки «Гамлета», но он режиссер. А в «Идиоте» Георгий Товстоногов говорил: «Да, он Мышкин, но Лев! Лев Николаевич Мышкин!».

А я ему мёд на душу. Пусть знают, что и калмыки не хухры-мухры и что-то кумекают: «А как вы играли в «Идиоте»! Как вы жили на сцене! Вроде так и не так! Отличное от народных артистов В.Полицеймако, Н.Ольхиной, Т.Дорониной». «Спасибо, спасибо за оценку. Вы только им это не говорите». «Да они не знают о моем существовании!» - выпалил я. «Ну мало ли что. Ведь меня же теперь знаете, и прямо мне говорите. Вы не обязаны следить за моим творчеством, а вот поди! И вот Вы мой сторонник!». Мэтр расплылся в улыбке. «Вы, наверное, добрый человек. Быть добрым и порядочным – выгодно. Запомните это. А что говорят про меня, про мое творчество у вас?». «Да все в захлебе от ваших ролей и в калмыцком театре и весь народ!», - щебечу я на весь театр. А Смоктуновский в улыбке: «Ну, спасибо, спасибо. Утешили». Какие утешения великому артисту? Я добавил ещё: «А какой у Вас в фильме человечный, добрый Чайковский. Когда Чайковский сочиняет музыку у вас в кадре аж желваки на лице и подбородок трясется. Вы где-то это подсмотрели или сами придумали?». Смоктуновский: «Однако, вы дока! Профессионал! И это запомнили? Я это увидел, когда Шостакович играл нам свою музыку к «Гамлету». Гениальный человек! А вот про судьбу вашего народа я знал раньше. В Сталинграде местные жители говорили. Да, вспомнил, я был у вас в Калмыцкой студии в Ленинграде. Роза Сирота привела меня к ребятам. Вы были?». Я тогда учился на режиссёрском факультете. Никто мне не говорил. «А вот как…?». Не дал закончить Е.Евстигнеев, который вышел из машины.

Мэтр: - «Мой новый приятель! Сторонник моего творчества!». Евстигнеев сделал одолжение, посмотрел в мою сторону. Я: «Здравствуйте!». А Евстигнеев Смоктуновскому: «Я на премьеру. Бывай». И зашел в служебный вход. Со Смоктуновским расстались просто, как и встретились. Сам не верю, но было. Я тогда был любопытным. Это сейчас стараюсь избегать лишних знакомств. То «дай сигарету», то «болею, выручай». Обстоятельства «И случай, бог изобретатель» помогли мне иметь такие общения с «богом» и «рабом» сцены. Если бы я просил аудиенции с Смоктуновским, уверен, отказал бы. Многие журналисты охотились годами за ним, безуспешно. Не гордыня, нет. Кризис у него был со временем. Более ста ролей в кино, театре, записи на радио, фирма «Мелодия», на студии научно-популярных фильмов, встречи со зрителями.

Наша встреча на Невском произошла на заре его популярности. Он проверял её на толпе. Вполне по-человечески. Там, на Невском он мог отказать мне шествовать с ним. Его поразило, наверное, что азиат говорит о нем, да не просто говорит, а хорошо. А в искусстве за всю историю СССР и России только один азиат поставил спектакль в МХАТе у Дорониной - якут Андрей Борисов «Прощание с матерой». И всё. Евреи, кавказцы допускаются к сцене, конечно, иностранцы. На азиат - негласные санкции. Еще этих не хватало!

Встреча на «Ленфильме» во МХАТе аналогично как на Невском, обстоятельства. Почему я рванул к нему на Невском? После «Идиота» в Ленинграде не все однозначно принимали его игру. И я ему первый, наверное, азиат сказал добрые слова о его работе. Мэтр не нуждался в моих костылях. Но такой был зов души у меня в тот момент. И не жалею об этом. А дальше уже производное от первой встречи.

Смоктуновский, это я понял, умел быть счастливым. У него был свой штрих-код, он был не стандартный. Он видел жизнь четче других. У него было боковое, внутреннее зрение. Природа обрекла на безграничность таланта. «Меня много в самом себе», - сказал он однажды. У него не было барабанных, псевдопатриотических, твердокаменных слов. «Мне нужен режиссер. Иногда меня заносит», - это также его слова. Открыто говорил свои минусы. Не корчил из себя мэтра. Уходил в иронию, когда отмечал что-то негативное. Но всегда присутствовала улыбка Деточкина и ласковая детскость. Его обвиняли в странности на сцене и в жизни. Но он был совершенно адекватным. Он мог сделать шутливое замечание крупному грузному актёру Вячеславу Невинному: «Ты все худеешь?». От обратного. Был по-своему «оригинальным», но не странным, не наивным. Он в жизни был Деточкиным. Кстати, после фильма «Берегись автомобиля» у мэтра украли машину, разбили. Вот такая ирония жизни.

После него осталась книга. Как он писал! Стиль, слог, слова не штампованные. Талант! Любил Пушкина. Часто говорил и думал о смерти. О бессмертии он сделал вывод: «Бессмертие. Если его нет в биологическом смысле, то оно существует в другом…». Смоктуновский умер в санатории им.Герцена, его не смогли спасти.

Но всю жизнь помню между листопадами дней, сказанное Смоктуновским доброе слово о нашем народе. И его изречение: «БЫТЬ ДОБРЫМ И ПОРЯДОЧНЫМ - ВЫГОДНО».

ИГОРЬ КВАША

С актером московского театра «Современник» Игорем Владимировичем Квашой меня познакомил актер театра «На Малой Бронной» Лев Константинович Дуров. С Дуровым знакомство произошло случайно опять же в Доме Актера. В старом здании, на улице Горького (Тверская). Все встречи и знакомства происходили в этом Доме в ресторане. Выходит из ресторана кавалькада актеров с театра «Малой Бронной», а впереди коренастенький Лев Дуров. Шел веселый, как вожак анархистов «Оптимистической трагедии». Разгорячённый, пиджак нараспашку, галстук набекрень. Подходит, протягивает руку и с ходу: «Привет! Ты что в командировке? Надолго? А я тут день рождения отмечаю с друзьями». Что-то еще спросил. Ответа не ждал. Что-то выпаливал, хлопал по плечу. Окружившие актёры думали, что я закадычный друг. Я с Дуровым знаком не был. Наверное, перепутал с кем-то из среднеазиатских актеров, а я воспользовался моментом. И сразу быка за рога:

- Лев Константинович, поздравляю! А как бы на «Отелло» попасть?

- Приходи завтра к служебному входу в театр. Без проблем – быстро проговорила знаменитость. Подошел Игорь Владимирович Кваша: - Лёва, поехали.

Дуров: - Знакомься, Игорек Кваша – и мы ударили с ним по рукам. - В общем, заходи, поболтаем, чайку попьем. Извини, едем хмель догонять, - и рванулся.

Так произошла «историческая встреча» для меня и произошло это никем не замеченным. Мираж, мистика. Спектакль я посмотрел. Лев Константинович играл Яго в постановке Анатолия Эфроса. Дуров провел меня через служебный вход, а актеры Николай Волков (Отелло), Ольга Яковлева (Дездемона), Мартынюк и другие смотрят на меня, а в глазах вопрос – опять этот Дуров привел какого-то «Кола Бельды». После спектакля покурили во дворе театра. Вот здесь живет мой друг пианист Святослав Рихтер, лауреат Ленинской премии, а там – художник театра, – заполняет паузу во время курева Дуров. Это как я в Элисте: вот тут живет мой друг Бадма-бухарик, а там хвостопад Васька Крюк.

В общем, познакомил Л. Дуров меня с И. Квашой при интересных обстоятельствах. Я звонил из телефонной будки возле театра. Стали стучать в будку. Я продолжаю разговаривать с Нюжгировой Л. со студии Горького о «государственных делах». А тут всё стучат в телефонную будку. Я решаю важные вопросы о стране, а мне мешают. Развернулся, а тут два народных артиста Дуров с Квашой. Я, конечно, узнал обоих. Стал извиняться, прогибаться, заикаться. Кваша зашел уже в будку звонить, а мы с Львом Константиновичем разговорились. Кваша вышел из телефонной будки. Дуров распрощался с Квашой, чмокнул его. Мне подал руку. -Заходи. Не теряйся! - прострочил на прощание и исчез в недрах здания.

Кваша вежливо так спросил: - Ты не торопишься? Проводи меня. - Конечно!- обрадовался я. Такая возможность побалакать с таким актёром. Поймали такси и помчались. Спросил чем занимаюсь, откуда я. Сказал. Стал рассказывать про Кугультинова. - Мы приглашали Давида Никитича дважды в театр «Современник». До этого у нас всегда приходили Е.Евтушенко, А.Вознесенский, Б.Окуджава, не афишируя заходил А.Сахаров, Л.Гинзбург, мать Васи Аксенова. Мы же знали, кого приглашать.

А водитель такси все направлял зеркало в машине на Квашу. А Кваша все про Кугультинова дифирамбы пел. - Матерый человек! Мудрый! А какая память! Все время стихи наизусть говорил. Помнишь заставка была в передаче «Очевидное, невероятное» стихи Пушкина «О, сколько нам открытий чудных …», там же четверостишье было. А он махнул полностью. И сказал, что одну строчку не зачитывали, а это очень важно. Потом я посмотрел в сборнике и убедился, что Кугультинов был прав. Помнишь там …Разрешите курить?- спросил Кваша у таксиста. Хозяин машины, конечно, разрешил и мы запыхтели.

- Второй раз Кугультинов пришел с Константином Симоновым. После спектакля нас пригласила Галя Волчек в кабинет. Я, Табаков, Толмачева, Казаков и другие. А у Галки пусто. Так часа два на сухую говорили. Кофе дули. Они наперебой рассказывали про писателей. Давид Никитич тогда был, по моему депутат в Верховном Совете. Он рассказывал про ваше выселение, как сидел в Норильске. Матерый мужик! Умница! Симонов уступал ему в разговоре. Пусть выговорится, мол. Мне это понравилось, что Симонов так поступил. Мудрый мужик ваш Кугультинов!

Попросил таксиста остановиться. Я полез в карман за деньгами, а Кваша рукой сдержал меня: - Ты гость! Тебе обратно ехать. - Он расплатился. Вышли. - Я зайду к Женьке, догонять хмель. Рад был познакомиться, заходи к нам, к служебному входу. – Я подумал, как у нас актеры. К кому-то надо зайти хмель догнать. А он пошел к Жене Евстигнееву.

Иногда надо быть нахальным и смелым, как наши предки. Рванули по обстоятельствам из Джунгарии в непонятную, неизвестную даль. Результат, правда, не очень фартовый, а могли бы и получше место найти. Были фартовые земли, как Долбан, но и те отняли.

Решил зацементировать знакомство с Квашой. Рванул в театр «Современник» к служебному входу, вызвал Игоря Владимировича. Он вышел: - «Ааа, извини. Пошли».

Зашли с Квашой в закулисье театра. Ба… да все знаменитости! А не кому руку подать. Это тебе не 3-й микрорайон в Элисте. Только вышел из дома. А тут тебе «таможня» из 3 человек. Андреич, болеем, 12 рублей не хватает. Не знаменитости, но все свои. И так десятилетиями. Спектакль посмотрел.

Опять в столице был уже в 90-е годы. Там своя «таможня» из тогдашних милиционеров. Регистрацию требует. В той столице надо 100 рублей отстегнуть, а в нашей столице 10 рублей. Ну, это столичные издержки. А в театр нужно пойти. Потусоваться. Пошел на просмотр для пап, мам и актеров других театров в «Маяковку». Просмотр спектакля «Свои люди – сочтемся» Островского. Гундарева, Ильин, Лазарев были заняты. Смотрю, в антракте в фойе стоят Игорь Кваша. Эммануил Виторган (однокашник по институту), Армен Джигарханян и актриса из театра Ермолова. Забыв про этику, субординацию, дипломатию рванул к народным, как будто я из их обоймы.

– Здравствуйте! (всем) Здравствуй, Эма! – это я Виторгану. А он: «Сними очки». Снял. Он узнал меня, улыбнулся, хлопнул по плечу и поздоровался. «Мы один институт кончали», - объяснил Виторган народным. А я воодушевленный, что Виторган меня признал, пошел на абордаж и Кваше говорю: «Здравствуйте, Игорь Владимирович! Вы меня помните?». Кваша: «Ну, конечно, помню. «Ты сейчас где работаешь?» – спросил Виторган. «В Элисте, в Калмыкии», – ответил я. «Да, да… ты же мне говорил. Когда в Сочах встретились». Тут Джигарханян встрял: «Был у вас. «Джангар» начитал на радио. В Яшалте был. Хорошо посидели. Славный народ!».

У меня стали крылья расти, да еще лучи чужой славы грели. Так случайно оказался в обойме знаменитых актеров. После спектакля на входе жду Виторгана, однокашника. Вышел Кваша. Один. Я к нему. А что мне терять? Сыгнорирует – не беда! Не впервой отказы принимать. Подошел и нахально так: «Разрешите вас проводить?».

- Да вот раздумываю, куда стопы направить. Вечернего спектакля у меня нет. Хотел в ресторан «Дом Актера» заехать. Далековато. А может, зайдем в «Домжур»? Тут рядом, – прикуривая сказал народный. Я оказался на седьмом небе, но опустился на землю и промолвил: «С удовольствием!».

Пошли. В «Доме журналистов» народный сказал швейцару: «Он со мной». Во как! Кваша тоже «реклама, касса, публика!» как говорил персонаж актера Филиппова из фильма «Укротительница тигров». В ресторане все здороваются с народным, а я озираюсь по залу, как будто я тутошний завсегдатай. В Элисте, в ресторане со мной тоже некоторые здороваются. Ничего, думаю, и здесь не пропаду рядом с таким мэтром. И вдруг подходит писатель Анатолий Алексеевич Безуглов. Он вёл тогда на центральном телевидении передачу «Человек и закон». Мы были с ним знакомы раньше. Бывал у него дома. Бражничали. Он подарил мне свою книгу «Змееловы» и подписал ее так: «Моему земляку Борису Шагаеву в память о встрече на Крымском побережье. 9/VIII-1971 год Ялта, Ан. Безуглов». Познакомил его с Квашой, как будто это мой старый приятель. Безуглов пригласил нас за свой столик. Безуглов рассказал Кваше, что родом из Сальска и всё про калмыков знает. И про жуткую историю выселения, и про встречу с Б.Б. Городовиковым. «Мне дали задачу сделать на центральном телевидении передачу про браконьерство икры, но после встречи с 1-м секретарём Городовиковым не стал делать передачу, – сказал Безуглов.

Кваша в свою очередь рассказал о двух встречах в разное время с поэтом Кугультиновым в театре «Современник».

- Мы делали встречи с интересными людьми. Кугультинов рассказывал труппе о выселении. Половина населения погибло в Сибири! – громко с возмущением говорил Кваша. За столиками чавкали и запивали московские сытые «живые классики».

- И кто вершил судьбу народа? Кучка подлецов! - продолжал гневно говорить актер. Подошёл какой-то знакомый Кваши, поздоровался и вкрадчиво так сказал: «Игорёк, остепенись!» Не за тех, мол, глотку дерёшь, был подтекст. Кваша резко посмотрел на советчика и рявкнул: «Пошёл вон! Конформист!».

Знакомый не ожидал такого оборота и ретировался. Кваша резко потушил сигарету, разлил водку в рюмки и уже спокойно сказал: «Давайте выпьем за калмыцкий народ!». Я не ожидал такого душевного всплеска от московского знаменитого актёра, который далёк был от нашего горя и у меня даже комок стал в горле, я быстро выпил, аж поперхнулся. Безуглов дал воду. Кваша так разбередил себя и нас, что я даже чуток растерялся и начал бормотать: «Спасибо, Игорь Владимирович, спасибо за добрые слова». А когда пришло время рассчитываться, и я полез в карман за ассигнациями, Кваша придержал мою руку и сказал: «Сегодня мы с Анатолием Алексеевичем заплатим за тебя, а символически за страдания твоего народа». Я вообще попал в неловкое положение. Где это видано, где это слыхано, чтобы две знаменитости платили за периферийного, случайно примкнувшего субъекта. Но Кваша оказался человеком высшей пробы. Я всё-таки вынул свои командировочные и дал официанту. Он подсчитал, и часть вернул Кваше. А народный засунул мне в карман сдачу и сказал: « Не купечествуй!»

Нет, думаю, есть ещё в столице настоящие интеллигенты. А то некоторые брезгливо так спрашивают: «Как там у вас, в банановой республике?». А подтекст такой: как вы там, в отстающей, нищей дыре. Так обычно называют отсталые африканские страны.

- Проводи меня, - сказал Кваша. Безуглова подбросили на Черняховского, а мы позже вышли у дома Кваши. Закурили. А артист на взводе снова стал крушить ту власть и современную. С балкона сделали замечание: «Игорь Владимирович, нельзя ли потише? Уже глубокая ночь». Кваша извинился и мы зашли за угол. «Ты, понимаешь, Борис, - начал на шёпоте актер, - некоторые сейчас не могут понять хорошо или плохо, что Сталин убивал миллионы. А некоторые по-прежнему думают, что было за что. Миллионы загублены! А мы всё маемся и ищем ответа – хороший или плохой был тиран! Естественно, плохой! Нет! Талдычат своё! Это загадочная русская душа? Нет! Мракобесие! Русский народ тут не причём! Это он всех держал в страхе! В страхе держал свою власть! Чуть ли не каждый десятый в стране был «враг народа»!

Вот пишут сейчас, что Сталин сделал коллективизацию, индустриализацию. За это его, мол, надо благодарить! Чушь плебейская! А ты знаешь, Борис, что после гражданской войны страна оказалась в глубокой ж…., отстала от Запада по всем параметрам. Крестьянство в деревнях обнищало. Жрать нечего! Индустрии никакой! В армии только конница! После смерти Ленина Сталину стали говорить и советовать, что надо подниматься с колен. Иначе Запад задавит. И ушлый усатый усёк это. А теперь коллективизацию, индустриализацию приписывают ему. Конечно, он позже бросил клич. Был бы другой начальник, тоже бы начал с этого. Но какой ценой досталась эта коллективизация, индустриализация?! Раскулачивание, аресты технической интеллигенции, позже «дело врачей». Миллионы исчезли! Паранойя какая-то!» - Кваша снова закурил.

«Перед войной пересадил многих военных полководцев! А в войну опять появились «враги народа». Выслал малочисленные народы! Больших республик побоялся. Ропот будет. Не так поймут. Выслали часть, чтобы другие боялись! В войну все страдали, голодали, умирали, но вы, калмыки и другие жили с таким уничтожающим политическим довеском, ярлыком «враг народа»! Что не соскребёшь этот ярлык! Весь народ обвинили! Дальше некуда! А его прихвостни-окруженцы боялись его и поддакивали ему. А мы маемся, решаем, хороший он был или плохой! Маразм, мракобесие! У меня много друзей и знакомых евреев, которые сидели во всех лагерях страны. Реабилитировали. Ну и что? Судьбы-то загублены»! – и Кваша резко бросил пустую пачку. А в паузе я встрял невпопад: «А вы в «Современнике» ставили спектакль «Большевики»... Кваша не дал договорить, перебил: «Да, это же был ранний «Современник». Мы тогда верили во всё это. К съезду делали. Мы тоже были в плену той идеологии. А сейчас зенки раскрылись! «Крутой маршрут» Гинзбурга видел? О репрессированных каторжанках. Так что, Борис, эта канитель долго будет продолжаться, потому что народ наш любит диктаторов. И царей-тиранов любили и ничего с этим не поделаешь! Давай прощаться. Завтра у меня в 12 часов телевидение».

И мы расстались. Приехал к другу и записал весь монолог в очередную записную книжку. Не для передачи, конечно, в ФСБ, а для памяти. А когда два года назад узнал, что талантливый актёр, настоящий гражданин, ушёл ТУДА, то подумал, что стало на одного, сочувствовавшего нашему народу, меньше.

СЕРГЕЙ ФИЛИППОВ

1963 год. Ленинград. Театр Комедии находится на Невском проспекте, 76. А внизу Елисеевский гастроном, и рядом остановка автобуса №7, где я пристроился в очереди за высоким мужчиной. Он повернулся и, увидев меня, взял за плечи и, улыбаясь, пропустил вперед. Я в этом человеке сразу узнал знаменитого в то время артиста Театра Комедии Сергея Филиппова. Он принял меня, видимо, за китайца. Тогда китайцы были в моде. Студентов много.

Алмазов это касса, реклама, публика! – говорил персонаж Филиппова в фильме «Укротительница тигров».

Я, как раз в это время проходил студенческую практику у главного режиссера этого театра Н.П. Акимова. Филиппова видел только в спектаклях, а за кулисами не встречал. И входил по пропуску на практику и на спектакли со служебного входа. Поэтому видел весь текущий театральный репертуар. Несколько раз смотрел «Ревизор» Гоголя, где Сергей Николаевич играл Осипа, слугу Хлестакова. Это был тот еще слуга. Раньше играли просто, а у Акимова Осип (С. Филиппов) не уступал Хлестакову (Н.Трофимов). И кто слуга, кто хозяин растворялось, стиралось. Слуга в исполнении Филиппова был настырный, напористый. Отсюда возникал постоянный конфликт хозяина со слугой, причем гоголевский текст не менялся, а новизна ощущалась. Ленинградская дотошная публика ржала над Филипповым и над новым прочтением Гоголя.

Филиппов пришел в театр к Акимову еще 1935 году, когда Акимову предложили возглавить затухающий по творческим параметрам «Театр Сатиры и Комедии». Позже театр стал именоваться «Театр Комедии» (не путать с «Театром Сатиры» в Москве). После фильмов «Карнавальная ночь», «Укротительница тигров» Филиппов стал знаменитым на весь Союз. Все помнят его пьяного астронома, в «Карнавальной ночи», который говорил: «Смотришь в телескоп, а там 3 звездочки, а еще лучше, когда 5 звездочек!», и Филиппов выразительно показывал, что имеется в виду. А в «Укротительнице тигров» у многих осталась в памяти Алмазовская фраза (Филиппов): - Казимир Алмазов – это касса, реклама, публика! – и зритель хохотал над спесью, тщеславием укротителя. Сергей Николаевич был мастером эпизода. В последнем своем фильме «Собачье сердце» он играл пожилого блудодея, который заходя к профессору Преображенскому, восклицал: - Вы - кудесник! Каждую ночь обнаженные девушки снятся! И когда Филиппов ходил по Ленфильму, то при встрече друзья шутили: - Что опять каждую ночь обнаженные девушки стаями приходят? Филиппов скромно улыбался, разводил руками, мол, что поделаешь, такая роль.

После первой встречи с Филипповым на остановке, прошло какое-то время, в перерыве репетиции я пошел в «курилку», где, как во всех театрах, актеры травили байки. На этот раз здесь Филиппов веселил публику. Увидев меня, он прервал разговор и уставился на меня. Через паузу спросил: Студент, что ли? Советский? Артист Гена Воропаев подтвердил: - Советский, советский. Я понял, что Филиппов на остановке принял меня за иностранца. В то время в Ленинграде ходили слухи, что Филиппов беспробудный пьяница. И это понятно, ведь достаточно однажды увидеть публичного человека в не очень презентабельном виде и «слава» обеспечена. К тому же, в фильмах он часто играл роли, связанных с «горячительными». На самом деле же деле знаменитый актер «этим делом» увлекался не очень, и поэтому его нельзя было назвать беспробудным пьяницей, хотя в его жизни бывало всякое.

Вообще Сергей Николаевич часто попадал в нелепые ситуации. Однажды Гена Воропаев (фильм «Вертикаль», ослепший альпинист) в Ялте, в доме отдыха «Актер» рассказал мне об одном таком случае. Шел спектакль «Дон Жуан» Байрона, а он стоял у кулисы на выход к своей сцене. Подошел Филиппов и попросил денег. Воропаев ответил, что у него, мол, денег нет, а вот у Льва Милиндера (муж Нины Ургант) есть, но он на сцене. Филиппов был чуть в другом формате и перепутал утреннюю репетицию с вечерним спектаклем и пошел на сцену в своем современном прикиде, а там артисты в исторических костюмах другого века. Публика, увидев, своего любимца, да еще в современном наряде, все поняла и зашлась в хохоте и бурных аплодисментах. Нонсенс! Катастрофа! Акимов на следующий же день уволил артиста. Но Филиппов – это же «касса, публика, реклама, овации» и главреж через некоторое время снова его принял, поскольку он, как и зритель, любил Сергея Николаевича.

Странная прогулка

Как-то мы с ним встретились в коридоре театра. Филиппов вдруг спрашивает: - Учишься? Молодец! Акимов – мэтр! Пошли на выход. Я за ним. Вышли на улицу. Сергей Николаевич остановился. И я на всякий случай стал. Любимец публики смотрел вдоль улицы и о чем- то размышлял. А прохожие, оглядывались на актера и улыбались. А я стою рядом, курю и греюсь в лучах его славы. И вдруг слышу: - Пойдем практикант к цирку. И я с радостью заспешил вслед за ним. Филиппов общался со мной так, как будто мы с ним старые приятели.

Цирк находился недалеко от театра. Идем молча. О чем, думаю, говорить. А проходящий мимо народ балдеет, оглядывается, смотрит, улыбается. Сам, живой Филиппов, вышагивает! Я аж вспотел, и от лучей чужой славы и быстрой ходьбы. Подошли к гастроному, перешли дорогу к цирку, и у входа он скомандовал: - Подожди. И я, как Шура Балаганов встал, как вкопанный. Через какое-то время он вышел с клоуном Михаилом Шуйдиным (напарник по ковру Юрия Никулина) и что-то стал балакать. Потом Шуйдин зашел в цирк, а Филиппов махнул мне рукой, и я опять засеменил за ним. Прошли мост и оказались на Моховой улице, где находился наш институт. Остановились. Неужели, думаю, пойдет в институт, и я с самим Филипповым на виду у всех поднимусь по широкой мраморной лестнице института. Это сейчас в 2015 никто его не помнит, а тогда он был популярным.

Филиппов, подумав, направился к Литейному проспекту. Подходим к театру «Драмы и комедии» на Литейном. Подожди – опять сказал Сергей Николаевич и скрылся в театре. А здесь главным режиссером работал Григорий Израилевич Гуревич, который в одно время преподавал в калмыцкой студии. Стою и опять думаю: «Хорошо бы увидел меня с Филипповым Григорий Израилевич». Не случилось. В это время Сергей Николаевич пробасил: «Непруха, репетиции закончились. Мой друг ушел». И мы двинулись в сторону Невского. Здесь он попрощался со мной и исчез, хотя я был готов бродить со знаменитым актером хоть до вечера. Какая-то была проблема у него. Из разговора я понял, что не выпить хотел актер, не денег искал, а что-то было очень важное.

Душевная тоска актера

Прошло несколько лет. Я уже работал в Элисте. Приехал я как-то в Ленинград к дочке и с друзьями рванул на «Ленфильм». А вдруг кривая вытянет, и в массовку возьмут. Сидим в ленфильмовском буфете с актерами и с Сережей Заморевым из театра «Ленсовета» и вдруг в проеме двери появился Филиппов. Окинул взглядом всех и скрылся. Я вскочил и за ним. Догнал, поздоровался и радостно брякнул: «Вы меня помните?». «А-а-а, акимовец! Уже загорел?» – небрежно бросил Филиппов.

- У нас жара. А я всегда такой копченый – сказал я.

Любимец публики расплылся в улыбке. «Пошли», – скомандовал он, а я, забыв про приятелей в буфете, ринулся опять с Филипповым, как раньше. Зомбировал он меня что ли? – пронеслось в дурной башке. В этот раз в кармане лежали ассигнации. Угощу, думаю, знаменитого артиста. Пошли по Кировскому проспекту. «Зайдем к другу. Хороший мужик», – сказал Сергей Николаевич. Пришли. Филиппов: «Знакомься, оператор». Хозяин протянул руку и не представился. Так обычно делают знаменитости, вроде Смоктуновского или Евстигнеева. Чего представляться, мол, и так все знают в лицо. И этот не представился, как будто он знаковая фигура. Брезгует. А в глазах подтекст: «Чего это Филиппов этого азиата привел?».

В зале накурено. На стенах фотографии со съемок. С Филипповым все здороваются, обнимаются, а я, как ординарец Сергея Николаевича, стою. Хозяин поставил стул для Филиппова, а он посадил меня и пробурчал на хозяина-оператора: «Невежда, расист!». Все захохотали. «Да, я сам на «Ленфильме» под прессом дискриминации», - оправдывал свою оплошность оператор. Он был из той не безызвестной национальности. Оператор этот снимал, по-моему, «Укротительницу тигров». Вспоминали съемки, артистов Кадочникова, Касаткину ну, естественно, и Филиппова.

Филиппов – это касса, афиша, публика! – кричал подвыпивший актер Суснин. Сергей Николаевич не пил, и сидел молча, как отрешенный. Он почему-то быстро свернул встречу и вскоре мы оказались на скамейке, в тени у метро Петроградская. «Не люблю большие компании, они же, кроме «Укротительница тигров», не знают где я еще снимался, – негодовал актер. - Кстати на эту картину меня устроил Павел Кадочников». Режиссер утвердил без проб, и Филиппов бросил взгляд вдаль и замолчал. Как мне показалось, его длинный нос уныло повис. После «Карнавальной ночи» совсем проходу не давали на улице.

- Ты видел, фильм-то? – не глядя на меня, спросил Сергей Николаевич.

- А как же, там вы великолепно сыграли пьяного астронома! – ответил я.

- Вот-вот! Пьяный астроном, потом гастроном – перебил меня актер. После стали давать роли пьяниц, скандалистов. А я спокойный, тихий, - и сам рассмеялся. Я же не Питерский. С Волги, из Саратова. У нас там ширь, даль! А тут колготня, тщеславие, конкуренция! Родители у меня простые, а я был хулиганистый. Было дело, из школы выгоняли. Серную кислоту с опилками железными смешал, вонь на всю школу…. Потом остепенился. И вдруг меня потянуло в балет. Ходил в кружок. Балеруном захотел стать. В 30-е годы приехал в Москву. Там походил в балетную школу, оказалось, что у меня слабое сердце и танцевать нельзя, а ведь подавал надежды. А потом посоветовали ехать в Ленинград в училище. В общем, после училища ребята по знакомству устроили к Акимову в Театр Комедии. Акимов сделал меня человеком, актером. И вот более 30-ти лет у Акимова на хорошем счету – и замолчал.

- Хочется сыграть что-нибудь стоящее, а мне суют всяких поганок! – нарушил молчание Сергей Николаевич. - Я всю жизнь хотел сыграть положительную трагическую роль, а мне доставались одни мерзкие типы. Я даже плакал, когда узнал, что главная роль в фильме «Когда деревья были большие» досталась Юрию Никулину. Да, с моей физиономией Гамлета не сыграть. Но что-нибудь стоящее могли бы…. Вот Петя Алейников сыграл в кино Пушкина – зарубили! А какой был Пушкин! Алейников талант! Айсберг! – и снова затих.

А я тут же встрял и брякнул: «Вас, Сергей Николаевич весь Советский Союз знает».

- Знаю, знаю, – он закурил снова. Наступила недолгая пауза. - Сколько мы с тобой знакомы? - через некоторое время спросил Филиппов. -Лет 7 с перерывами, – ответил я. -Теперь у меня есть представление о калмыках. Я узнал, что ваш народ пострадал. Зла не держите на нас? – и посмотрел на меня.

- Система была такая. Власть так решила – выкрутился я.

- Хитер. Дипломат. Молодец...! Я знал многих ленинградцев, которые тоже пострадали от власти… - и любимец публики глубоко задумался.

А я курил и не мешал его размышлениям. - Вот Леня Быков тоже снимался в «Укротительнице тигров», какой комедийный актер! А ему пичкают лирических героев. Он и удрал на студию «Довженко». И снова замолчал.

Артист, смешивший всех в СССР, маялся от душевной тоски, был постоянно грустен. Он тяготился своей популярности на улице и искал успокоения в дебрях житейского уклада. Он хотел уединения, и в то же время искал общения. Он искал и ждал ответа на свои душевные тупики, а его друзья и знакомые порхали в житейских радостях и не очень-то вникали в его состояние. Это проскальзывало в его рассуждениях, но он никого не осуждал.

Мы еще несколько раз встречались по случайной оказии. Телефона у него не было. Не хотел, что ли? А я по приезду искал его. Но каждая встреча была тягостной. Он на короткое время оживал, а потом опять уходил в свои раздумья. При встрече я предлагал пойти в «Дом Искусств» на Невском, но любимец публики наотрез отказывался. За все время знакомства я никогда не видел его в другом измерении, кроме первой встречи. Его слава в СССР была безграничной. Его знали все, а сейчас Филиппова знает, к сожалению, только старшее поколение. После смерти главного режиссера театра Комедии Н. Акимова Сергей Николаевич ушел на студию «Ленфильма».

В те далекие годы, общаясь с известными деятелями театра и кино, которых я не считаю ровней, испытывал благоговение и любопытство. Они интересовались нашей республикой и сочувствовали трагедии нашего народа. Сергей Филиппов относился к этому типу людей.

ЛЮДМИЛА КАСАТКИНА. Встречи

Мое знакомство с Народной артисткой СССР Людмилой Ивановной Касаткиной произошло в 1992 году в Москве, когда я приехал на дипломный спектакль калмыцкой студии ГИТИСа. Случилась оказия с транспортом, и на экзамен я примчался к самому началу. Комиссия уже сидела. Председатель усадил меня рядом с Касаткиной Людмилой Ивановной. Ну, думаю, хорошая компания: в Москве, в ГИТИСе, да рядом с народной артисткой. После шпыняния и утюжения со стороны незабвенного руководства и министерства я вдруг почувствовал себя не тем, что я есть дома, где за много лет мне не доводилось сидеть в комиссии, в президиуме, преподавать тоже не приглашали. Этим занимались актеры, которых самих надо учить. Сижу в Москве, в комиссии среди народных. На время потерял чувство реальности и свою значимость в этом временном пространстве. Смотрю на сцену, думаю: кончится эта двухчасовая ирреальность, уеду, и начнется абсурдная фантасмагория провинциальной жизни. Зашибленные гениальностью актеры, поэты, писатели и другие бумагомаратели, руководители с внутренней аномалией и вывихнутые люди начнут нести ахиниаду, и окажешься в своей родной стихии, которая порождает никчемную сибурду (симуляция бурной деятельности) с песнями и танцами.

Но тут началось действие на сцене, и от горестных мыслей я вернулся на гитисовскую сцену. На сцене ваял студент-дипломник Виталий Надбитов. Студенты показывали «Провинциальные анекдоты» А.Вампилова. Сам ставил эту пьесу в те далекие времена. Тогдашний министр культуры съегозил: «Шагаев театр опустил до провинциальных анекдотов». Ему было невдомек, что это хорошая драматургия, которую ставили Товстоногов в Ленинграде, «Современник» в Москве. А через 30 лет Вампилову поставят памятник в Москве и Иркутске. Да что уж теперь. Не боги горшки обжигают. А на сцене выпускник Виталий Надбитов ваял искусство. Был естественен, убедительные зоны молчания, притягивал внимание зрителя. Касаткина улыбалась, а я был горд за студента-земляка. Закончился один анекдот. Перерыв. Пошли курить.

Мы с Сергеем Гадановым и студентами стояли стайкой у окна. Курим. Подходит Касаткина.

- Познакомьте меня с главным режиссером?! - и протягивает мне руку.

Я, конечно, не ожидал такого внимания к своей персоне и растерялся. Руку подал и поцеловал. Не свою черную, а руку красивой, улыбающейся дамы. И брякнул несусветно глупое:

- А я вас видел еще в Сибири, в «Укротительнице тигров». Касаткина, держа мою руку, зарделась, улыбнулась и молвила:

- Ой, когда это было! Я тогда молодая была.

Другой бы провалился на моем месте со стыда, а я опять начал что-то вякать. Ну что уж тут сделаешь? Культур-мультур уга, а так – какие-то выжимки от воспитания. Я к тому, чтобы молодые не терялись в двух соснах, умели на равных вести беседу, а не рваный, не связанный логикой диалог. Почему-то мы тушуемся, сникаем, начинаем заискивать перед личностью. Особенно если личность с регалиями и званиями. Должна быть вежливость, а не растерянное подобострастие. Касаткина была проста, естественна, и ей хотелось бы такого же собеседника. Оторвавшись от официальной, где-то чиновничьей комиссии, она как творческая личность дистанцировалась от них и примкнула к нам. А мы, я, не составили ей равной компании в разговоре. Касаткиной тогда было 67 лет, но выглядела великая актриса на сорок, а образ мыслей и поведение – вообще молодой дамы. Она располагала к себе, была демократичной. Простой, но не простенькой. Личность, характер присутствовали.

Прошло несколько лет. В Москве я поехал к композитору Кириллу Акимову. Он жил рядом с театром Советской Армии. Акимов дружил с Максимом Дунаевским, певицей Еленой Камбуровой. Он писал музыку к опере-сказке Давида Кугультинова «Сар Герел», которую собирались поставить в Харькове, но что-то не заладилось, и проект затух. Для театра Советской Армии Акимов написал музыку к спектаклю «Дурочка» Лопе де Вега. Спектакль шел долго, и Людмила Касаткина была занята в нем. Кирилл Акимов написал музыку и для моего спектакля «72 небылицы». Записали на Всесоюзном радио с оркестром под управлением знаменитого в то время Вячеслава Мещерина.

Так вот иду я от Акимова, а навстречу - Народная артистка Людмила Касаткина. Она шла от театра Советской Армии, где служила. Мы поравнялись, я остановился, снял очки, чтобы она припомнила, что за субъект. Людмила Ивановна заулыбалась своей знаменитой улыбкой с ямочками на щеках, но по глазам вижу – силится вспомнить азиата. ГИТИС, калмыцкая студия – делаю подсказку народной. Людмила Ивановна улыбнулась еще шире, что-то вскрикнула, вроде «да-да» и схватила меня под руку.

- Проводите меня до театра Дурова, здесь недалеко. Я решила прогуляться и зайти к Наташе Дуровой.

Справилась о студентах калмыцкой студии.

- Работают, ваяют, - говорю я.

Говорили о трудной жизни актеров на периферии. А потом она спросила:

- Скажите, как у вас в республике дела? Я плохо знаю периферию, извините, тем более национальные.

Как всегда, отвечая на такие вопросы, я входил в раж, врал напропалую: тепло, арбузы, вобла, хорошо живем. Получалось, что Москва, Элиста и Нью-Йорк самые злачные в мире места, а остальные - задворки цивилизации. И вдруг Касаткина неожиданно задает вопрос, которого не ожидал от нее:

- Как ваш народ относится к Сталину?

Я аж захотел курить. Пока вытаскивал сигарету, прикуривал, все думал, как сказать – правду или городить околесицу?

- У нас в театре работает внук Сталина, - выручает она меня.

- Бурдонский, - показываю свои знания Касаткиной.

- А вот мы и у цели. Приятно было встретиться. Привет ребятам. Хорошая студия, но я их мало знала. Меня пригласили на дипломную работу, на экзамен.

Мы попрощались. Касаткина, конечно, поняла, что мы думаем о Сталине, хотя я не ответил на ее вопрос.

Эти две встречи полнее раскрыли ее как личность. Она могла бы вести со мной беседу, как душечка, которую сыграла в фильме «Душечка». А могла бы и вообще сигнорировать провинциального режиссера. Но она спросила о народе. В ее вопросе об отношении народа к Сталину звучит ответ, осуждающий его. Я ее тогда зауважал еще больше – как актрису и как человека.

Третья встреча произошла через некоторое время в буфете СТД (Союз театральных деятелей). Нужно было поставить печать в командировочном, да некому было, и с горя я пошел пить чай. В СТД поставить печать так же сложно, как провинциалу получить премию в Москве. Сижу за чаем, делаю глубокомысленный вид. И вдруг появляется Касаткина Людмила Ивановна. Увидела меня, заулыбалась знаменитой улыбкой и подошла. Я сразу вскочил, убрав с лица глубокомысленный вид – ни к чему. И поцеловал ее руку. Галантный, мол, не деревня. Присели, опять справилась о выпускниках калмыцкой студии. Я нарисовал такую картину, что народные артисты так не живут. Звания, мол, получили (Сергей Гаданов и другие уже имели), машины купили и все время только и думают о мастерстве, о творчестве. Надо же как-то возвысить этнос. Она поняла, конечно, что я плюсую, как в аптеке все лекарства «плюс форте», и спросила:

- У вас, наверное, тепло на югах? Вы уже загорели. – и улыбается своей знаменитой улыбкой.

А дело было в декабре или феврале. Не буду же ей говорить, что девять месяцев загорал в утробе матери. А у нас тогда холод был, как и в Москве. Холод был и на улице, и от творцов и чиновников. Но не будешь ведь раскрывать, раздевать, рассекречивать нашу глобальную жизнь в провинции. Сидим в буфете, пьем уже кофе. Она рассказала про репетиции и что занята на телевидении. Спросила, что я ставлю в театре. Пригласила в театр на свой спектакль. Людмила Ивановна: - Возьмите еще кофе. Я стрелой к буфету, Взял кофе и коробку шоколада. А Касаткина: - Ой, ну что вы?! Мне неудобно даже… - и снова улыбается знаменитой улыбкой. Посетители все секут. А в башке мысль – жаль, что знакомые не видят, что я с легендарной Касаткиной сижу пью кофе, как у нас в буфете с актрисой Асей Нахимовской. А она положила свою руку на мою и рассказывает, как репетировала с актером Зельдиным в спектакле «Учитель танцев», а я в невесомости. Исчезли временное и пространственное ощущение. Я был в плену обаяния красивой, знаменитой женщины. Разум отключился, сердцебиение участилось, но в душе появилась какая-то успокоенность, радость жизни и влюбленность к этой красивой, доброй актрисе. Момент счастья произошел. Но тут подошла к Людмиле Ивановне знакомая актриса и прервала момент счастья. Людмила Ивановна встала и я встал. Подала руку. Попрощались и вдруг она меня поцеловала в щеку. Я потерял равновесие. Земля из под ног ушла. А она знакомой актрисе: - «Познакомься, Люся. Шоколадный режиссер из Калмыкии. Мой друг». Туши лампу! Я ее друг! Ну как не любить такую женщину! Великую актрису! Вышел из буфета воодушевленный и тут откуда не возьмись грусть впорхнула в мою душу. Но момент счастья был. Таких счастливых минут было мало. Преступно мало. Мне показалось, что и я ей понравился. Что она нашла в моей роже? Она же меня совсем не знает. Но бывают разные оказии в нашей могучей, кипучей буче. Иногда даже самому не верится, что такое было. Однако ж было.

Все эти встречи с Касаткиной давали заряд, и на время забывались козни соплеменников, презрение чиновников СТД. Народная артистка, муж режиссер – Народный. Она, знаменитость, могла дежурно кивнуть головой и дальше плыть в светлое будущее. Ан нет. Проявила человеческое участие, душевное отношение к провинциалу. Хотя тот же народный артист, председатель СТД Калягин даже по долгу службы не мог выслушать одной минуты. Тот же Швыдкой, начальник департамента культуры, с которым знакомы 30 лет и даже выпивали, тоже проигнорировал. Правда, позже в журнале напечатал о том, что закрыть спектакль может только суд. Я ни у кого ничего не просил, не жаловался (они этого не любят). Когда вспоминаю критиков СТД Корнован, Вольфсона, Калиш, хочется схватиться за пистолет. Их отношение к нам, ко мне, к азиатам было снисходительным. Местами презрительным. Что, мол, взять с туземцев. Закомуфлированный расизм. Москва и мы – разные вселенные. Людмила Ивановна Касаткина была другой формации. Она была доброжелательна. Ее душа светилась добром и теплотой участия. И когда она ушла ТУДА, мои душа и сердце погрустнели о ней. А к другим - появились взъерошенные мысли и никак не причесываются. Таких как Касаткина мало в творчестве и в человеческом сообществе.

ЛАВРЕНТИЙ МАССОХА. Что есть жизнь?

Актёры театра и кино после спектакля забегали в ресторан «Дома Актёра». Тогда он находился на ул. Горького (Тверская) на Пушкинской площади. Рядом памятник Пушкину, кинотеатр «Россия». В ресторане были фирменные блюда. Все заказывали «мясо по-суворовски с кровью». Круглый год свежий помидор, огурец, картошка фри на гарнир. Кто заказывал «мясо по-суворовски», значит, знаток, завсегдатай ресторана «Дома Актёра». Официантки знали многих московских актёров в лицо, Актёры разделялись на касты. Любимые у официанток знаковые актёры: Янковский, Р. Быков, Абдулов, Збруев, Дуров, Сошальский, Павлов и др. Смоктуновский, Лавров, Баталов не мельтешили по ресторанам. Положение обязывало не слишком светиться, тусоваться, да и заняты были очень. Потом шёл молодняк. Подающие надежды: Бортников, Г.Проханов, Певцов и др. Последними шли провинциалы. Вроде меня. Официантки были вежливые, словоохотливые, не обманывали. Надеялись на чаевые. Есть шутка у актёров про официантов: «Вас обсчитать или вы сами дадите?». Я тоже не брал сдачи. Если не дашь на чай, значит, ты не культурный, не воспитанный. В ресторане «Дома Актёра» свои законы, свои правила. За много десятилетий я знал его запах, вкус, правила игры времени.

В ресторан пускали по книжечке ВТО (СТД) Всероссийского театрального общества. Вначале показывали ее швейцару, а если в первый раз пришёл и в книжечке лежит деньга, то всё, швейцар твой человек, такие же правила в «Доме Кино», «Дом Журе», «ЦДЛ», в «Доме Искусств». Ресторан это место для встреч, знакомств, передач новостей и просто вкусно поесть и отдохнуть. После 10 часов вечера, когда все уже разогрелись, начинается брожение от стола к столу, братание, обнимание, целование - это обязательный ритуал. Кто-то вдруг громко запел, стал читать стихи. Идёт показуха, игра. В общем, ярмарка тщеславия. Где-то за столом запели «Вставай проклятьем заклейменный, актёрство нищее, вставай!». Это, надо понимать, актёры пьют за цеховую солидарность. А то вдруг зычный актёр рявкнет на весь зал: «Товарищи актёры! Революция о которой мы мечтали, свершилась!». Все в зале подхватывали разом: «Пора!». Кричали актёры, аплодисменты, смех, свист. Все уже завелись. Значит 12 ночи. Ещё два, три часа до закрытия.

Но бывает и мертвецкая тишина. Это когда днём спускаются сверху чиновники, театроведы, бухгалтера, все чинно чавкают. Якобы «сурьёзные» люди. И тут игра в руководителей. Как-то я взял с собой в ресторан земляка Генриха Ишляевича Бадмаева. Тогда он был директором треста. Высокий, статный, усатый авантажный азиат, киношный вид. Было это в обеденный перерыв. Все чиновники с 4-х этажей спустились, Генрих спрашивает: «А где знаменитые актёры?» Отвечаю: «Ярмарка тщеславия будет после 10 вечера». Однажды в ресторане подсел к свободному месту на двоих. Смотрю седой, красивый, элегантный мужчина. Я сразу узнал Лаврентия Массоху. Знаменитый киноактёр 50-70-х годов. Он снимался со знаковыми фигурами кино: Борисом Андреевым, Петром Алейниковым, Валентиной Серовой в «Донецких шахтёрах». А последний фильм в телесериале «17 мгновений весны», где его персонаж, помощник Мюллера.

Разговорились, Массоха не представился. Убеждённый что все его знают. Ну и я подыгрывал ему. Укреплял его значимость. Говорил больше он. О молодёжи, о кино, много рассказывал про дружбу с Борисом Андреевым, Петром Алейниковым, Кстати очень защищал актёра Алейникова. Да, мол, пил, но слава что Алейников был беспробудным пьяницей - народная молва. Все хотели с ним выпить. Борис Андреев был менее доступный и мог резко отшить.

- После фильма «Донецкие шахтёры» на Донбассе нас носили на руках. Угощали, хвалили. Думали, что это всегда так будет. А жизнь то хитрая штука… Что есть жизнь?- задал вопрос Массоха и замолчал. Лезть первым с вопросами не хотелось, вернее я был не в состоянии. Я как ученик с любопытством ждал дальнейший ход мыслей актёра. Общаясь иногда с известными людьми, которым я не считал себя ровней, я испытывал уважение, благоговение и оставлял свои соображения и не лез с советами. А Массоха, глотнув чуть, продолжал: «Жизнь завершается, а сделано мало. В мозгу червоточина всё гложет, а уже поздно. Я прожил большую жизнь. Было всё, деньги, слава, женщины, а теперь я на бровке. Вот сидят молодые люди вокруг, и тешат себя гениями, талантами, а через много лет подсчитают бабки и окажется что угля то на-гора мало выдано. И никто их не вспомнит. Все хотят наследить в истории, а история то избирательна. Вот Бориса Андреева, Алейникова Петю помнить будут ещё долго. А меня уже сейчас эти молодые не знают. Вот вы из периферии меня знаете, а эти эгоцентристы только о себе думают. А может и правильно. У них другие полёты, думки.

- Знают вас многие, просто притворяются что не узнают, - успокаивал я актёра.

- Не в этом дело. Я сам подсчитал свой дебет-кредит. Ничего утешительного, а мог бы сделать больше. Что есть жизнь? Как там у Лермонтова? И скучно и грустно, и некому руку подать. Вот гений был.

Массоха закончил и попрощался. По приезду домой я посмотрел у Лермонтова стихотворение «И скучно и грустно», и сейчас, по прошествии многих лет вспоминая об актёре Массохе эпиграфом воспоминания поставил последние строчки великого Лермонтова. Позже мы встречались в «Доме Кино» или в ЦДЛ. Выбирал место встречи Массоха. Актер хотел общения, искал встречи с «однополчанами».

Как то по приезду в Москву я снова позвонил ему домой. Попросил пригласить к телефону Лаврентия Массоху. Женский голос грубо ответил: «Вы что рехнулись?! Он год назад умер». Я извинился и повесил трубку. Стою у телефона-автомата и вспоминаю последнюю встречу с Массохой в ресторане и его вопрос в никуда: «Что есть жизнь?».

Этот вопрос я задаю умным собеседникам и нет устраивающего меня ответа. Появляются люди в нашей памяти неспроста. А может они посылают нам оттуда какие-то импульсы, мол, задумайся: «Что есть жизнь?».

ГЛАВА 5. ТЕАТР. БЕЗ СИРОПА И БЛЕДНО-РОЗОВОГО ОПТИМИЗМА

Театр – это дух общества, нации

До перестройки я, будучи в командировке, имел беседу с начальником Управления театров Министерства культуры РСФСР М. Подгородинским и с экономистом А. Смирновым. Я рассказал об обветшалом и не приспособленном здании театра. Они сочувственно отнеслись к моим жалобам, потому что знали суть дела. Пообещали дать на ремонт здания три миллиона рублей. Остальные 2-3 млн. рублей сказали попросить у Совмина республики. И чтобы приехал министр культуры КАССР с заявкой и реквизитами. Приехав в Элисту, я пошел к столоначальникам. Идея была сразу зарублена. Никто не поддержал. В это время витала идея внешней реконструкции и пристройки к основному зданию. Думали так будет дешевле. А еще были прожекты построить Дом Актера. Ни Москва, ни республика не нашла бы денег в маленьком городе на строительство Дома Актера. Так закончилась затея молодых «реформаторов» от театра. И только через несколько лет сделали ремонт. Но стены из ракушечника обветшали. И комиссия в скором времени сделает заключение – усталость материала. Вот такая перспектива. За сорок с небольшим лет убухали много миллионов рублей. В общем, «хотели как лучше, а вышло как всегда», как сказал мастер словесности В. Черномырдин, любимец всех юмористов. Строили долго и стоило дорого. А сколько страдала творческая сторона дела все эти годы! Но мы, работники театра, все вытерпели. Театр жил, театр жив!

Культура, в том числе театр, это душа, дух общества, нации. После ушедших цивилизаций осталась только культура. Тому пример: ацтеки, инки, Византия, Месопотамия и т.д. Банальное и расхожее уже мнение: театр – это зрелость нации. Искусство, театр в том числе, отображает время, эпоху.

Театр не похож ни на какие другие организации. Это особый организм. В нем витает и духовность, и нервность, и совестливость, а бывает и наоборот. А какие характеры, какие лица, манеры, привычки! И за долгие годы службы познаешь каждого. Особенно это наблюдается в национальных и в больших устоявшихся театрах. Как, например, в МХАТе или в Вахтанговском. Из таких театров обычно не бегают. Одним некуда, другим - положение обязывает сидеть на месте.

Театр это удивительный дом. Это одно большое, странное семейство. И как семьи, они бывают разными, но в массе они похожи друг на друга. И как в семье бывают любимчики, уважаемые, пасынки и, чего скрывать, неприятные типы. А в творческих организациях явно бросаются в глаза люди тщеславные, с завышенной самооценкой. Приходят молодые в театр с незамутненной совестью, как говорят, морально устойчивые, чистые, как свежевыстиранная простыня. А потом…становятся мерзопакостными типами. В национальных театрах не так уж явно, но бациллы пакости проникают и приживаются и в этих организмах. Особенно подвержены этому женщины после 45-50 лет. Семья поставлена на ноги, дети выросли, а энергии много. И пошла плясать, гулять губерния.

Театр без интриг, как будто неполноценный организм. И на эти разборки уходит много сил, времени, нервов. Руководители должны пресекать это на корню. Но не всегда получается. Особенно, когда руководители слабые. А в театре два руководителя. Это директор и главный режиссер. Не всегда бывает между ними тандем. Обычно личность верховодит, задает тон всему. Но где их взять этих личностей?

Театр, сцена – это вторая реальность, но не жизнь. На сцене жизнь или персонажи стали художественными обобщениями, символами, типами «Сцена плюс жизнь», и эта созданная актерами, режиссером, художником, вторая реальность – интересней и богаче настоящей жизни. А обыденная, настоящая жизнь скучнее. Театр через персонажей и сверхзадачу спектакля отображает время. Театр не учит зрителей, а дает пищу для размышлений. Театр должен обращаться к эмоциям зрителя, а эмоции должны провоцировать зрителя к размышлениям.

Театр должен быть современным. Современным - это не значит перекраивать классику и одевать актеров другой эпохи в современные костюмы, вставлять в классику современные словечки, жаргоны. Современность спектакля заключается в мысли режиссера, пусть это даже пьеса написана до н.э.

Классический пример: спектакль Г. Товстоногова по пьесе М. Горького «Мещане». Режиссер должен идти от замысла автора, а не заниматься самовыражением. И не делать вставные пластические и танцевальные номера, не относящиеся к сути. Как бы зритель не заскучал. От бедности мысли.

Очень важна атмосфера жизни театра. Это во многом зависит от руководителей театра и, конечно, от главного режиссера. В театре бывают подъемы и спады, успехи и провалы. Это как в государстве. Молодым надо стараться не впадать в крайности, избегать клановости, не участвовать в интригах. Нужно терпение и еще раз терпение. Силы и тактику поведения надо распределить на года. Обычно молодой актер лет десять набирается мастерства. Институт дает только азы, какие-то навыки. Одна успешная роль – это не повод для работы локтями, чтобы добиваться звания. Это чревато. Появляются навыки склочности, интриг и прочих атавизмов. В крупных городах актеры десятилетиями пробивают себе дорогу, зарабатывают имя.

Не стучи себя в грудь, не ставь себя эпицентром мастерства. Но, бывает, единицы заслуживают внимания публики, прессы, власти. Власть играет большую роль. Публике, прессе нравится, а власть не привечает личность. Всё. Но не надо паниковать. В маленьких республиках играет роль всё. Родственные, дружественные отношения, навуходоносоры, которые играют большую роль. Министр на коллегии может зарубить кандидатуру даже если все члены коллегии «за». И наоборот. Бывает директор или главный режиссер проталкивают своего кандидата куда-нибудь или субъект сам себя. Поэтому появляется актер или актриса, многие годы никак себя не проявившие, но верх взяла протекция. Я видел и знавал всякое.

Приобретайте и закаливайте в себе честность и принципиальность. Не разменивайтесь на сиюминутные ситуации. В актерской профессии бывают паузы, это не завод, не какое-то промышленное предприятие, где нужно отсиживать время «от и до». Займите себя делом. Не занимайтесь кулуарными разговорами. По себе знаю, трудно удержаться от пустобрехства, пустого времяпрепровождения. Актер должен знать многое. И как можно больше читать. Я различаю на сцене актера, читающего, нечитающего. Хороший актер может обмануть рядового зрителя, но не меня. И текст автора и мизансцена режиссера могут быть грамотными, а в жизни актер - темная личность. Актер играет то, что предложено автором, режиссером, а личности я не вижу. Хороший актер, кроме вышесказанного, привносит в роль тайну, глубину души. Взгляд, поворот головы, пауза – такие нюансы режиссер не всегда может подсказать. Хорош тот актер, который дорисует образ. Увидит, представит себе роль. А это зависит от интеллекта и мировоззрения. Это вырабатывается от знания жизни, от чтения и любопытства.

Актер должен быть любопытным, любознательным. Я всегда шучу актерам, что они должны быть как шпионы. Помнить текст, мизансцены и еще, чтобы текст стал родным, своим. Слушать партнера, слышать реакцию зала, видеть и слышать, что происходит за кулисами. Упал реквизит, не теряйся, подними или унеси за кулисы и продолжай дальше роль.

Надо знать и помнить сверхзадачу спектакля, сцены, темпо-ритм своей роли, сцены, спектакля. Меня всегда поражал в кино И. Смоктуновский. Его нюансы в роли были оправданные, существенные, в характере. Это был высший пилотаж. Или тот же Е. Евстигнеев. Если бы не изучали жизнь, не было бы любопытства, не читали, то не стали бы личностями в своей профессии.

Актер должен быть интеллектуалом и, очень важно, физически здоровым. А «в здоровом теле – здоровый дух». Со сцены актер несет духовность. Хороший актер для меня – пример для подражания. Но, бывают и аномалии: но сейчас речь не о такой разновидности. Театр должен вдохновлять зрителя. Эмоционально заряжать.

А работа интеллекта зрителя уже второе дело. Все зависит от образованности зрителя.

Театр – это часть культуры.

Главные приоритеты – это экономика и культура. Но одно преимущество культуры – она остается надолго, а может и навсегда. Смотря где.

В чем состоит призвание и назначение театра и что от него, театра, ждет зритель?

Театр обязан быть не только ярким, человечным, но и умным, ибо он формирует духовный мир современников. Учит понимать жизнь. Это, пожалуй, никогда не устареет. Создавать энциклопедии человеческого духа, будить воображение зрителей, заставить их ассоциативно мыслить, задуматься над своей собственной жизнью. Не надо заниматься морализаторством. В серьезном искусстве социальное вообще не мыслимо без нравственного.

В свое время ставились пьесы «на рабочую тему», «на колхозную тему», «на морально-бытовую тему» и т.д. Что, пьесу «Враги» М. Горького записать в рабочую рубрику, а «Мещане» того же автора в «морально-бытовую», «Война и мир» Л. Толстого «о патриотизме»?

Искусство, театр должны давать гражданские, нравственные уроки. Особенно театр. И многое зависит от драматургии. Поэтому драматургия – это хлеб театра, театр без пьесы, как хлебороб без семян и земли. Основа драматургии – конфликт. Через конфликт выявляется человеческий характер. Без конфликта драматургия немыслима. Человеческий характер не мыслим без конфликта в сценическом произведении. Современная пьеса и хорошая пьеса – понятия не всегда тождественные. И здесь главенствующая роль принадлежит мастерству драматурга. А пьесы наших калмыцких авторов бывают декларативны на заданную тему. Из всех авторов наиболее профессионально написана пьеса «Воззвание Ленина» С. Каляева. В ней есть все: конфликт, характеры, идея. К сожалению, пьеса не востребована. Из-за Ленина, Гражданской войны.

У театра есть друг ­– зритель… И драматурги, режиссеры, артисты, художники, композиторы и другие цеха ничто, если нет зрителя. Желательно иметь зрителя умного, знающего, а не случайно забредшего впервые в зал. В 60-х годах знаменитый кинорежиссер М. Ромм заявил, что театр умрет. Но пока этого не происходит. Зритель хочет видеть актеров вживую, это вам не живое пиво.

После телевидения, кино, зритель идет в театр. Зритель хочет получить катарсис, очищение. Зритель хочет общения, у театра зритель – партнер. Зрителю театр тоже партнер, но это доверительный партнер. Поэтому театр не должен подводить зрителя, тогда зритель не подведет театр!

Поток сознания

Я не измыслил весть благую

И план как жить не сочинил,

И что я вспомнил – тем торгую,

И свет сочится из чернил.

Игорь Губерман

Калмыцкому театру только 75 лет. Российскому несколько веков, а греческому тысячу лет. Много это или мало? Если отсчет вести с возникновения цивилизации, то это мало, а если по человеческим меркам, то это зрелый возраст. Но театр не человек. У театра другая мера времени. Калмыцкому театру только 75 лет, а актрисе Нине Петровне Баденовой 91 год будет в юбилей театра. Так какими граммами, сантиметрами, годами тут измерять? Театр даже не равен человеку долгожителю. А если вычесть 13 лет депортации, да минус 10 лет эпохи малого зала. Надо благодарить Создателя, актеров старшего поколения, довоенных, что они сохранились, не растеряли творческий багаж и, приехав на родину, с энтузиазмом взялись за возрождение театра. Проблемы с жильем, материальная скудность, неустроенность во всем. У некоторых актрис дети на руках. Я удивляюсь, как это Наркаева Уляш Джолаевна, Бальбакова Булгун Бадмаевна и другие актрисы с тремя-четырьмя детьми на руках выживали. Но они все рванулись в театр, на маленькую зарплату, с одним энтузиазмом в душе.

У Булгун Бадмаевны и Уляш Джолаевны не было мужского тыла. Б.Б. Бальбакова с детьми снимала комнату то в одном бараке, то в другом. Воды нет, туалет в ста метрах, один на несколько бараков. А в бараках жили по 200 человек. Ничего. Наши «девочки» все терпели. Булгун Бадмаевна все годы приходила к моей маме в гости и говорила мне: «Ну а что делать, Боря? Сибирь прошли, а родина не даст в обиду». А родина потом их не дала в обиду, и лет через двадцать квартиры получили. Булгун Бадмаевна училась с моей мамой в Астрахани в техникуме искусств. Они еще довоенные подружки. В 1959 году я приехал из Ленинграда на каникулы, а она с мамой сидела на крыльце нашей землянки. Булгун Бадмаевна сразу поняла, кто вошел во двор с чемоданом, первая бросилась целовать, обниматься. Мама представила мне ее. Появилась припасенная бутылочка. Началась беседа. Я тогда еще не пил, не курил. Булгун Бадмаевна в первый же день рассказала всю автобиографию. Она всё повторяла: «Я тугтунская. Я в Тугтуне родилась». Подавала так, как будто она родилась в Париже. А мне неудобно было спросить, где этот «мегаполис» находится. И все годы она приходила к маме. И они обе безмужние женщины скрашивали свои будни. Булгун Бадмаевна напоминала мне Улан Барбаевну Лиджиеву, такая же спокойная, худенькая, мудрая. В разговоре все время вставляла: «Ня, ня, е, е». И все время вытирала уголки губ.

Я начал работать с Булгун Бадмаевной Бальбаковой, в течение многих лет я общался с ней у мамы. За все то время и потом, когда работали с ней в театре, она никогда не жаловалась на жизнь, не говорила, что ей трудно с детьми. Ни Булгун Бадмаевна, ни другие актрисы ее поколения, никогда не занимали денег, не сплетничали, не осуждали. Вот главное отличие их поколения, чего не дано нынешнему. Нынешнее поколение - все не могут насытиться барахлом. У того же поколения был девиз – горький лук будней более полезен. И детей Булгун Бадмаевна вывела на широкую дорогу жизни. Я знаю её дочь Марту и сына-красавца Володю. Мы, как родные, встречаемся в городе и вспоминаем Булгун Бадмаевну, маму и всех близких. Я сейчас все удивляюсь, как Булгун Бадмаевна на маленькую актерскую зарплату с достоинством прожила жизнь и вырастила детей. Она, и Уляш Джолаевна, и Улан Барбаевна. Они не прогибались, не лезли в элиту, не плакались на жизнь, а жили естественно и бесхитростно. Слабые сдаются, равнодушные дезертируют, сильные борются. Эти женщины были сильными, они боролись за жизнь, не ущемляя, не обвиняя, не унижая других. Не работая локтями и вымаливая частицу счастья. Счастье создавали, как и многие земляки, обыкновенно и просто – трудом. У них была закалка. Вот такими были эти слабые сильные женщины. Если Создатель даст ещё какой-то промежуток времени, то надо будет пройтись по образу Салфетки, так звали персонаж в пьесе Георгия Хугаева «Песнь Софии», роль Болвсн в «Кенз байн» Баатра Басангова, Асель в спектакле «Тополёк мой в красной косынке» Чингиза Айтматова и т.д.

Булгун Бадмаевна пришла в театр не сразу. Училась в Саратове в медучилище, в Элистинском педтехникуме, а в 1935 году поступила в Астраханский техникум искусств. Театр победил.

Уляш Джолаевна Наркаева училась в ГИТИСе, а потом, кроме депортации, всю жизнь проработала в театре. В конце жизни, а ей тогда было 85 лет, как и моей маме, говорила мне за чашкой чая: «Боря, я ни о чём не жалею, ни на кого не обижаюсь. Вырастила детей, вот внуки пошли. Ничего, живу. Ну, капни, помянем твою маму. Про меня не забывай. Я же твоя соседка. Приходи ко мне, расскажу про Сибирь. Как в ДОКе работала. Брёвна таскала. Улан Барбаевна жила рядом. Она, бедная, была лежачая. Всё было, Боря. Выжили».

Уляш Джолаевна без мужа воспитала четверых детей. Она не была несчастной, ущемленной женщиной. У неё был стержень внутри. Когда она выпьет на праздниках, всегда повторяла: «Уляш, не пропадет. Назло всему я выдержу! Я комедийная актриса, но серьезный человек!». Курносая и со специфически поставленным ртом, она была похожа на киноактрису Мурзаеву и немного на Носову Тамару, но это была калмыцкая проекция на русских комедийных актрис. На сцене она была эксцентричной, темпераментной. Коронная роль была у Наркаевой Янкура в «Кенз байн» («Запоздалый богач») Б. Басангова. По психофизическим данным Уляш Джолаевна была одно к одному в образе Янкуры. Внешние данные только обогащали образ. В клубе «Строитель», где шел спектакль «Кенз байн» в 1959 году, в зале стоял грохот на появлении Янкуры. Зал был заполнен до отказа, стояли в проходах и сидели прямо у ног актеров. Когда из зала выкрикивали: «Янкура, давай!», Уляш Джолаевна заходилась в раж и иногда плюсовала.

Время было другое. Зритель, приехавший из Сибири, был восторженный. Это мягко сказано. Открылся Калмыцкий театр - публика неистовствовала. Энтузиазм зашкаливал, бурные продолжительные аплодисменты, но ветхие стены клуба «Строитель» остались целы. На финал спектакля зритель вставал, хлопал, свистел. Брежнева так не встречали. После спектакля народ не расходился. Все тусовались, как сейчас говорят, возле клуба, делились впечатлениями, знакомились, узнавали знакомых, кто-то бежал в магазин. Появлялась гармошка, все пускались в пляс. Народ ликовал. На следующий день в городе говорили о спектакле, о Мемееве, который играл Закрию, о Янкуре – Наркаевой, о Бальбаковой, которая играла жену Закрии, Болвсн. Говорили о красавице Елене Русаковой: «Как сохранилась, как сохранилась! Все та же Леля!». Старшее поколение знало и помнило Нину Петровну Баденову, которая создавала сильные, благородные характеры. Кто-то ахал, вздыхал по поводу увиденных Г.Манджиева, Б.Морчукова, А.Армановой. Это были актеры довоенного периода, и многие зрители их знали. Праздник души был грандиозный. Шел август 1959 года.

В 1959 году состоялось второе рождение театра после депортации калмыцкого народа в Сибирь. В театре были заняты актеры довоенного выпуска и выпускники ГИТИСа 1942 года. В спектакле «Кенз байн» Борис Мемеев и Уляш Наркаева были лидирующими. Это, конечно, выписанные Баатром Басанговым роли и, естественно, талант актёров способствовал успеху. Молодую Инджир играла немолодая уже Елена Русакова. Молодую героиню Кеемя в «Случае, достойном удивления» исполняла она же. Разницу возраста героинь и актрисы соскучившийся по театру зритель не замечал.

В 1959 году в Калмыцком театре состав актеров состоял из 20-ти человек. Молодежи, к сожалению, не было. Когда я ставил через 20 лет пьесы «Кенз байн», «Случай, достойный удивления», «Чууче», уже был ленинградский выпуск молодежи. Была ли разница в мастерстве актеров довоенных и выпускников 60-х годов? Конечно. Но контакт, сплав, соединение произошли естественно, мягко и незаметно для обоих выпусков и поколений.

По человеческим и творческим параметрам не было резкой стыковки. А растворились оба поколения, как молоко в чае. Старшее поколение приходило на репетицию загодя, у них до репетиции или спектакля оставалось время. Молодые же бежали к театру, забегали в свою гримерную, успевали надеть театральный костюм и, запыхавшись, мчались на сцену. Вот это мне не нравилось. Старшее поколение делало все степенно, без суеты. Через какое-то время и молодые приноровились к этике закулисной жизни. Меня удивляло и раздражало, что актеры на репетицию бежали от остановки автобуса к театру со скоростью сайгака. Как будто готовятся к олимпийским играм. Город маленький, актеров знают в лицо. А если два-три актера бегут, то прохожие шарахаются, как от стада бизонов. Не солидно это, думал я, когда мимо меня пробегали актеры-стайеры. Я чуть утрирую, конечно, чтобы молодые брали на вооружение и эту часть жизни поведения на улице. Старшее поколение шествовало степенно, вальяжно, не торопясь, достойно. Вспоминаются актеры ленинградских и московских театров: идут по улице, и смотреть приятно. Шла порода, не торопясь, не оглядываясь, не дергаясь, шла Личность, устремленная взглядом вперед. Опять же не все, конечно.

Старшее поколение не мельтешило, все делало размеренно, «эпохально». Из мелочей поведения складывается мозаика, цельность натуры. Она есть или ее надо приобретать. В манере Улан Барбаевны, Уляш Джолаевны, Булгун Бадмаевны, Гаря Манджиева, Басана Морчукова чувствовались внутренняя сосредоточенность, спокойствие, достоинство. Трудно представить бегущую Улан Барбаевну Лиджиеву. Из этого складывается цельность натуры. Есть артисты, которые с годами вырастают до эпохи. К этому надо стремиться всем.

Помню, как спустя 30 лет, уже после моего выступления с «Ванькой Жуковым», Уляш Джолаевна Наркаева негодовала по поводу одного обкомовского комсомольского функционера, который в тот вечер, 31 декабря 1969 года, после концерта позвонил первому секретарю обкома партии Городовикову Б.Б. и настучал о «злейшем враге советской власти», режиссере калмыцкого театра. Естественно, все было передано в сгущенных красках со своими добавлениями. Городовиков всю ночь глотал валидол. Уляш Джолаевна сказала, что той же ночью ей позвонила жена Городовикова, Нонна Горяевна, все рассказала и спросила, что за человек этот смутьян Шагаев. Уляш Джолаевна училась с Ноной Горяевной в ГИТИСе, в Москве. Она была у них на свадьбе в воинской части под Москвой.

Уляш Джолаевна жила рядом со мной, и я как-то при встрече пригласил ее на чашку чая. Времени было много, я в отпуске, она на пенсии. Вспоминала она свою молодость, Сибирь. И вдруг спросила, есть ли у меня текст «Ваньки Жукова». У меня был черновик - обращение к Константину Сергеевичу Станиславскому, создателю актёрской системы. В моем же тексте «крамольным» было только «дома обкомовские» и обращение к Городовикову. Возле театра действительно стояли пять домов и в народе их так называли. После многих месяцев проволочек на аудиенции у Б. Городовикова вопрос был решен в две минуты. Басан Бадминович был другого масштаба и мышления и ситуацию разрешил мудро, по-человечески.

Уляш Джолаевна, прочитав текст, возмущалась по поводу человеческой подлости. Ей были непонятны такие «подвиги» некоторых. «Мать знала?», – спросила актриса. «Доброжелатели донесли, она очень переживала за исход события», – промямлил я. Уляш Джолаевна меня пожурила и перевела тему на своих детей. Двух её сыновей и дочь я знал. «Мне тоже было нелегко с этими оболтусами», – сказала вдруг она. Я не слышал от нее жалоб в течение десятилетий, и вдруг она брякнула. Я начал ее успокаивать.

- Понимаешь, Боря, каково мне было одной, бабе, всех их поднять на ноги, без мужика! – сказала она гневно и расплакалась.

Слёз у Уляш Джолаевны я никогда не видел. Помню, как Лага Нимгирович Ах-Манджиев, который был немножко в другом измерении и стал жалиться на кого-то, Уляш Джолаевна сгоряча сказала:

- Нусан арч! (сопли вытри!) Залу! (мужик!) Невчк уучкад (немного выпьет), җальҗаһад бәәнә! (сразу ноет!) Баавһа әдл! (как баба!) Болх! (хватит!).

Ах-Манджиев не ожидал такого поворота от Наркаевой. Вдруг обнял и сказал:

- Молодец, Уляшка! Я тебя уважаю!

- Нохадич цааран! Гертән йов! Тенд ууль! (Пошёл отсюда! Домой иди! Там плачь!) – шутя оттолкнула его и засмеялась.

Народный артист РК Морчуков Басан Мокунович работал в театре до конца своего пути - до 90 лет. Из всех его работ на сцене особенно мне нравились две, в образе которых он чувствовал себя неуязвимым и внутренне убежденным. В спектакле «Все как у всех» Морчуков играл бывшего партийного босса. По телосложению, по фактуре актер был крупнее и грузнее всех. Полнеющий живот, квадратное лицо, слегка навыкате глаза - он производил отталкивающее впечатление. Актёр еще делал надменное лицо, и весь набор тех бывших, некоторых партийных функционеров налицо. Внешность работала на образ, но ему и текст нравился. Он совпадал с его взглядами, с позицией его жизни. Роль была выигрышной. В спектакле «Случай, достойный удивления» актер играл степняка, который приехал к рыбаку, и тот угощает его рыбой. Степняк не знает, как справиться с этой едой, не знает, как эту рыбу есть, и орудует ножом, как с мясом, кости рыбы застревают в горле. Актёр лез в рот руками, не мог справиться с незнакомой ему костлявой рыбой. На репетиции я просил Морчукова и показывал, чтобы он это делал, как сложную работу, и он потел, вытирался, поперхнувшись, вытаскивал кость рыбы (а кости были сантиметров пяти, толстые) зритель воспринимал эту сцену с восторгом, когда кость застревала во рту, актёр таращил глаза, замирал и в глазах у него было выражение: Всё! Я погиб!

В последнее время на репетиции и в паузах Басан Мокунович уставится, бывало, в одну точку, в пол, и может сидеть по часу, пока его не окликнут. Был он немножко глуховат, Сасыков всегда разыгрывал всех. Во время очередной «медитации» Морчукова, Сасыков подмигивал и тихо говорил: «Кто хочет выпить? Сто грамм осталось». Морчуков тут же: «Наливай. Я буду». А Саша ему: «Ты же глухой?». Морчуков, улыбаясь: «Что надо, я слышу. Давай, наливай! Не обижай старших».

Басан Мокунович был, по-моему, постоянным секретарем партийной организации. Собраний было много, раз в неделю коммунисты собирались и защищали партию от пьянства, разгильдяйства, инакомыслия. Меня как-то позвали. Я, естественно, не пошел. Зачем позвали, не знаю. Тем самым я внес в ряды партийцев смуту и негодование. Как так, какой-то режиссеришка, который курит по всему театру, ослушался и еще изгаляется, игнорирует высший орган страны и не приходит на собрание членов партии. Партия – это мозг всего и вся. Гнушаться мозга – всё равно, что предать родину. До того партийцы были зомбированы и зашорены такими же, что доходило до абсурда. Ладно, об этом как-нибудь в другой раз.

Дважды совпали путёвки в Дом отдыха «Актёр» в Мисхоре с Морчуковым и сыном Баатром. Создавалось впечатление, что Морчуков привозит сына, поручит мне, чтобы я следил за ним и исчезал на 24 дня. Но Морчуков все 24 дня был рядом, в бильярдной или в шахматной комнате. У этой небольшой кучки отдыхающих был плотный, изнурительный график. Позавтракав, они, как подпольщики, скрывались в бункер и 24 дня жили своей жизнью. В 11 часов кто-нибудь из них был дежурным, шел в гастроном за возбудителем. Работали они там ударно. Игры шли на деньги и бухгалтерский учет был круче, чем в счетной палате. Море Черное они не видели. Морчуков не видел и сына. Командовал всей этой отшельнической командой артист Олег Стриженов. Басан Мокунович был у него секретарем. Ему не привыкать. То секретарь партийной организации в театре, то секретарь у этой подпольной организации. Уезжал Морчуков с моря белым, только сын Баатр выдавал, что они с юга едут. Я забегал к ним иногда, проверить и справиться о здоровье Басан Мокуновича. Он только резко отвечал: «Не мешай! Иди за Баатром следи». Это были лучшие дни его жизни. Борис Бадмаевич Мемеев рассказывал мне: «Приехал я после войны в какой-то городишко в Средней Азии, иду по базару и вдруг вижу Морчукова, продает солдатское обмундирование: сапоги, шинель, какие-то старые часы. Я набросился на него: фронтовик, прошел войну, стоит на базаре, позорит имя солдата! Потом я его устроил на работу. Вот такой эпизод рассказал Мемеев. Про войну Басан Мокунович никогда не говорил. Он был замкнутым. Всегда сидел в кресле и «медитировал». После моей истории с «Ванькой Жуковым» Морчуков первый сказал мне: «Выходи завтра на работу. И кончай шалить! Ты кого хочешь перешибить? Партию? Кишка тонка! Мать пожалей!». Басан Мокунович был прав.

Когда я приезжал на гастроли с проверкой, то останавливался у Морчукова и Асанова в номере. У них номер всегда был с холодильником, набитым провизией. Женя Асанов был администратором. А администратор на гастролях – это олигарх. Все актёры бежали к нему. Просили ссуду, кредитор был добрый, Асанов вообще был добрый, никогда не конфликтовал ни с кем. Отшучивался. Он был такой беззлобный калмык, новосибирской закваски. Женя пришел из самодеятельности. Работал в театре не хуже других, но попав под влияние, вдруг ушел из театра. А зря. На сцене он был резонёр и ему это амплуа шло. В жизни он был не прозаичный, но и не витал в мечтаниях. К тяготам жизни и невзгодам относился с юмором и не зацикливался на мелких неурядицах. Женя иногда мне говорил: «Зря я потерял время в театре». А мне кажется, он вписывался в ансамбль актеров и нес свою ношу достойно и был, по-своему, не похож на других. Он был личностью, не требующей внимания к своей персоне. Бог ему судья.

Морчуков и Асанов дополняли друг друга. Асанов ерничал, шутил над старшим товарищем, а Морчуков снисходительно воспринимал его «козни» и как старший товарищ давал «ценные» указания, как жить и вертеться в этой могучей и кипучей жизни. Морчукову нравился оптимизм Асанова и он, умудренный опытом жизни, воздавал ему тем же и своей партийной дружбой. Морчуков и Асанов, как партия и народ, были едины. В этом их соль жизни.

Я часто вспоминаю красавицу Елену Бадминовну Русакову, тоже бывшую секретарем партийной организации. Так сложилось, что с Русаковой и Татьяной Савельевной Джимбиновой не пришлось работать на сцене. Елена Бадминовна как-то попросила меня поставить к ее юбилею спектакль по Островскому, но случилась какая-то оказия. То ли я уехал на стажировку, или был занят, но стыковки не получилось. Был тогда молодой, бесшабашный, необязательный, и сотворчества не получилось, а можно было занять её в спектакле «Кенз байн»т (жена Закрии, Болвсн). По психофизическим данным она подходила. Елена Бадминовна была уравновешенной, неконфликтной, добросовестной актрисой и человеком.

Джимбеева Татьяна Савельевна работала завлитом, когда я пришел в театр. Татьяна Савельевна была начитанная, знала свое дело. Завлит не обязательно должен сидеть, как чиновник, все время на работе, и она иногда уходила на час-два раньше. Дела-то, по сути, не было, да и возраст. Что специально отсиживаться, как сторож, у рабочего стола? Ну а доброжелатели, любители казарменной формы бытия, видимо капали кому следует: «Вот завлит раньше уходит с работы». До завлита это доходило, и она как-то пожаловалась мне. Я как мог, успокаивал Татьяну Савельевну, хотел смягчить ситуацию и брякнул: «Да уйдите на пенсию, Татьяна Савельевна. Берегите лучше здоровье. А этих доброхотов не урезонить. Это же театр. Или плюньте на всё и не обращайте внимания».

Татьяна Савельевна еще много работала. Но опрометчиво сказанное мной слово Татьяне Савельевне поняла по-своему, будто я ее на пенсию отправляю. У меня и в мыслях не было. Она была возраста моей матери, может, чуть помоложе, и я никогда бы ее не отправил на пенсию. За все время работы в театре я никого не прессовал аж до ухода из театра, не требовал увольнения, но то, что беззлобно, опрометчиво брякнул, то уже не оправдаешься и не исправишь. А Татьяна Савельевна восприняла, наверное, впрямую. Не было у меня никакого умысла. Я уже посылаю ТУДА свое «прости» Татьяне Савельевне.

Арманова Анна Магнаевна училась с моей мамой в Астрахани. Они где-то были похожи. Обе маленького роста, веселые, заводные. Анна Магнаевна очень часто была занята в массовках. «В случае, достойном удивления» она играла Цаган, маленькую веснушчатую сплетницу деревни. Моментально схватывала новости от подружек Намсы и Буги и разносила по всем уголкам. Ни радио, ни газеты, ни Интернет не успели бы угнаться за этой проворной сплетницей. Буга (Бальбакова), Намса (Мучкинова), Цаган (Арманова) создавали феерию, и зритель хохотал. Узнаваемы были персонажи. Народ истосковался по театру, энтузиазм зрителей был запредельным и актрисы воодушевленные игрой, немного перебарщивали, но зритель этого не замечал. Это уже позже зритель пошел требовательный и хотел правды жизни. Но это было последепортационное время, и актрисы, отлученные от театра, теперь, добравшись до ролей, входили в раж.

Актер Сусуков Улан Копашевич был полный. Живот выделялся, и поэтому ему давали отрицательные роли. Сусуков был от природы мягкий характером. Этакий калмыцкий Гаргантюа. Он был колоритным отвратительным негодяем в спектакле «Воззвание Ленина» Санджи Каляева. У меня и сейчас стоит в ушах его крик следователя казни. Он орал: «Мешк! Мешк! (Крути! Крути!)». На голове табунщика (И. Уланов) были привязаны шага (альчики), которые туго закручивали на голове. Эта калмыцкая казнь приносила нестерпимую боль. Актеры пробовали на себе, и это было не из приятных забав. Наши предки знали, как изощренно издеваться. Эту сцену подсказал писатель С. Каляев. А он-то знал прошлое. И вот этот мягкий, гуманный в жизни человек на сцене был извергом номер один. Эсэсовцы ему в подметки не годились. Сусуков был грузный, все потел, вытирался и орал на беззащитного табунщика. «Ах ты какой, Сусуков, а в жизни мекля (лягушка). Придет другое время, ты тоже с нами так будешь расправляться?» – шутил Саша Сасыков. А Улан Копашевич застенчиво улыбался и молчал. Вот что значит перевоплощение, талант. Когда Саша Сасыков был председателем ВТО (Всероссийское театральное общество), Улан Копашевич был у него главбухом. И их тандем рождал всякие шутки. Не то Женя Асанов, не то кто другой говорили: «Опять, Копашич, химичишь?». «Да, нет, Саша заставил бабки подбить к концу квартала», – отвечал серьезно Копашич. «Ну, ты после дебета-кредета наскреби нам на чекушечку», – опять ерничали актеры. А Копашич улыбался и говорил: «Да чего-то не сходится по нулям». А потом с Сашей спускались в буфет и брали под запись. Никто не знал, как живет Копашич. Про Морчукова, жену, детей мы все знали, да и про других. У Копашича семья – это заповедная зона. У меня и сейчас в глазах, как Сасыков идет быстрым шагом, а Копашич семенит за ним. Какая-то невидимая нить связывала их, как Морчукова с Асановым.

Нина Петровна Баденова - участница и довоенного периода и периода после депортации, и до 2000 года. После второго рождения театра в 1959 году Нина Петровна и Гаря Цеденович Манджиев исполняли положительные роли в спектакле. По внешним и психофизическим данным они соответствовали героям того времени. Это Эдгя в «Кенз байн», Валька в «Иркутской истории» - у Баденовой, Виктор в «Иркутской истории» - у Манджиева. Гаря Цеденович окончил Высшие режиссерские курсы при ГИТИСе и поставил спектакль «Бешеные деньги» А.И. Островского. Они оба играли во всех спектаклях Калмыцкого театра. Спокойная и с размеренной речью в жизни, в быту, на сцене Баденова Н.П. была темпераментной, подвижной, с внутренней убежденностью. Она была иногда угловатой в пластике, но это работало на характер, образ.

Гаря Цеденович Манджиев был не похож на Баденову по внутреннему состоянию. Он был взрывной, но беззлобный. Его речь была немного прерывистой на сцене, а в быту говорил спокойно и не торопливо. Не всегда делился с коллегами о своих переживаниях, проблемах. Был немножко замкнутым. Не любил говорунов, хотя иногда пребывал в бодром, как бы во встряхнутом состоянии. Но это было редко. Всегда деликатно спрашивал, как бы не навредить собеседнику, про работу, про мать. «Экчн ямаран бәәнә?» – дежурный его вопрос в конце разговора. Кто-то знает его другим.

На втором курсе ГИТИСа Гаря Цеденович снялся у кинорежиссера Шнейдерова в фильме «Гайчи». Были положительные рецензии. Герой фильма «Гайчи» - нанайский мальчик, сын охотника и таёжного проводника Гольды. Этот фильм рассказывает о новой жизни нанайцев, живущих в юго-восточной части Союза, Приамурья. Но мирная жизнь этого отдаленного района сложна, рядом граница. А оттуда из-за кордона нет-нет да появляются нежданные и нежеланные гости. Совершается убийство, действуют диверсанты, лазутчики, шпионы. И всё же, несмотря на трагические события, фильм светлый, оптимистический. Вот что пишут о фильме и герое тайги в книге о Шнейдерове: «Гайчи - главный герой фильма и сыгран молодым актером Г. Манджиевым (студентом ГИТИСа) убедительно и любовно. Юный исполнитель необычайно органичен в этой роли. Его Гайчи неподдельно весел и беззаботен, когда играет в снежки со своими сверстниками, серьёзен и внимателен на занятиях в школе, ловок и сообразителен, когда ведёт поиски убийц своего отца».

Этот фильм я смотрел в Сибири году так в 1948-1949 и больше никогда не видел в прокате. Что в фильме снимался Г.Ц. Манджиев, я узнал лет через 20 в театре. Гаря Цеденович о фильме и съемках никогда ничего не говорил. Он не был показушным, болтливым, развязным или бьющим себя в грудь. Он был здоровый душой мужик. Иногда мог расслабиться, но это не выпячивал. Он был сдержан, иногда на собраниях мог закусить удила. В советское время собрания были, как ритуал. На них счищали, ошкуривали, направляли на истинный путь провинившегося.

Вспоминается смешной случай на собрании, это уже было в 90-е годы. Один разгоряченный «Макаренко», который не один год увлекался горячительным, сказал провинившемуся: «Неужели, Вася, так трудно бросить пить?!». Всё собрание грохнуло. Серьезность моментально улетучилась, все ухахатывались. Воспитатель с большим стажем беды, о которой он вопрошал провинившегося, махнул рукой и сам расхохотался. Собрание скомкалось, и нравоучение не дошло до адресата. Вообще эти собрания были формальными и вызывали раздражение у коллектива, оргвыводы были на бумаге, а реальная жизнь катилась в неизведанное. Гаря Цеденович не любил эти собрания, но иногда показывал свой темперамент и гнев. После собрания подходил к Маше Мучиряевой и протягивал руку. Маша молча лезла в сумочку, передавала тайное и они молча расходились. Действовали, как заправские шпионы. У кассы взаимопомощи, у Марии Музгиновны, занимали все. Она только спрашивала: «Сколько?». Возвращали ли ей, об этом история умалчивает.

Омакаев Уля Хундаевич, Эняев Ноган Калоевич всегда были заняты в спектаклях, в массовках и эпизодах. Народ – это значит они. Толпу изображали они вдвоем. Ни Омакаев, ни Эняев никогда не роптали. Денег ни у кого не занимали. Они молча, спокойно исполняли скромных «героев» от народа и были горды. Уля Хундаевич всегда следил за своим измятым пиджаком, чтобы не было никакой соринки на лацкане и на плечах. Старался быть опрятным, но выглядеть, как денди, не получалось. Ноган Калоевич, наоборот, для него внешность никакой роли не играла. Оба были исполнительны в работе. Жили рядом с театром и за полчаса до репетиции уже сидели на вахте и ждали искусства на сцене. Они никогда ни на что не жаловались и безропотно принимали свою театральную судьбу.

Когда Уля Хундаевич оформлялся на пенсию, нужны были два свидетеля. Никто из актеров не пошел в свидетели. Уля Хундаевич так расстроился, я поговорил с мамой, и она одна подписалась как свидетель. Он купил бутылку и пришёл к нам домой. Я изобразил гнев и недовольство таким его поступком и сказал ему: «Ты за кого нас принимаешь? Мама не пьет. Я не могу! Забирай сейчас же!». Уля Хундаевич начал уговаривать: «Да что ты, Аня. Это же по-калмыцки, от всего сердца!». Я взял бутылку и положил в его тряпичную сумку. Потом они с мамой о чем-то толковали за чаем, оба актера хорошо знали язык, и беседа была национальной по форме и социалистической по содержанию. Уля Хундаевич Омакаев был постоянно в массовке, и он не роптал. Звезд с неба не хватал и в звезды не лез.

Ханташов Владимир Дмитриевич окончил Ленинградский театральный институт, художественно-постановочный факультет у народного артиста СССР Н.П. Акимова. В театре проработал более 30-ти лет и оформил много спектаклей, занимался иногда и режиссурой. В спектакле «Кенз байн» Володя никак не мог найти решение сценографии. Я ему подсказал и настоял, чтобы он оформил спектакль камышом. Так родились вставки из камыша, которые варьировались как улица, дом и пр. Сочинить, сотворить спектакль, найти визуальное решение, его образ - этот процесс сочиняется вместе с художником. Не всегда шло гладко. Володя иногда был упёртый, и однажды найденное решение не всегда бывало удачным, поэтому приходилось настаивать на более приемлемом. Творчество не всегда идёт параллельно. Иногда мы делаем зигзаги, ошибаемся. Но рождение спектакля – это всегда поиск. Тандем может не получиться, даже если совпадают мировоззрение и характеры. Сотворчество – это притирание и нахождение единого решения спектакля. Сшибка характеров в творчестве – это нормальное явление, но надо стараться избегать этого. Во главу угла надо ставить работу, а не выпячивать характер и своё я. Стараться находить общий язык с малыми издержками. Но это зависит от мировоззрения и от характера творца.

Художник должен придумать такую сферу в пространстве, чтобы это было образно, экономно, из такого материала, чтобы технически быстро варьировать и т.д. В нашей «могучей, кипучей вселенной» надо иногда быть изворотливым, проворным и фантастичным. Надо чувствовать время и новизну. Но как бы там ни было, телега театральной жизни иногда вывозила и на торную дорогу. Художники театра, как и актёры, и все другие творцы, своими мыслями, трудолюбием вносили лепту в движение вперёд Калмыцкого драматического театра.

Поколения

В театре главная фигура – режиссёр. Но когда идёт спектакль, всё-таки главный – актёр. Актёр – это продолжение режиссёра в пространстве, в том высоком и тонком стремлении к совершенствованию, которое осуществляет режиссёр через творчество актёра. Режиссёрскую работу зритель зачастую не замечает. Чем больше режиссёр в актёре, тем лучше спектакль. Зритель всегда отмечает актёра. Как хорошо сыграл актёр такой-то. Режиссёр использует внешние данные актёра, психофизику и вытаскивает, обнажает те черты его характера, которые соответствуют персонажу. Иногда актёр или актриса не знают свои возможности, и раскрыть нутро – задача режиссёра. Все актёры разные по мастерству, психофизике, пластике, мировоззрению, и к каждой личности режиссёр должен найти ключик, чтобы раскрыть все его возможности.

Невозможно любить всех одинаково. Не могут жить все одинаково хорошо и счастливо. И любовь, к сожалению, бывает непостоянной, и счастливо живут все по-своему.

Счастье дышать и не болеть. Счастье получать удовольствие от работы, счастье отдыхать у моря, счастье иметь рядом хороших людей, друзей. Но, к сожалению, счастье не приходит одно и не всегда всё бывает хорошо.

Я работал со всеми поколениями выпусков студий, и контакты были на разных уровнях. У режиссёра Марка Захарова есть книга о театре «Контакты на разных уровнях». Счастье, когда с творцами находишь контакт. И опять же, к сожалению, контакты в театре бывают непостоянны. Это зависит от обстоятельств, от характера творца, от воспитания. Да мало ли от чего. В других сферах контакты людей не так разительны. У творцов постоянство не актуально. Но бывают исключения.

Были ли у меня контакты с выпускниками студий? Было по-разному. Приезжает из центра, из Москвы, амбициозная, тщеславная поросль в провинцию. Они видели хорошие театры, хороших актёров. И вот, приехав в провинцию, они думают, что созревшие творцы и что покорят замшелых, заштампованных актёров. Не все, конечно, так думают. Но если в студии есть два-три «возбудителя спокойствия», то не жди мирного сосуществования. Вначале они осматриваются, а через некоторое время, когда оклемаются, оглядятся, начинают сотрясать воздух. Это бывает и в российских театрах. А там, где есть мощные мастера и здоровый коллектив, раздрай не пройдёт. Я знаю, такие «волнения» молодых произошли в Архангельске, в Астрахани. Директор Астраханского ТЮЗа Кочетков сказал мне: «Подожди, утихомирю возбудителей спокойствия, и ты придёшь на постановку». Он победил. Враг не прошёл. Но и я не поехал. А должен был поставить у него «72 небылицы» для детей. Кочеткову пьеса нравилась. Но это так, к слову.

После ленинградцев студии выпускались примерно через каждые 10 лет. Выпуски 1963, 1972, 1980, 1992, 2011 годов. Потом шёл естественный отбор. Уходили сами из театра. Оставались патриоты, одержимые, верные театру, несмотря на скудный месячный паёк.

Ленинградская студия весь репертуар тащила, в основном, на себе, с вкраплением из довоенных и стариков первой студии ГИТИСа. Сасыков, Ильянов, Уланов, Яшкулов, Кекеева, Очиров были на слуху у всех. Давали о себе знать и Бадмаева, Сельвин, Буджалов, Манцынова, Сангинов, Арсанова, Сельвина, Мучиряев, Алексеев. К сожалению, Е. Буджалов, К. Сельвина, К. Сангинов, М. Ильянова и Т. Алексеев из театра ушли рано - на телевидение и в другие структуры. Боря Бадмаев уехал в Ульяновск. Жаль. Хороший был актёр и верный товарищ. С ленинградцами были контакты. Вместе щи хлебали, делили хлеб и копейки. Каждый счастлив по-своему. Очень жаль, что актриса Манцынова Зоя до конца не реализовалась в Калмыцком театре. Стала «бродяжничать» по театрам, как Фаина Раневская, всё искала свою долю, да не поняла, что её родина, родное место - Калмыцкий театр. Была мощная, нутряная, правдивая, актриса, как сейчас модно говорить, с хорошей артистической энергетикой. Ленинградцы были без амбиций. Это послевоенное поколение, прошедшее Сибирь. Они знали почём фунт лиха и как добывать чёрный хлеб с горчицей.

Среди ленинградцев лидером, конечно, был Сасыков Саша. Его любили педагоги, зрители, товарищи по цеху. Боря Очиров, долбанский шпана, был сильный характерный актёр. Манцынова Зоя и Очиров Борис по внутреннему состоянию, по психофизике были близки. Если бы сейчас работали Сасыков Саша, Манцынова Зоя, Очиров Борис, был бы другой коленкор. Их уважали, слушали. Ну, что уж теперь об этом. Создатель, видимо, не всё предусмотрел. А жаль.

После ленинградцев пришли молодые из ростовской студии и Элистинского училища искусств. Тоже многие потерялись в боях за искусство. Из Элистинского училища сейчас действуют только двое: Оля Надвидова и Нелли Убушиева. Из ростовчан осталась только Довгаева Людмила. Актриса острохарактерная и знающая язык. Это очень важная деталь. Оля Надвидова хорошо начала в спектакле «Король Лир» в роли Корделии. Потом что-то не заладилось, и играла как-то постно. Думаю, что виноваты здесь все – и режиссёры, и сама. Актрисе надо было самой приложить какие-то усилия. Актёрам самим надо больше самообразовываться. Больше читать, вникать в окружающий мир. В театре всякое бывает, конечно, актёры зависимы от режиссёра, от роли, обстоятельств. Но иногда надо проявлять настырность и работать не только на репетициях с режиссёром. Я заметил, что многие творцы аморфны и равнодушны к своей судьбе, к своему творчеству. А театр это каждодневная конкуренция. Она не выпячивается, но сидит внутри. Я не к тому, чтобы заниматься локтетворчеством. Лев Дуров писал, что оставался после репетиции с А. Эфросом и мучил его по роли. Творец должен быть озабочен творчеством 24 часа в сутки. Такая же судьба у Убушиевой Нелли из выпуска Элистинской студии. У неё были хорошие работы, но ей тоже надо было приложить какие-то усилия, не стесняясь, не скромничая, избрать высоту самолично, не ущемляя других. В театре есть варианты, чтобы проявить свои дарования и не надеяться на режиссёров – слепых кротов. И.Чурикова в молодости проявляла активность и сама предлагала варианты и роли режиссёрам. В молодости она не гнушалась никакими ролями. Играла мальчишек, кикимор и баб-яг. Из характерных ролей выросла в героини. У Марка Захарова она талисман. Где она – там успех.

Кушинова Валя, из ростовчан, никогда не гнушалась роли – любой. Она использовала свою фактуру и голос. Самая крупная дама из актрис, а голос – то девочки, то состоявшейся женщины-мужчины с громовым голосом. Она играла женщин благородных кровей и хабалок, мужика и могла бы сыграть мальчика – акселерата-дегенерата. Но такая роль не подвернулась. В спектакле «Смерть Тарелкина» она сыграла трёхтонного полицейского Качалу с усами и большими гениталиями. Но этот гигант был таким беспомощным, что щупленький, худой, но свирепый и юркий Расплюев расправлялся с этим трёхтонным полицейским, правда, с трудом. Там была физическая возня с Расплюевым. В спектакле «Любовь к трём апельсинам» Кушинова сыграла огромную, трёхграммовую, самозваную, кичливую, своенравную принцессу-бабочку. Пластика этой принцессы была лёгкой, воздушной, как у настоящей бабочки, а Качала-полицейский был неповоротливым танком. В «Половинках и валенках» с Тепкеевой они создали двух разных, провинциальных зашоренных хабалок, но с проблесками понятливости и человечности. Таких много в России. Колготятся, мыкаются в своём маленьком мирке, и от бессилия срывают злобу на близких. Было смешно и грустно смотреть на этих непутёвых женщин. Острохарактерная актриса с хорошими актёрскими данными. Жаль, что её попросили, как из КПЗ. Там, когда отпускают, говорят, чтобы больше не появлялся. Ну, такие нравы в нашем храме. А сокращённые актрисы надеялись на цветочек из театральной клумбы.

Ещё одну ростовчанку, Надежду Мукукенову, тоже отправили на биржу труда. Эта актриса много лет играла мальчишек-героев, хулиганов, лентяев – таких как Лопотухин в спектакле «А всё-таки она вертится». Она настолько вживалась в роли мальчишек, что их задиристые поступки переходили в настоящую жизнь. Хорошо, если актриса, играя сильных мужчин, оставалась бы в жизни слабой женщиной. Сцена и жизнь – это разные вещи.

Позже появилась столичная поросль. Выпускники ГИТИСа, вторая студия. К сожалению, ещё в институте ряды их поредели и впоследствии. Сейчас творцов, работающих в театре, осталось мало. В Калмыцком театре только двое – В. Базыров и В. Тепкеева, в Русском театре - В. Хаптаханов, в ТЮЗе – В. Нимяева, Л. Лазарева, Т. Кожиева, А. Мацакова. В жизни всякое бывает. Едва начал творческую жизнь Гаданов Гена, как актёр и как режиссёр. Но, к сожалению, ушёл ТУДА. Гена был фактурный для сцены, с хорошим лицом - и внешним и творческим. В «Клеймённых годах» он создал узнаваемый, внутренне сильный характер. Эта студия ГИТИСа была самая сложная в человеческом плане. И ТУДА ушло семь выпускников ГИТИСа.

Когда я репетирую с актёром Базыровым Владимиром, то консенсус достигается во всём. Во-первых, он мягкий по характеру. С пластичной психофизикой. Второе: на репетициях застольного периода он, как бюрократ, записывает все замечания режиссёра. К сожалению, 90 процентов актёров этим не занимаются. Это на вооружение молодым. Замечания на репетициях, в выгородках, записывает все мизансцены и сразу точно исполняет. Если роль у него выстроена, как говорится, по нотам, то можно допускать и импровизацию.

Смоктуновский, Евстигнеев, Леонов идут по «нотам» режиссёра, но добавляют своё личностное. Не всегда режиссёр останавливается на каких-то нюансах. Иногда взгляд, поворот головы, туловища вдруг создают то необъяснимое, что актёра делает актёром. Такой Володя Базыров, когда в кураже у него появляются оттуда, из подкорки, новые краски. В спектакле «Зая-Пандита» он хорошо проводил зоны молчания. Этим владел хорошо Борис Очиров. Помнится, как Н.К. Черкасов в спектакле «Бег», играя Хлудова, потряс зрителей зоной молчания. Этим владеют немногие актёры. Интересно смотреть за актёром, который проводит сцену без слов. Тишина. Видно, как трудится молчание… Трудится тишина. Базыров всегда точен и эмоционален, но когда находится в хорошей актёрской, человеческой форме. Может и крикнуть на безалаберного актёра. Но бывает и праздным. А праздными бывают многие актёры. Тогда трудно создать атмосферу. После спектакля «Зая-Пандита» мне многие говорили: «Как Базыров похож на Зая-Пандита». А я говорил: «Ты что, видел Зая-Пандиту? Это только я один общался с ним в 17 веке». Собеседник улыбался и добавлял: «Значит, убедительно сыграл. Я ему верю».

Я всегда просил его быть помощником режиссёра в репетициях. Он здесь был дотошный. Всё распишет на бумаге. Все картины сцен у него в талмуде. Круг останавливался точка в точку. Не доехала, переехала декорация картин - такого не было.

Базыров играл и комедийные роли. Нойон Чимет, скажем, в спектакле «Аюка-хан». Своего творческого потолка он не достиг. Нужны актёру роли. И тогда актёр дорастёт до эпохи. Как, скажем, Михаил Ульянов в фильме «Председатель» или Борис Бабочкин в фильме «Чапаев». Артист зависим от роли, от режиссёра, от обстоятельств и от своей человеческой настойчивости. Инертным нельзя быть. Рутина засосёт. Не дают роли, займись другим и не уходи в праздную жизнь. Базыров один из многих, который не должен прерывать невидимую нить, которая связывает с прошлым.

Как-то пригласил Давида Никитича Кугультинова на черновой прогон спектакля «Карамболь». Мэтр сказал про увиденное: «Это жизнь. Вы правильно сделали, что поставили эту пьесу». Карамболь – это бильярдная игра. И вот герой попадает не в ту лузу. Играл героя Сельвин Дорджи. Роль близка ему по психофизике, по внутреннему состоянию героя. Но, к сожалению, роль не доросла до трагического накала. Хотя по тексту и по жизненной ситуации была близка ему. Роль получилась немножко поверхностной, бесхребетной. Сельвин был талантливый, начитанный, но, к сожалению, как человек соскочил с поезда жизни раньше своей остановки. Актёр с хорошими данными. Когда Сельвин поступал в институт, то это была находка для калмыцкого театра. Сельвин был совестливым, правдивым. Не любил предательства. Не кривил душой. Я его уважал за его человеческие качества. Но что-то не заладилось. А жаль. Да мы все чего-то не довершили, не так вершили свою судьбу. В спектакле «Карамболь» Довгаева Людмила играла роль жены непутевого мужа. Люда по роли говорила: «Вот этими ручками я всё делала, поднимала хозяйство»… И так далее - примерно в этом духе. Шёл голый текст. Я ей говорю: «Целуй руки в этот момент». Говорит и целует руки. Актриса, почувствовав конкретную физическую задачу, вскочила в образ, и получилась та забитая женщина, которая колготится и не может вырваться из плена житейских невзгод. Актриса и в жизни с характером сделала образ узнаваемый, с начинкой. В образе Янкуры в спектакле «Кенз байн» Довгаева тоже купалась в актёрских красках. И не надо было Янкуру гримировать. Её внутреннее состояние было «выстроено», и внешность не играла роли. Актриса темпераментная, знает язык и плавно вошла в поколение старших. Она нужный для театра творец, а её, к сожалению, сократили. Ох, уж эти молодые «новаторы» от искусства. Пока писалась эта книга, Довгаеву опять взяли в театр, фарс. Наглядная ахиниада. Зачем было бередить её «молодое сердечко» и вызывать смех у коллег? Странное сознание у некоторых новаторов.

Творец живёт не в отдалении,

А близко видя наши лица,

Он гибнет в каждом поколении

И в каждом заново родится.

Игорь Губерман

Театр – это странное семейство

В театре всегда чувствуешь себя бойцом среди других бойцов - актеров, художников, творцов. Режиссеру нужно выходить каждое утро на работу и вбивать голой рукой гвозди, обнажать нервы и физически чувствовать себя сильным. Хотя к концу репетиции чувствуешь себя измочаленным. Режиссер – это толкователь. Режиссер – это источник энергии, он передает актерам импульс, но ошибка, когда внутренний «мотор» на репетициях и в отношениях с людьми. Часто, когда заходишь в «мотор», в гнев, трудно бывает из него выйти. Если нервы не контролируются интеллектом, а только голые нервы, то можно нажить себе врагов, спровоцировать актерский внутренний Везувий, тогда туши лампу. Иногда у меня, когда я не дружу с умом, интеллектом, выплескиваются «нежные» слова - шмонди, волопасы. Это значит, я вышел из орбиты парламентских выражений. Хотя в парламенте выражаются и покруче. Когда словесный Везувий затухает, через некоторое время я могу этому творцу рассказать байку или пригласить в буфет. Режиссер в 100 раз обостренней актера. Актер выплескивает эмоции на репетиции наружу, ему легче, а у режиссера этот эмоциональный процесс внутри. Вспоминаю репетиции Товстоногова Г.А. Постоянно с сигаретой во рту, внимательно следит за актером, повторяет слова актера, улыбается или негодует, как актер. Товстоногов сопереживает и идет за внутренним состоянием актера. Но не все режиссеры так нервно воспринимают работу актера. Режиссер должен видеть и тех, кто не говорит текст. Режиссер должен следить и за общей атмосферой сцены и т.д. Товстоногов был диктатор, но у него была гуманная, человеческая диктатура. Он беспочвенно не кричал. У него в театре громко говорить, тем более кричать - нонсенс. Ведение репетиций приходит с годами. Опыт – второй разум. Приобретенный.

Я не люблю нелюбознательных актеров, не читающих классику, периодику, прессу. Чтение – это повседневная еда ума. Актер не читающий – это творец, закрывающий себе горизонт, это творец, топчущийся на приобретенных когда-то знаниях, отсюда конфликты и, в последствии, кризис внутри себя.

Поведение режиссера с актерами – это целая наука. Задание режиссера должно физически войти в психофизику актера. Режиссеру надо мыслить действенно – психофизически. Замысел спектакля режиссер тоже должен высказать конкретно, зримо, просто. Надо построить кардиограмму жизни образа или спектакля. Каждый режиссер работает по-своему. Но есть законы режиссуры, о которых Станиславский не написал. Есть система Станиславского «Работа актера над собой», но нет режиссерской системы, закона, чтобы режиссер работал профессионально. Но об этом как-нибудь в другое время, в другом месте.

Что общего было у актеров довоенного выпуска студий? Это артисты Астраханского техникума искусств и выпускников ГИТИСа 1941 года. У актеров был опыт работы до войны, выпускники ГИТИСа не успели потрудиться и года. До 1943 года 20 актеров обоих выпусков давали концертные программы в районах Калмыкии. Астраханским выпускникам повезло больше - они проработали чуть более пяти лет.

Во-первых, эти актеры знали язык. А это главное для национального театра. Они знали историю Калмыкии, обычаи, этнографию, этикет. Это тоже важный фактор в работе над калмыцкой пьесой. Вот этого ничего не было у последующих выпускников других студий. И это главная их беда. Второй момент, и тоже играющий большую роль, это опыт работы в театре и опыт в жизни. Старшее поколение прошло второй университет жизни.

Третье: актеров довоенного выпуска отличала дисциплинированность.

Четвертое: это маниакальное самопожертвование на алтаре искусства. После депортации в театре, как и во всём городе, было холодно, голодно. Нет жилья, воды, мало продуктов, проблемы с керосином. У всех керогазы. Уголь привозной, свет изредка, транспорт не ходил. Ноган Калоевич Эняев рассказывал: «Пошел за углем. Не привезли. Встретил друга, не виделись 15 лет. Он живет в Доме ЦК (ныне здание КГУ)». Там жило много калмыков в 1957 году. Из фанеры и ящиков были слеплены временные убежища. Зато это был свой скворечник. «Выпили за встречу. Пошли с другом за углем и встретили еще одного знакомого. В общем, пришел домой к вечеру, без угля. А дома холодно». Завершив рассказ, Эняев расхохотался. Он не костил то время, а вспоминал, как приятное приключение. А сколько меняла клетушек Булгун Бадмаевна с двумя детьми! Это скудное время другой жизни старшее поколение не забудет. Поэтому актеры того времени приходили в театр, забывали свою жизнь и играли других людей и другую эпоху. Они приходили с радостью на работу. Это их отвлекало. Хотя в подкорке сидела другая жизнь.

Пятое: старшему поколению присуща взаимовыручка. Они помогали друг другу, как могли. Женщины приносили скудную пищу на репетиции и делились, рассказывали какие-то семейные радости. В Сибири, перед отъездом на Родину, жили лучше. Не все, правда. А по приезду на Родину жизнь проверяла на прочность. Радость Родины компенсировала все невзгоды.

Шестое: старшее поколение не занималось склоками, интригами. В театре они жили, как на острове выживаемости, и прощали человеческие недостатки. Они жили по максимуму.

Были ли у них грехи? А как же? Были. Но они не заслоняли главного, не мешали другим жить достойно. При общении с Булгун Бадмаевной об актерах можно было услышать только хорошее. Сейчас у нас при упоминании имени творца вначале идет негатив, а уж потом что-то незначительное, позитивное. Изменились ли мы? Изменились, к сожалению, не к лучшему. Мы стали жить лучше, но человечность и порядочность уменьшаются в той же прогрессии.

Театральная жизнь с её каждодневными потрясениями: сценическими, бытовыми, закулисными - иногда охраняет от правды жизни, от жизни, идущей за окном. Это не значит, что актеры в вакууме, изолированы от жизни. У них двойная, тройная жизнь. Жизнь в театре, жизнь на сцене и жизнь, которая за окном. Есть личности, которые вкусив театральную иллюзорную жизнь, не могут уйти и находятся в плену придуманной жизни. Театр – это придуманная на сцене жизнь. Есть личности, которые не вписываются в эту где-то мистическую, радостную, иногда печальную атмосферу особого содружества людей и незаметно исчезают. Технические работники так прикипают к этому странному для кого-то семейству, что находят радость и смысл жизни.

Театр – это самый сложный организм. Творчество – это поиск, а где поиск, там невидимый конфликт. И если в театре, в творчестве, обнажаются нервы – конфликт неизбежен. Если в театрах, кинематографии возник нарыв, то это чревато. Если он, нарыв, не удаляется, то начинается театральная гангрена, избавиться от которой поможет операция, то есть реорганизация театрального дела. Во всем мире лидер и создатель творческого лица театра – режиссёр, а не директор. Директор не творец, по-простому он называется завхозом. То есть человеком, занимающимся хозяйством театра, регулированием финансов. Директор это второй человек в театре, и поэтому тандем главного режиссёра и директора – залог успеха.

В театре бывают конфликты между настоящим мастерством и вымороченным. В театре объединяются не по возрасту. В театре переходы от вражды к дружбе часты, как безденежье или болезни. Театр – это еще место публичных унижений, режиссёр делает замечания, требует исполнения. Критик может написать так, что впору уходить из театра. Но настоящий творец не уходит. Режиссёр может поднять актёра до высот, критик написать хорошую рецензию и актер опять в силках славы, которая может возбудить тщеславие, завышенную самооценку, зазнайство и т.д. Актерская и режиссерская профессии требуют многих нервных издержек. Потому что профессия базируется на нервных струнах и на интеллекте. И в довершении всего эти профессии малооплачиваемые. Вот такие страшилки у слуг Мельпомены. Но актеры и режиссеры не зацикливаются. Находят радость в этой вулканической атмосфере и несут ее со сцены. А зритель думает: «Какая легкая профессия, какая весёлая жизнь!». А актеры и режиссеры тратят пудовые нервы, и поэтому долго и радостно живут.

Душевная отравленность – заразна

Один знакомый обогатил смысл знаменитого изречения: «Я знаю, что ничего не знаю». Он добавлял: «И знать не хочу». А жаль.

Это маленькое отступление к творчеству вроде бы не относится, но поведение и жизнь человеческого духа на сцене складываются из мелких, якобы незначительных штрихов. Актёр цельный, богатый духом, опытом, мировоззрением, сыграет и мелкого, никчемного, суетящегося субъекта. Актёр с маленькими возможностями не сыграет сильного человека. Мне нравились поведение и сущность Улан Барбаевны, Уляш Джалаевны. Они были, как бы огранённые личности, если можно так сказать. Они светились изнутри позитивом.

Вспоминаются Санджи Каляевич Каляев, Константин Эрендженович Эрендженов. Прошли советский концлагерь, Колыму, но в них не довлела злоба, негатив. Могли говорить, конечно, про что-то мерзкое, мелкое, но душа их была светлая. А у нас подчас довлеет негатив. И это передаётся окружающим. Каляев С.К., Эрендженов К.Э., Лиджиева У.Б., Наркаева У.Д., Бальбакова Б.Б. были похожи по своей сути, по человеческому и творческому фарватеру движения души. Быт, материальная скудость отягощали, но они не зацикливались на этом. Человеческое достоинство и честь не смешались с постоянной будничной рутиной, которая тянула человека вниз, в болото дрязг и склок. Они обходили эти житейские рифы или не акцентировали на них. Они видели и знали человеческую грязь, но она к ним не прилипала. Они, конечно, негодовали по поводу подлости, предательства и других низменных человеческих качеств. В их душах был внутренний стержень порядочности, и они не прогибались в житейских обстоятельствах.

В разговорах с Каляевым я иногда касался темы депортации, его ссылки на Колыму, расспрашивал о довоенной Калмыкии. Санджи Каляев, конечно, сожалел о людях, которых он знал, которые в силу обстоятельств держали нос по ветру, предавали друзей, чтобы самим выжить, утвердиться. Очень узнаваемая ситуация и в наше мирное время.

Лучше ничего не делать, чем делать НИЧЕГО, – говорил Брюллов своему ученику, художнику Ге. Когда москвичи и ленинградцы разделяют актёров на школы, это от лукавого. Азы школы везде одинаковы. Это как строить дом. Каркас создаётся по одним и тем же инженерным, архитектурным законам, а уж внешний вид, стиль каждый создаёт на своё усмотрение. Студентам ГИТИСа, Щукинского или Щепкинского училищ, хоть в Америке, хоть в Европе проповедуют азы Станиславского, т.е. общечеловеческие, незавсимые от национальностей. Но разные училища, институты выделяют какой-то свой момент актёрской техники. Щукинское училище кроме других актёрских акцентов больше внимания уделяет пластике. Другие школы - на «зоны молчания», «второй план», «подтекст». Нюансов много, но методология одна. Актёры разных школ в работе не чувствуют разницы. Просто одни студенты сильны в одном, другие в другом. Два талантливых актёра из разных школ никогда не будут антагонистами, это придумали педагоги вузов, чтобы как-то отличиться и выпятить своё направление. Поэтому приход поколений разных школ, ленинградских и московских, разницы большой не даёт. За многолетнюю практику заметил: талантливые или не талантливые, трудолюбивые или нет, дисциплинированные или разгильдяи – разница в том, как они относятся к профессии. Все студии по качеству, по настрою разные. Объединяет всех одно - чему они научились, профессионализм. Работа в театре – это продолжение учёбы, надо набирать опыт. Репетиции – это тоже учёба. Вот тут не всегда всё гладко. Студенческая прилежность и рабочая дисциплина, к сожалению, разные вещи.

Приходят со студенческой скамьи в театр молодые актёры, вначале год-два идут автоматически - на энтузиазме, любопытстве. Потом запал пропадает, ударяются в амбиции и брюзжат, или впадают в безразличие, а еще хуже в разные закулисные интриги. Когда пришла молодежь из Щепкинского училища в 2011 году для участия в юбилейном спектакле «Басан Городовиков», я был рад. Новые лица, свежие молодые силы, другое восприятие того, что они делают. И студенты-актёры меня не подвели. Они были дисциплинированны, активны, легки на подъём, весёлы и без комплексов. Текст калмыцкий знали на следующий день. Когда я спрашивал, кто умеет петь, танцевать, все студенты поднимали руки и хором предлагали свои услуги. После репетиции они благодарили режиссёра и хлопали. Я работал в четырёх театрах и в России, но такого отношения к работе не встречал. Знаю, что иногда иностранцы благодарят российских технарей, обслуживающих персонал за помощь. К сожалению, студенты-актёры не получали ни стипендию, ни зарплату. Министерство культуры кормило их один раз в день. Все из районов, жить было негде. Вот так руководство наглядно продемонстрировало: дайте, дайте первую удачу - и не дали. Мне кажется, что они уже ожесточились и их отношение к работе будет другим. Нет гарантии, что и старшие актёры, опытные, не развратят их в человеческом плане.

Закулисная жизнь – это особая жизнь в театре. В закулисье свои законы, уставы, традиции, привычки. Особенно это заметно в устоявшихся театрах. Много полезного и положительного можно узнать, понять, увидеть в общении со старшими товарищами. Но можно узнать, увидеть, почувствовать и негативные проявления.

Молодым не обязательно знать закулисную иерархию актёров. Они должны одинаково уважительно относиться ко всем членам коллектива. Желательно молодым актёрам давать отдельные гримёрные. Некоторые из старшего поколения позволяют себе при молодых сквернословить, проявлять дедовщину и вообще вести себя, как на конном дворе. Я, конечно, утрирую, но иногда ведут себя с душком свалки. Замы директора по хозчасти имеют обыкновение разговаривать с шоферами, с техническими работниками только на повышенных тонах, приукрасив матом. Для других аргументов не хватает ума. И эта вольность, разнузданность проявляется при дамах, детях, молодёжи. Вообще, в последнее время нецензурщина витает в воздухе постоянно. Это стало неотъемлемой частью жизни. Это явление развращает всё и вся, а особенно молодых. В кабинетах вместе с дымом висит брань. Разговорная речь вся пропитана матом. Иногда чувствуешь себя, как будто ты в тюремной камере.

Такого у старшего поколения довоенного периода, у ленинградских выпускников не было. А сейчас, как будто находишься в окружении шпаны. Это явление замечают уже все работники культуры и искусства. На «Ленфильме», центральном телевидении и в некоторых российских театрах такое положение вещей удручает многих. Попса вообще уже вышла за рамки благопристойности. И телевидение только и знает убирать сквернословие звуковыми перебивками. Кто сквернословит, тех надо «мочить прямо в сортире». Вот тоже кстати наглядный пример, как выражаются руководители страны. Поэтому Кланька Распердяева мочит всех более смачно. Душевная отравленность – заразна.

Один «новатор» молодой режиссёр постоянно разбавлял матом свои задачи, замечания актёрам. Актёры задачи, замечания, разбавленные матом, осваивали лучше. К.С. Станиславский в книге «Этика» не писал, что окрик матом действует на актёра отрезвляюще. Оказывается у «новаторов» своя система, свой метод в достижении результата актёрского исполнения. Однако ж, вопрос о таких наноизъяснениях «режиссёра-новатора» оставим для изучения потомкам.

Не буду ханжой, мат я, конечно, слышал ещё в Сибири. Но там, как-то интеллигентно, тебя оскорбляли. Ты, извини меня, но пошел бы ты…. А у нас как-то грубо, прозаически: пошёл ты….. Нет полёта фантазии. После этого и репетировать не хочется. Всё делаешь через силу. На центральном телевидении мат тоже идёт какой-то неодухотворённый. Мне нравится, как Ксения Собчак мат произносит – на улыбке, томно, вкрадчиво. Где-то даже сексуально. Напрашивается вывод: нам надо совершенствовать подачу мата, в свете требования нашего времени, так же как и совершенствоваться в языке и в мастерстве актёра.

Старшее поколение, пройдя Сибирь и прочие невзгоды, почему-то свою речь не приукрашивали сквернословием. Надо изъять негатив у среднего поколения и все силы направить на позитив. А иначе: душевная отравленность – заразна.

Будьте бдительны.

Эту «окрошку» я достал из записных книжек. Невкусная местами эта окрошка. Многие авторы своих «подвигов» забыли и после прочтения будут возмущаться и т.д. В творчестве всегда присутствует, в большой дозе, тщеславие, завышенная самооценка и другие атавизмы. Мы со стороны не видим свои погрешности и всегда оцениваем себя по максимуму.

По поводу первой моей маленькой книжки о театре «Предчувствие замысла». Я дал черновой текст, думая, что сделают замечания и я доведу до ума эту «нетленку». Срок был маленький. Работал по 27 часов в сутки. Но видимо торопились к юбилею и перед изданием в типографии не показали макет книги. Поставили другой заголовок, кого-то убрали, что-то добавили. Многие коллеги не читали, другие искали свои фамилии, не найдя использовали, как подставку для кастрюль, другие перелистали по диагонали, фотографий и картинок не нашли и также употребили не по назначению. А кто-то заглянул и прочитав про себя, стал выискивать какие-то блошки, подтексты, второй план. Хотя предупреждал, в написании книги озверин не принимал. Но некоторым понравилось.

Первая книга была юбилейным посвящением и я не стал дразнить гусей. А это вторая книга, мои «размышлизмы» и многим не понравится. Начнут привлекать в суды за якобы «клевету», как раньше один сослуживец искал защиты в суде, но проиграл.

Эта «окрошка» под моим углом зрения, но старался быть объективным. Тысячу раз повторяю, что нет идеального человека и человечество не идеально.

Я уже писал, что организм ТЕАТР не похож на другие структуры, предприятия и прочие сообщества людей. Театр отличается внешне и изнутри. Внешне здание театра всегда можно определить. И можно сказать, что происходит внутри, если посмотреть все спектакли. Но что происходит в закулисной части, никто, кроме работников театра, не знает. А там происходит своя жизнь. У каждого театра она протекает по разному. И все хитросплетения взаимоотношений творцов и не творцов почти все знают. И хорошо, если эти вялотекущие хитросплетения не мешают главному – творчеству.

Актер и режиссер создают на сцене «продукт» оплодотворенный и сотворенный на эмоциях и нервах. Бывает эмоциональный нерв в закулисье больше, чем на сцене. Но это бывает редко. Если уж градус нетерпимости стал выше ватерлинии этики, субординации, дисциплины, то нарыв нравственности и морали лопается и происходит театральный «майдан».

Но бывает в театре, когда создается искусственное противостояние, наступает кризисный момент, наступает форс-мажорное состояние. Коллектив может разделиться на два противоборствующих лагеря. И каждый будет доказывать свою правду. Тут должен вмешаться учредитель, т.е. вышестоящее звено и справедливо разрулить противостояние. Зачастую учредитель подходит к «событию» по-дилетантски и потому заканчивается дело в суде. Особенно много было таких разбирательств в конце 20 века, в 1993-й и последующие годы, пока гласность, и так называемая «вольница», не выдохлась. Сейчас, к счастью, в театрах более-менее стабильное существование.

Но мне хотелось бы сакцентировать на нравственные и дисциплинарные моменты в периферийных и национальных театрах. Это больше для молодых, которые еще не вкусили закулисную жизнь. А она есть в каждом театре. Этого не избежать. Стараться не впадать в силки интриганов, скандалистов, склочников. Стараться не измазаться в дёгте закулисья. Творец может знать и видеть весь «житейский мусор» в театре, но стараться избегать и обходить эти прилипчивые, любопытные «сорняки». Не заниматься наговорами на своего коллегу, не писать любые письма в вышестоящие органы, а если случится какая-то оказия, то лучше разобраться на месте.

В коллективе может всякое произойти, особенно в национальных. Опоздал, пришел не в форме, прогулял, имей мужество сознаться, взять на себя вину, а не создавать волны вокруг своего же инцидента.

Меня дважды шаркнули по душе. В 1993-м году, когда молодые шакаляты-интриганы написали кляузное не доказательное письмо-накат в обком партии. А в 2003-м году через 10 лет вчерашний студент Колаев попросил место главного режиссера у главы республики. Тот дал. И началось…

Они не ходили грязными ногами по душе, я бы им не позволил, а гадко, змеиными укусами подточили творческий пыл, подставили ножку на моем бегу. Не открыто, не на людях и не дали мне доказать обратное – их беспочвенную ахинею. Да что уж теперь. Маршала Жукова, Сахарова ошельмовали, а что стоило в то партийное время, да и сейчас, когда вершит республикой один человек. Будьте бдительны! Тщеславие, подлость, подметные письма еще не упразднили.

Времен связующая нить

Свечение души разнообразно,

Незримо, ощутимо и пронзительно,

Душевная отравленность – заразна,

Душевное здоровье – заразительно.

Игорь Губерман

В национальных театрах все так же, что и в российских. Спектакли, репетиции, план. Единственное различие – это стабильная труппа в российских театрах и единичные вливания в труппу молодых.

В национальных театрах приходят в труппу сразу целые студии. Притирание поколений - сложная эволюция. Это не растворение молока в чае. Приходит неопытная, необтесанная, амбициозная, тщеславная поросль. Хорошо, если молодая поросль приобретает мастерство, опыт жизни, то их амбиции и тщеславие не страшны. Плохо когда только амбиции без амуниций. Тогда находятся один или два смутьяна и начинают сеять смуту среди неоперившихся молодцов. Бурятский пример, где несозревшие молодые, недовольные «новаторы» ушли от головного театра и организовали молодежный театр. Правда, ненадолго. Позже вернулись. Когда я спросил у зачинщика режиссера Ц. Бальжанова, которого после этого случая почему-то пригласили к нам, он, усмехнувшись, ничего вразумительного не сказал. Позже на фестивале монголоязычных народов в Улан-Баторе я спросил у старших бурятских актеров причину ухода молодых. Был ответ: амбиции одолели.

Когда ленинградская студия выпуска 1963 года влилась в костяк театра довоенного выпуска, то на протяжении более 40 лет было обоюдное признание, уважение. Была человеческая, профессиональная близость. Это не преувеличение. Ленинградские выпускники тоже прошли сибирскую школу. Было взаимопонимание. Артист старшего поколения Б. Мемеев гордо заявлял: Борис Очиров мой ученик. А молодой Б. Очиров утверждал: Мемеев - мой учитель. И оба были довольны. Душевное здоровье – заразительно.

Во время перерыва актёры-коллеги в буфете, считали за честь сидеть рядом с Мемеевым. Он был скрытый «олигарх». Золотые были времена! Свечение души разнообразно.

Ленинградская студия прослужила Мельпомене со всеми выпусками студий. Это была наиболее активная группа в течение многих десятилетий. И только два персонажа из пьесы театральной жизни театра пытались избавиться от ленинградских выпускников. В 2011 году один из руководителей избавился от последних творцов-ленинградцев - прервал времён связующую нить. Чья была идея прервать «времён связующую нить» перед юбилеем театра? Все знают «Грех», взятый на душу, не смоется за давностью лет. Русский театр, ТЮЗ нашли же компромисс. Дело не в деньгах. Убрали неугодных. И не надо прикрываться пенсионным возрастом. Можно было бы по-человечески сделать. По уму. А то был подтекст – пора на тот микрорайон. Даже в стардоме так не поступят. После 45 лет службы Мельпомене такая «награда». Сказать честно, то эта акция угона нас была скотской, не по-людски. После расчета, через неделю на встречу с коллективом пришла министр культуры. Меня вахтер не пустил. Директор Яшкулов сказал – оправдывалась вахтерша – уволенных не пущать! А еще через неделю я пришёл на концерт монгольских друзей. Пригласил ведущий концерта Равдан, давнишний монгольский друг, с которым знакомы 30 лет. На вахте театра опять не пустили. Персонаж-директор дал указание – не пущать! Тогда пошёл к парадному подъезду и знакомый профессор из университета сказал милиционеру и ФСБ: «Пустите заслуженного деятеля искусств Монголии, бывшего режиссера Калмыцкого театра, проработавшего 45 лет в театре». Милиционер и ФСБ улыбнулись и пропустили. Однажды так же не впустили актеров Русского театра К. Щеглова на спектакль. Вот такие нравы! Раньше такого в Калмыцком театре не было, какая тут связь поколений, если правит бал самодурство, идущее не от ума. Душевная отравленность – заразна.

***

Отличается ли старшее поколение актеров от младших в мастерстве? И да, и нет. У молодых есть задор, а у старших - опыт. Когда в спектакле заняты все поколения, то мастерство как бы уравновешивается, разница не чувствуется. Парадокс, но это так. Конечно, зритель видит и неопытность молодых, и мастерство старших. Но в целом спектакль выигрывает от наличия всех поколений. Режиссер А. Эфрос в книге «Репетиция – любовь моя» восклицает: «Как хорошо, когда в театре есть хорошие старики!» Он имел в виду таких актеров как Плятт, Раневская, Сперантова, Тенин, Гиацинтова, с которыми он работал. В Калмыцком театре тоже должны быть свои Плятты, Сперантовы, Гиацинтовы. Но это не значит, что среди «стариков» нет неповоротливых, с налипшими ракушками, штампами, привычками.

Что мне нравилось у наших стариков, в них не было гонора, снобизма, а была человечность, взаимовыручка. Конечно, они прошли трудный путь унижений, нехватку материальных средств. Но душа у них была не заморожена, не остужена, не черства. У стариков не было ни актерской самолюбивой вздорности, ни пустословия, ни позывов к интриганству. Уверен, что в театрах, где уважают своих «стариков», дела идут лучше. Опять же так утверждает режиссер А. Эфрос.

***

До перехода в Малый зал репетиции были утром и вечером. В неделю три-четыре спектакля, кровь из носа. В школьные каникулы по две-три сказки в день, две недели. Ёлки в Новый год – это другой приработок, кроме зарплаты.

Все актёры хотели участвовать в этой акции. Это не Москва и Ленинград, где есть телевидение, кино и возможность там заработать. Есть байка среди актерской братии. Продюсер из Голливуда пригласил на две недели актера Васю Распупкина на съёмки в Голливудском блокбастере на Гаваях и в Нью-Йорке. Вася Распупкин с радостью дает согласие и спрашивает у продюсера: «А когда съёмки? Продюсер отвечает: «С первого по 12 января». Вася замахал руками, стал блажить: «Нет, да вы что? Не могу! У меня же новогодние ёлки!!!» После первой елки актеры в буфете, после второй – снова в буфете и т.д. У Ширвиндта и Державина есть миниатюра, как проходят елочные представления после этих елочных застолий.

Сейчас не то. Нынешние актеры отказываются от елочных представлений. У них сейчас свадьбы. Они тамадисты. Самая активная страда – осенью, весной. За один вечер можно заработать ползарплаты, а то и всю зарплату за месяц в театре. Другие времена и другие интересы, другие запросы. А какие были капустники, банкеты?! Приходили и гости. А сейчас и бесплатно на спектакль не загонишь. Вечерние репетиции отменить нельзя. Строго было. Инспектор сцены писал на любого докладные. А зимой, вечером, тогда с транспортом было туго. Личных машин ни у кого не было, брали у дирекции автобус. И шофер Саша Еременко, бессменный ас в течение многих десятилетий, развозил всех по микрорайонам. Он знал всех кто, где живет. У этого аса крейсерская скорость на «Кубанце» была 35-40 км в час. Однажды возвращаясь из Адыгеи с гастролей, все устали от длинной дороги, от скорости звука «Кубанца» начали требовать ускорения в пути. Я говорю «лихачу» Еременко: - Саша, ты можешь хоть одну машину обогнать? Саша отвечает: - Вон стоит сломанный трайлер, сейчас обгоню. Саша любит театр и свой «кубанец», 25 лет на ходу его любимый луноход и еще 25 лет он будет бороздить степную вселенную.

***

Вспоминаются премьеры тех далеких 70-90 годов. Аксакалы и незанятые в спектакле актеры и работники всех цехов при параде. Лучшие костюмы на плечах, новейшие прически у дам, туфли на шпильках. В фойе, гримёрных витает шанель № 5. Если от кого-то несёт шипром, то это уже вызов элегантному обществу. После премьеры суета в гримерной. Цветы, звон бокалов, поцелуи. Богема разговелась. Душа искрится. Вот где-то атмосфера воспламенилась хохотом. Потом все чинно поднимаются на второй этаж. Молодежь уже накрыла столы. Аксакалы берут слово и пошла аллилуйя про участников спектакля, пошел акт взаимопонимания и братания. Но с годами и это послепремьерное действо стало приедаться. Надо было менять форму подачи. Надо было не заштамповываться на таких посиделках. Помню в одном театре, где я работал, устроили театральный суд. Вместо тамады возглавлял вечер после премьеры судья. Выступали свидетели, адвокаты и т.д. Судья всё время предупреждал: - Товарищи, сидящие на банкете, кто будет скучать и молчать, и кто не осушит бокал, тех будем выводить из зала, т.е. с банкета. Прокурор требовал наказать директора-судью, что мало дал денег на спектакль. Наказание в виде двух бокалов шампанского. Судья возражал и т.д. Все актёры просили слова, как свидетели. После такого суда все примирялись, братались и участников спектакля брали на поруки, и в финале поднимали бокалы за примирение положительных и отрицательных персонажей спектакля. А директор-судья «наказывал» некоторых персонажей премией в 50 рублей, по тогдашним деньгам. Все аплодировали. Праздники бывают редки и коротки. Будни, к сожалению, постоянны. Но эти праздники души объединяли невидимой нитью.

На капустниках, вечерах наши аксакалы держались достойно. После «царского ужина» танцы, молодёжь, озабоченная трясучкой, приблизительно похожий на танец, впадала в транс, а аксакалы думали, что это шаманская медитация. Кто-то крутил любовь, другая группа делилась последними известиями из закулисья. Атмосфера веселья накалялась, но не зашкаливала до противостояния. Всё заканчивалось мирно, как требовали партия и правительство. Аксакалы дисциплинировали молодёжь своим присутствием. Позже эти посиделки стали превращаться в простое застолье с горячительным. Ушла суть посиделок. Стала торжествовала серость. В театре объединяются не по возрасту, объединяет идея.

Молодёжи присуще бунтарство, поиск чего-то нового, но недостаток опыта профессии, жизненного опыта всегда чреват холостым выстрелом. Молодёжь в брожении, в поисках реорганизации и обновления, как Треплев в «Чайке», приходит к печальному финалу. Здесь необходимо присутствие старшего поколения. Они, как лоцманы, обходят подводные рифы театрального процесса. Во всех театрах России, в Москве и Ленинграде, работают в труппе возрастные актёры. Это только у нас, в Калмыцком театре, два персонажа, олицетворяющию власть в последние годы, непонятно как и почему появившиеся из театральной жизненной пьесы, бредили идеей избавиться от «стариков» и добились своего, и порвали «времён связующую нить». И теперь пусть выясняют перед историей Калмыцкого театра - кто виноват. Они «новаторы» от театра, или Министерство культуры.

Недооцененный Ах-Манджиев

Воспоминания, всплывшие из подсознания. В Сибири, у печки, которую мама сделала сама, я слушал её рассказы про Каляева Санджи Каляевича – первого директора театра, Хонинова Михаила Ванькаевича, про открытие театра, про спектакль «Өнчн бөк» Хасыра Сян-Бельгина и многое другое. Рассказывала и об актёре с фамилией Ах-Манджиев. С годами всё улетучилось вместе с дымом, который шёл из печки, и было тепло, и я засыпал, что-то ушло в подсознание. Иногда какие-то воспоминания появляются сейчас, как солнце из-за туч, но многое осталось в подкорке. Ах-Манджиев. Почему впереди Ах, потом тире и фамилия. Ах, какой Манджиев, что ли, думал я мальчишкой в Сибири, когда мама произносила эту фамилию. 45 лет хочу спросить у знатоков, что обозначает «Ах» перед фамилией Манджиев, но не суждено, видимо, узнать. И у Лага Нимгировича не сподобился выяснить, так и живу в неведении. Может, обозначает «старший брат Манджиева»?

Но это не главное, главное, что мы, режиссеры, не заметили, не раскусили, не выяснили все грани таланта калмыцкого самородка. Мы, режиссеры, не увидели драгоценный блеск души и таланта, сейчас я чувствую свою вину перед ним. Но что теперь каяться, не он первый и не он последний будет в нашей суетной, безоглядной, непроницательной жизни. Живем рядом и не видим своими глазами с диоптриями движение, свет души человека. А жаль. Лага Нимгирович обладал особым свойством – излучать жизнерадостную, веселую, здоровую силу души. В нем были своеобразное обаяние и простодушная трогательность. Иногда он напускал солидность и важность, чтобы оградиться от нехороших людей и отпугнуть врагов и хамов. А у нас зачастую бескрайнее поле хамства, жестокости, невежества, злобы. Талант тут не защита. Да кто его разглядывает, наоборот – маяк для злобы и насмешек. Но Ах-Манджиев прожил исключительную, внятную, ясную, полезную семье и людям жизнь. Но порох был не до конца использован. Не до конца отстрелялся.

Вспоминается недавнее прошлое. В спектакле «Воззвание Ленина» по пьесе С. Каляева Лага Нимгирович Ах-Манджиев играл простого степняка Шомпу. Его персонаж многое не понимал, что происходит в революционной степи. Он силился понять своим нехитрым умом, он хотел помочь Родине, он должен был понять, насколько это не опасно и куда грести. Голова Шомпу была забита вопросами. Ему надо было знать обстоятельно про революцию. За кого она? Кто Ленин? Не из наших ли? Мне хотелось добавить текст Шомпу, где он спрашивает, с какого хотона Ленин. Сцена, где читают табунщики «Воззвание Ленина», была написана Каляевым сочно, с юмором и с интригой. Шомпу Ах-Манджиева был земной, простой, чуть-чуть с хитринкой, в меру туповатый, эдакий шукшинский персонаж калмыцкого розлива. Он не наигрывал, не выделял актёрские краски, а был естественен, как кошка. Зритель смеялся над его наивными вопросами. Шомпу импонировал залу. А в жизни он был степенный. Небольшого роста, с крупным носом, с хорошим знанием калмыцкого языка, но в разговоре нужен был переводчик. Он говорил быстро. Мы же, привыкшие, всё понимали. Он никуда не лез, не выдвигался, не вступал, не был замечен другими структурами. Иногда Лага Нимгирович мог причаститься - ну, тогда держись! Василий Тёркин, дед Щукарь, Мюнхгаузен, Кеда все вместе взятые. Он был мягкий в жизни.

Но Лага Нимгирович знал, где и что говорить громко. Если был чем-то недоволен, он мог себе позволить критиковать на полную катушку в любом месте. Он был не из трусливых. Но был в меру тактичен. Как-то в работе над пьесой «Воззвание Ленина» в кабинете Санджи Каляевича Каляева на Пионерской улице мэтр рассказал про Цаган-Нурского земляка по имени Шомпу. Мне понравилось это имя, и я предложил заменить имя одного персонажа на Шомпу. Шомпу – шомпур, шаловливый, шалый, шустрый – такие ассоциации. Образ, характер, был заряжен в самом имени. Каляев улыбнулся: «Нравится?» И согласился на моё предложение. Лага Нимгирович был доволен ролью. Позже, уже перед смертью, он сыграл в спектакле «Случай, достойный удивления» отца Дорджи. Такой весь озабоченный, заводной дед, который говорил, ходил, ругался на пятой скорости. Неуёмный дед, хотел счастья дочери и не мог угомониться, пока не добился своего.

Когда я дал ему роль Дорджи в спектакле «Случай, достойный удивления» Лага Нимгирович немножечко раскрыл свою тему в творчестве. А тема его творчества и его актерская органика, его психофизика – это боль и защита правды, справедливости, любви. Он нес в себе боль за весь народ, как бы это не звучало патетично.

Это прорисовывалось, брезжило в его темпераменте, устремлениях. Но, к сожалению, материала пьесы было маловато. Так бы актер мог вытащить более глубокую тему. Лага Нимгирович активно взялся за главную роль и вытащил ее на горбу своего таланта. Герой был беспомощный, растерянный, драматичный, но упертый, волевой, настырный, таких людей много в нашем окружении. За любовь дочери он вытащил из своего нутра недюжинную силу и стойкость. Не так ли зверь борется за своего детеныша?

В его голосе были нотки драматизма, а местами Ах-Манджиев доходил до трагизма. В зоне молчания актер плакал. Он стоял на авансцене, молчал, а слезы текли по его лицу. Это дорогого стоит. В этой сцене читалась беспомощность, непонимание происходящего. В других сценах актер пластически выразил свое внутренне состояние, был заводной, суетливый, не находящий точку опоры. Бегал по сцене, давал ненужные советы, что-то переставлял. Персонаж знал цель, а как добиться цели, у него не хватало ума, средств. А когда пришел богатый жених свататься к его дочке, персонаж Дорджи был сама вежливость, весь податливый, угождающий, и здесь актер был смешной и показал свое комедийное дарование. Но шло не холостое комикование, а логичное, жизненное, узнаваемое положение ситуации. В образе Дорджи актер показал полифонию красок в характере, актер был логичен. И образ Дорджи, простого мужичка, вырос и стал одной из главных фигур в спектакле. Я видел другие версии «Случая, достойного удивления», но образ Дорджи получался второстепенным. Это я не к тому, что у меня было лучше, а к тому, что это исключительная заслуга актера Ах-Манджиева. После спектакля я понял, что режиссеры не раскрутили, не раскрыли талант великолепного актера. После премьеры Лага Нимгирович позвал меня в какую-то бендежку, вытащил чекушку, разлил в сосуды и сказал:

- Спасибо тебе, Андреевич, - и заплакал.

Помолчал и залпом выпил. Закурили.

- Я же сирота, Андреевич, – почему-то сказал Лага Нимгирович.

Я молчал, чувствовал, что Лага Нимгирович хочет высказаться, но не знал, как подступиться к важному разговору. Делал словесные круголя, но я почувствовал, что это пристройка к главной теме. И он высказал обиду на некоторых, что его не замечали как актера. Он был прав. У него внутри сидела заноза, и он не мог ее вытащить из души. У нас у каждого есть занозы, которые бередят душу и нет никакого способа вытащить их. И мы уйдем с этими занозами ТУДА, и только там найдем успокоение. И если Создатель простит нас за наши земные грехи, то хоть там будет все о кей. Никогда не требуй справедливости у Бога, иначе он тебя накажет – говорят так в народе.

У Лага Нимгировича была одноактная пьеса «Совесть дороже». Хороший материал. Может кто-нибудь когда-нибудь поставит. Я не смог. Прости, уважаемый Лага Нимгирович… Он был совестливый, справедливый. Не был карьеристом. Никуда не лез, в президиумах не сидел. По жизни делал свою муравьиную работу, не мечтал о богатстве, званиях, должностях. У него была своя ниша, и он был доволен ею, хотя жил с занозами.

Как-то Лага Нимгирович мне говорил: «Они думают, что я бедный. Эти партийцы думают, что я ни на что не способен. А у меня деньги есть. Много денег». А когда я был на похоронах у него дома, то заметил, что достаток у него желает лучшего. Лаг Нимгирович напоминал мне шукшинского героя. Такого беззлобного, простого, но с претензией загадочного человека. Когда он шел по городу, то в нем проглядывалась важность значительного человека, но в общении он спускался с котурн и был человечным, доступным, демократичным. Мы все кого-то изображаем и становимся самими собой, когда снимаем панцирь или личину придуманного нами образа.

На собраниях и в быту он вдруг надевал личину Макаренко и обвинял нас по поводу потери языка. И он был прав. Он никогда не жаловался на нужду, судьбу. Единственная была боль, что он мало реализовался в творчестве. Когда я вспоминаю Лага Нимгировича, то на душе становится ясно и приятно, а потом задумываешься о том, что он говорил.

Коронная, запатентованная и закрепленная за Ах-Манджиевым эпическая фраза: «Мальчать нельзя, сказать нельзя!» Прости нас за всё, Лага Нимгирович.

Подвержены мы горестным печалям

По некой очень мерзостной причине:

Не радует нас то, что получаем,

А мучает, что недополучили.

Игорь Губерман

Два Бориса.

Социальный герой как персонаж определяется не по характеру, а по социальному положению, профессии, идеологии. Например, советская драматургия в основном состояла из социальных героев. А вообще, это Павел Власов в романе «Мать», Нил в пьесе «Мещане» М. Горького, Сергей Серегин в «Иркутской истории», Егор Трубников в фильме «Председатель». Вот маленькая толика социальных героев. Тартюф, Гамлет, Ромео, Подколесин в «Женитьбе» Гоголя и др. не относятся к так называемым социальным героям.

Борис Мемеев и Борис Очиров могли и играли социальных героев, но иногда могли влезть и в другое амплуа, если, конечно режиссер назначит на роль. Мемеев Борис-старший и Очиров Борис-младший по психофизике, по темпераменту и еще по каким-то неуловимым характеристикам были схожи. Но Борис Очиров был гибче по психофизике, пластике. Борис-младший был тоньше по мастерству. У Бориса-старшего сказывался все-таки разрыв в 13 лет в профессиональной деятельности, да и старше он был на много лет, а это тоже сказывается в работе и в создании роли. Старая лошадь тоже устает раньше молодого жеребца. Извините за сравнение. Хочется поёрничать, а получается скабрезно. Оба актера не обиделись бы за такое сравнение. Я бы мог сделать это утонченнее, ближе к профессии, но иногда хочется надеть сапоги, поесть чеснока с луком и закусить дотуром. Пирожные я не очень люблю.

Вот невольно встрянул в разговор и третий Борис. То бишь я. Извините еще раз за вольность в написании. Два других Бориса были серьезные натуры и актеры. Борис Бадмаевич Мемеев говорил неторопливо и иногда напускал важность, которая ему не шла. Но когда Борисы работали на сцене, оба были естественны, правдивы и логичны. Правда на сцене – вот что объединяло их в работе над ролью. Оба заводные. В них сохранился наш азиатский атавизм. Они могли моментально вспыхнуть и долго остывать. Борис-младший замечания режиссера ловил на лету и точно выполнял задачу. У него был внутренний хронометраж, не больше, не меньше давать на-гора эмоции. И сцену Борис не затягивал, не красовался, а исполнял точно. Он не делал ненужных пауз. А зоны молчания у него были осмысленные. Когда я дал ему роль Бессеменова в «Мещанах» Горького, Борис-младший вдруг озадачился, стал брыкаться. Мол, не моя роль, слишком возрастная, у него взрослые дети, а я еще молодой. И пошла антимония. Эта роль, конечно, была на сопротивление, как говорят в театре. Но прочтя пьесу, он подошел и буркнул: «Согласен. Давай приказ на роль».

Процесс пошел. Начались репетиционные будни. Луковые будни репетиций всегда интересней, чем другой процесс. Но до поры, до времени. Бывает какая-то сцена пробуксовывает. Не тот градус конфликта. А то такая мелочь, когда актёр голосово не так подаёт. Например, Бессеменов, хозяин дома, когда все рушится: дети не понимают отца, отец не понимает их устремлений, и когда он кричит на них, это не просто крик, а надрывный стон, в голосе слышится плач души, как будто это предсмертный стон, крик зверя. Потом на время всё успокаивается и через час-другой опять просыпается человеческий эмоциональный вулкан. И опять заводится надрывная песня, которая называется ни туда, ни сюда. И так постоянно. Бессеменов взрывается по пустяку, никто никого не слушает и стоит ор. Как на передаче у Малахова «Пусть говорят». Я натаскивал его – найти голос Бессеменова, предсмертный стон.

Мещанство не в том, что канарейки в клетках, фикусы в кадках. Мещанство внутри. Бессеменов закостенел в прошлом и не понимает нового веяния, но и дети не новизну несут, они тоже, по сути, молодые консерваторы. Вот эту сшибку надо было показать на сцене. И многое зависело от Бориса-младшего, от Бориса Густановича, деревенского парня, не очень обтесанного. Создатель крылом задел и дал хороший голос. Но божеским даром надо уметь пользоваться. И Борис Густанович брал еще трудом. Он был трудягой. Но иногда мог расслабиться на всю ивановскую. Тогда под его расслабление не попадайся.

Градус, краску голоса Бессеменова он нашел. А когда вскочил на коня, на спину образа, то поскакал в полную силу, и победный финиш был у него в руках. Из ленинградской калмыцкой студии мне нравились трое - Борис Очиров, Зоя Манцынова и Александр Сасыков. В них была хорошая внутренняя сценическая правда. Им бы в кино работать, где глаза, где движение души видно.

В спектакле «Легендарная личность» В. Левашова Борис Очиров играл бригадира строителей. Это такой наш советский, правильный социальный герой. А социальные герои всегда выписаны драматургами, как будто они ангелы. Вот и приходилось из Бориса выбивать ангела и приближать его к характеру героя пьесы. Когда актёры играют героя, то почему-то находят краски этакого голубовато-розового человека. Актёру всегда сложно играть социального героя. Надо искать характер персонажа. Не всегда актёра заряжают, оплодотворяют его фантазию, психику слова: веселый, грустный, злой, поверхностный, балаболка и т.д. Надо актёру найти манок, чтобы он изнутри вспыхнул. Надо, чтобы сердце и психофизика воспламенились. Иногда умом не достигается, а когда скажешь актёру, например, играй здесь мальчика, а персонажу за 50 лет, актёр сразу схватывает в пластике, в поведении и переходит в другое психофизическое состояние.

Борис-младший, если схватит зерно образа, то через Альпы мы перейдем. Да ещё если он в хорошем расположении духа.

Однажды Борис Густанович приносит сказку. Прочел. Хорошая, говорю, сказка, но это Валерий Губарев написал. «Я пошутил», - скороговоркой сказал Борис, взял пьесу и удалился. Потом он написал пьесу, которая была схематичной, сделанной непрофессионально - характеров нет, одни правильные, плакатные монологи, образы даже не ходульные. Все друг на друга похожи. Вот в актерском деле Борис Густанович был мастак, а в писательство ему не надо было лезть. Но это личное дело каждого. Писательство его так заразило, что он начал писать в другие инстанции, а это уже запахло другим. Жареным. Не надо бы ему лезть и в политику. Дело это такое, грязное. Актер Басилашвили после членства в Верховном Совете, когда прошло много времени, сказал: «Я, оказывается, не на того работал». В политике время расставляет акценты: кто был прав, кто нет. А в театре - сиюминутно.

Когда Борис Густанович обзавелся другими «друзьями», то кардинально изменился. Начал открыто выступать против меня. Повода не было, а просто, как-будто для разминки. Писал на меня в газету всякую чепуху, стучал министру В. Салдусову, В. Илюмжинову. Особенно Борис оборзел, когда делал зарисовки про президента по 10 минут. Был с Илюмжиновым на дружеской ноге. А кто я? Режиссеришка – калмык, свой, можно и поизгаляться.

Пришел на худсовет и заявляет: «Дайте мне мастера сцены!». И полез в драку. А мы в театре, в СССР, в России никогда не слышали про такую награду. Никто об этом не знал и сейчас в 2015 году никто не знает. Кто ему брякнул такое? Дама из месткома сдержала Бориса Мустанговича. Его отчество Густанович, но за глаза его звали Борис Мустангович. После спектакля «На острие копья», он был автор, то совсем размустанговался. Он уже был в связке с Манджиевым Б., с художником Яшкуловым В. Стали родственными душами, а в начале он говорил в 70-е годы: «Мы с тобой долбанские». А я ему: «Я оренбургский, с 1 микрорайона». Там жил вначале.

Ирония жизни. Шутка Создателя. Глава о расколе театра «Первый раскол» была написана еще в конце прошлого века. Где-то в 1999-м. Когда все утряслось и уже создали ТЮЗ, ушедшие потихоньку «раскалывались» и раскрыли идеолога, что держался в тени. Борис Густанович Очиров перед смертью рассказал писателю Егору Буджалову про историю 1993-го года. Егор Андреевич поведал мне.

Очиров вдруг появился у меня дома. Он неохотно так осветил некоторые моменты. Борис привез маме картошку, лук, капусту. Тогда был бартер. Денег не было. Ему платили продуктами за спектакли в «Зара», он рассказал про письмо в Совмин, кто это задумал и как некоторое время обдумывали, что бы меня и директора Закопырина убрать.

Мне тогда прямо сказали: «Зачем ты взял русского директора в театр?». Я опешил и ничего не мог ответить. Сейчас бы я принял политическую позу или обвинил бы в русофобстве. Борис Густанович сказал, что черновик письма в Обком, якобы он писал. Я не поверил. Но полученное после суда письмо от судьи А. Гагаринова много раз изучал. Вроде бы его стиль. Но, видимо, письмо писало несколько человек, а он только исполнил начисто. Сомневаюсь, что он накатал сам.

Позже Борис Густанович всегда приходил ко мне домой. Мы частенько заседали в мраморном зале, у спальни моей, чтобы дым не шёл в комнату мамы. Это было незадолго до его смерти. Борис жаловался, что у него гайморит, а у него был рак. О чём бы мы ни говорили, он заканчивал свой монолог покаянием. Я простил его грешки по отношению ко мне, но он всё возвращался к этому моменту, много курил и повторял «прости», аж разозлил меня своим упорством. И перед отъездом на лечение в Железноводск сказал, что работу закончит после лечения. Но по приезду заболел. Позже, в больнице, просил через поэта Егора Буджалова прийти к нему. Тот передал: «Густанович зовет тебя. Хочет с тобой помириться, извиниться». Перед смертью покаялся. Я уже всё знал. Простил. Успокаивал как мог его мятущегося, ищущего себя и своей темы. Дважды мы с актером Хургуновым Славой безуспешно прорывались к нему в больницу. Но нас не пустили, сказали - спит. Через день-два Борис умер. Похоронили мы его в сильную пыльную пургу. Ушёл хороший актёр. Ом мани падме хум.

Незадолго до смерти Борис Густанович приглашал в свой театр «Зара». Поставил ему два спектакля «Провинциальные анекдоты», «Страсти по Жанне Д’Арк» в главной роли Т. Параева, палач В. Хургунов.

Когда он умер, главный редактор газеты В. Галзанова вернула мне его вирши. «Зачем глупости буду печатать», - сказала она. Зачем он это делал? Был зомбирован оппозицией, и он, резкий, по характеру, под горяую руку совершал «подвиги». Хороший был актер, но… Есть актеры во всем мире - на сцене умный, а в быту бывают прорехи. Мог бы про это не писать? Мог бы. Но пишу как есть, как было. Правду, только правду, а не только аллилуйю. Я не приглаживаю при написании факты, явления, события. На сцене сразу видно, кто хорошо играет, а кто просто техникой берет. Вот как актёр Борис Густанович состоялся. Ставя пьесы у него в театре миниатюр «Зара», видел, как он руководил театром. Борис Густанович был хорошим профессиональным актером, и это у него на первом месте, а все остальное были игры в писатели, в начальники.

***

Борис Бадмаевич – старший, то бишь Мемеев, никуда не лез, ни в чём не был замешан, характер был, как и у Бориса-младшего, не нордический. Профессионал был отменный, хорошо знал язык. А что нужно актеру калмыцкого театра? А то, чтобы характер был, не как у Золушки, или что ещё, то это дело техники. Характер актёра можно убрать на время, а характер персонажа можно создать.

Характер Бориса Бадмаевича к концу жизни продвинулся в сторону тепла. Стал юморить. Юмор у него был ненавязчивый, скромный, если можно так сказать. Я юморю - мол, хочешь смейся, хочешь нет. Такой был подтекст в его шутках.

Борис Бадмаевич хорошо относился ко мне. Было взаимное уважение. У нас с ним не было даже маленькой размолвки. С ним иногда зависали на его кухне. Его жена, тётя Валя, работала с моей мамой. Он частенько приглашал зайти к нему. Я не сопротивлялся. Аксакал зовёт, надо слушаться. Хотя и другие срочные дела были. На кухне холодильник рядом - только руку протяни. Холодильник всегда забитый, стаканы на столе, и начинается короткая беседа, часа на два-три. Конечно, разговоры шли о глобальном. Выпив наркомовскую норму, Борис Бадмаевич тихо и скромно (что было не в его характере) рассказывал о довоенных делах театральной жизни.

Иногда в нём просыпался шукшинский Бронька Пупков. Однажды он так замахнул, что я сразу отрезвел. Это было после того, когда он сказал, что сидел в концлагере у немцев, и через трубу удрал на волю. Я аж поперхнулся. Но вида не подал. Сколько я слышал от людей, что через трубу убегали на волю, а сколько участников в бункере Гитлера чуть его не убили, да кто-то или что-то им помешало. На нашем телевидении один журналист, когда был в другом измерении, тоже рассказывал всем такую же историю. Никто всерьез это не воспринимал, но все серьезно слушали, дабы не обидеть человека. А может быть, Борис Бадмаевич правду говорил. Не любопытны мы. Про Мемеевский побег из концлагеря по трубе я многим рассказывал. Никто ничего не знал. И только через тридцать один год, в 2017 году, узнал, что наш актер Мемеев Б.Б. сидел в концлагере и действительно убежал с земляком Балханаковым Д.А. Сосед, Мазуров Ю., дал книгу Балханакова Д.А., где есть упоминание об этом. А Борис Бадмаевич сказал только мне, и то под шофе. И фронтовик Морчуков Б.М. никогда не вспоминал про войну, как и Мемеев. Не трезвонили повсюду, скромные были.

После Сибири Борис Бадмаевич играл все главные роли. В пьесах Б. Басангова у него всегда была роль. В «Кенз байн» (Запоздалый богач) Мемеев играл, конечно, Закрию. Больше некому было вытащить такой образ. Характер Закрии, я извиняюсь, где-то был схож с характером актера. В твёрдости и в достижении поставленной задачи. Актеру это было легко сделать. Но в сцене, когда Закрию арестовывают представители советской власти, артист Мемеев был неузнаваем. Он бегал вокруг сундука, вокруг своего богатства. Это был другой человек, его герой так унижался и пресмыкался, в жизни такое я не видел. Это было так талантливо. Саша Сасыков обладал такой же внутренней актёрской гибкостью. Образ Закрии был разносторонний. Это был узнаваемый человек. Есть такие люди, которые, когда их прижмут, теряют самообладание, человеческое достоинство. Куда ушла твердость и хитрость Закрии? Это был другой человек при аресте. Да и в жизни встречаются люди, в которых внутри сидят несколько человек, и не знаешь, где настоящий.

Борис Бадмаевич был немногословный. Понятливый. Чувствовал чужое горе. Всегда занимал всем деньги, а если кого не любил, то не любил. И тогда никакие слова о гуманизме и прочее не воспринимал. На Лага Нимгировича, на актёра, и на Бориса Бадмаевича Мемеева я мог положиться. Они не предадут, не настучат, за спиной не нашепчут. С другими всякое бывало. Бойся данайцев…

Борис Бадмаевич, Ах-Манджиев, режиссер Лев Александров, Дмитрий Сычев, Михаил Хонинов были не моего поколения, но мы были одной крови. Я так думаю, а с некоторыми людьми своего поколения у меня не получается диалога жизни.

Когда я вспоминаю двух Борисов, старшего и младшего, то сожалею, что нет замены им. Нет таких по внутреннему состоянию, накалу и отношению к работе. На протяжении нескольких десятилетий они вложили в сцену свой ум, душу, темперамент, опыт, позицию. И всё это улетучилось. Были спектакли, были люди, и всё ушло, к сожалению, в небытие. Но они оставили хорошую память о себе.

Борис Бадмаевич окончил Астраханский техникум искусств ещё с моей мамой и работал в Калмыцком театре. Это был первый костяк труппы театра. Потом репрессия, депортация, и это поколение было выбито из жизненной колеи. Был сломан хребет - воли, здоровья, оптимизма. Будущее было закрыто и это самое страшное.

Задумано в самом начале,

Чтоб мы веселились не часто:

душа наша – орган печали,

радость в ней – для контраста.

Игорь Губерман

Всё началось с «Ваньки Жукова»

Произошло это в новогоднюю ночь в театре с 31 декабря на 1 января 1969 года. Зал был битком набит, стояли в проходах, на балконе. Вечер был платный, но столько зрителей никогда не было. В старом здании было 350 мест, а набились все 500 человек. Было много интеллигенции и молодежи.

Я был ответственным за вечер - концертная программа шла по моему сценарию. До середины катилось все нормально. Зал, немножко подогретый, воспринимал представление более воодушевленней, чем на рядовом спектакле. Каждый актер знал свой номер и порядок выхода. Я с двумя товарищами удалился в кабинет выпить по бокальчику шампанского.

Через какое-то время вбегает актер Костя Сангинов и говорит:

- Скоро финал, а до полуночи 30 минут, у тебя есть номер?

- Есть, - отвечаю.

До этого для театрального капустника я написал текст по мотивам рассказа А. Чехова «Ванька Жуков». Я его помнил. Ванька Жуков пишет письмо на деревню дедушке Константину Сергеевичу Станиславскому - основоположнику актерской системы. И дальше в тексте шло о негативных сторонах актерской жизни. Что маленькая зарплата, режиссеры диктаторствуют и про городское безобразие.

Я быстро набросал текст по-новому. Надел какой-то зипун, валенки, взял свечу. Ведущий объявил: «Ванька Жуков». Когда вышел на сцену с зажженной свечой, увидел полный зал. Стояли в проходах, зал притих. «При чем Ванька Жуков в Новый год?» - подумал, наверное, зритель. Я сел. Положил листок на стульчик и стал якобы писать гусиным пером письмо. Гробовая тишина. Выждав паузу, начал читать написанное.

«Милый дедушка, Басан Бадьминович!» Зал грохнул. Громкий смех, возмущенные голоса. В переднем ряду преподаватель из университета (фамилию не указываю) подбросил ноги, другие смеялись, а кто-то, опешив, молча пережевывал случившееся. А что будет дальше?

Читаю: «Пишу тебе письмо. Поздравляю тебя с Новым годом и желаю тебе всего от Господа Бога! Нет у меня никого, только ты у меня один остался». Зал снова замолчал.

«А вчерась мне была выволочка, режиссер меня отчесал. Подмастерья актеры надо мной надсмехаются и посылают в обкомовский магазин за водкой». Зал снова грохнул. (Возле театра в жилом доме был магазин, который народ называл «обкомовским»). Элиста - город небольшой. Дома все господские, обкомовские, а улицы грязные, по ночам темно. А скука такая, что и сказать нельзя. В мясных лавках ничего нет, а тетеревов и рябчиков, и кур, то хозяева сами трескают». Я все видел и слышал, что творилось в зале. В паузах я делал вид, что думаю, а сам следил за залом. Кто-то встал, кто-то возмущался, большинство хохотало.

«Забери меня, милый дедушка, Христом Богом тебя молю, возьми меня отседа, а то колотят на собраниях и худсоветах. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой... Забери меня дедушка. А еще кланяюсь Илье Намсинову, Ножкину. Остаюсь твой внук Ванька Жуков».

Я забрал реквизит и удалился. Зал грохотал. Для кого-то это был шок, кто-то злорадствовал, а кому-то нравилось. Это сейчас скажи с трибуны критические перлы, даже на первое лицо государства, никто не шелохнется. А в 1969 году был самый пик застоя.

Переодеваюсь в гримерной, и тут забегает запыхавшийся артист Борис Очиров:

- Андреич, там такое творится! Сюда идет Пантелей Васькин с кагэбешником.

Почему-то на вечере оказался работник горкома партии Пантелеймон Васькин. Я слышал как после слов Ваньки Жукова «милый дедушка Басан Бадьминович», он крикнул из зала: «Прекратите это безобразие!».

Я быстро порвал набросок и выбросил в форточку. Очиров моментально выскочил из гримерной. Вошел П. Васькин, и сразу в атаку:

- Кто вам позволил обращаться к 1-му секретарю обкома партии, к Басану Бадьминовичу?!

- А вы что, против Басана Бадьминовича? - пошел в контратаку я, потому что не знал, как защищаться, не успел организоваться с мыслями и понял, что философствовать тут бесполезно.

- Я не компрометировал Городовикова, - продолжал я.

Опускаю дальнейший диалог. Он был бессвязный, бестолковый. Сопровождающий молчал.

- Вам это так не пройдет! - сказал Васькин и удалился.

Позже я узнал, что в ту же ночь о случившемся доложили Городовикову. Он не спал, принимал валидол, как сказала его жена Нонна Горяевна актрисе Уляш Наркаевой. Доброхот, конечно, подал все в сгущенных красках. Нонна Горяевна позвонила Наркаевой (они учились вместе до войны в ГИТИСе), спросила:

- Кто такой режиссер Шагаев и что он за человек?

Ей так преподнесли, что я против I секретаря и лично против Городовикова выступил.

Знакомые при встрече зубоскалили: «Против кого прешь?! Против системы?!» Молва обросла домыслами и, как говорят, «пошла гулять губерния». Руководство театра предупредило, что я отстранен от работы.

Шло время. Меня вызывали на ковер, то в театр, то в горком партии, то на собеседование, почему-то на улице. Я доказывал, что в театре нет контрреволюционеров, врагов советской власти, номер с «Ванькой Жуковым» - моя инициатива. Обратился к 1 секретарю, потому что уважаю Городовикова, как и весь народ. И ничего иного за этим не стоит.

Однажды вызвали на бюро горкома партии. Было это в Красном доме. Большой кабинет, столы буквой «П» и у основания буквы один стул для меня. Сидело человек 25 или 30. Слово ведущего, а потом выступления. Я не буду перечислять фамилии выступавших, запомнились неоднократные выступления и убийственные вопросы Федичкина, прокурора города. Потом отпустили. Шли месяцы, я понял, что ничего не решили. Указания сверху не было.

Я самообразовывался, читал, бражничал, общался с умными людьми. Однажды поэтесса Лия Щеглова посоветовала обратиться к Давиду Кугультинову. Я был знаком с ним с Ленинграда. Про помощь мэтра я расскажу в главе, посвященной ему. Он созвонился с Намсиновым, который добился моей встречи с Б. Городовиковым. Провел до приемной, благословил и ушел. Секретарь сказала:

- Войдите. Он ждет.

Я вошел. В центре стола сидел Генерал, секретарь обкома партии. По бокам в креслах Ножкин, Кичапов, секретари. Все уставились на меня. В глазах их видно было - какой он враг народа? Но пауза была вечной. И, наконец, Басан Бадминович спросил:

- Что скажете, молодой человек?

- Извините, Басан Бадминович, я не компрометировал Вас, просто обратился как к отцу нации, - промямлил я. Пауза.

- У вас есть вопросы? - обратился Городовиков к Ножкину и Кичапову. Те отрицательно качнули головами. Пауза.

- Ну, что скажите дальше, молодой человек? - повторил вопрос Городовиков.

-Извините, Басан Бадминович, я не компрометировал Вас, а просто обратился к Вам и ничего другого не было. Разрешите работать? – снова промямлил я. Пауза.

-У вас есть вопросы? - снова обратился Городовиков к Ножкину и Кичапову. Вопросов не было. Пауза.

-Вы свободны, молодой человек.

Я поблагодарил и вышел. Пришел в кабинет к Намсинову.

-Что, все? Так быстро? Рассказывай подробно.

Я изложил в двух минутах. Намсинов:

- И все?

- Все, - ответил я.

- А как у него настроение было? - спросил Илья Евгеньевич.

- Были непроницаемы все. Ничего не читалось.

- Понятно. Думаю, все будет хорошо. Иди и жди, - сказал Намсинов и пожал руку.

Через какое-то время парторг театра Б. Морчуков сообщил, чтобы я выходил на работу, которой я был лишен около шести месяцев. «Жуковщина кончилась», - сказал я другу.

Но последующие события показали, что я ошибался. Мои спектакли открывали, закрывали театральные сезоны. Я ставил все ведущие спектакли театра - по пьесам Баатра Басангова, «Воззвание Ленина» С. Каляева, «Клейменные годы» В. Нурова, «Верный путь» Б. Дорджиева, пьесы Островского, Брехта, Горького. Меня же постоянно замалчивали. Лет двадцать пять продолжалось такое игнорирование.

Б. Городовиков мудро отнесся к моей тогдашней театральной шалости. Будь другой секретарь, наверное, все повернулось бы в моей судьбе иначе. Мы были в плену у времени. Он же был крупной и сильной личностью и потому свободен в своих решениях и поступках.

Эпоха русской труппы в Калмыцком театре

Русская труппа просуществовала в Калмыцком театре много десятилетий. Это был плодотворный и обоюдополезный тандем русской и калмыцкой труппы. Я вспоминаю этот период с любовью и с улыбкой. Как вспомню Асю Ефимовну Нахимовскую, Сашу Щеглова, Леонида Гукайко, то невольно улыбаюсь, и душа настраивается на веселую и оптимистичную волну.

Первый спектакль у меня был в русской труппе. Ася Ефимовна играла в «Затейнике» бывшую жену затейника-массовика. Заняты были артисты Л.Г. Гукайко, Ю. Шапиро, Л.П. Костенко - жена режиссёра Л.Н. Александрова. Репетиции шли ударно и весело. Это была моя дипломная работа. Пьеса В. Розова очень сложная, серьёзная. Я ещё не оброс ракушками штампов, не наросла во мне режиссёрская власть, не был в плену принятых в театре каких-то навыков, приёмов, обычаев. Репетировали без натуги, как дышали - не замечая. Есть сцена, где встречаются два бывших друга и пьют за встречу. Распивают, закусывают, говорят. Снова наливают, пьют. А я не верю, что они пьют водку и не пьянеют. На репетиции во всех театрах мира наливают воду, когда актёры пьют водку. Если коньяк - то чай, лимонад. Но мне нужно, чтобы актёры пили водку и пьянели. А тут пьют, как воду, и не пьянеют. То есть ничего не играют. Я разозлился и говорю актёрам: «Что же вы водку не умеете пить, ну хоть наиграйте, что опьянели. И водку вы пьёте, как воду. Хоть бы поморщились, поперхнулись или что-то в этом роде». Актёр Шапиро Юра говорит: «Ну, покажи, как надо». Я бросился к сцене, налил полный стакан и приготовился выпить. Актёры на меня смотрят. Я только глотнул – тут же поперхнулся. Оказывается, в бутылке у них была водка. Я вначале обомлел, а потом расхохотался, и актёры тоже. Оказывается, они принесли с собой водку и втихаря пили её, стараясь не показывать, что пьют настоящую водку. И потому пили её, как воду. Нас трое, ну какая тут репетиция. Распили остатки.

На репетиции спектакля «Тоот, майор и другие» Л.Г. Гукайко играл венгерского мужичка Тоота. Как-то на репетиции я ему говорю: «Леонид Георгиевич, вы меня доконаете своим украинским акцентом!»

- Не понял? – зло спросил он.

- У вас украинский акцент!!! – кричу я.

Леонид Георгиевич вскочил и произнёс:

- У мэнэ? У пэрвый раз слышу!

Актёры грохнули. Дядя Лёня постоял, понял свой грех и сам засмеялся. Он коренной украинец, Гукайко. Он был полный, всегда потел. Сала много ест – шутили актёры.

Саша Щеглов уже 44-й год служит театру. И все эти годы с ним не было противостояния, ни профессионального, ни человеческого. В 2011 году я пригласил Сашу на юбилейный спектакль «Басан Городовиков». Он играл госпартконтроль, если можно так выразиться. Заходил небольшого роста человечек на бюро Обкома партии и мутил воду, прикрываясь правильными словами. Это был мраморный человек, завёрнутый в оболочку целлофана. Мраморный, потому что его не расколоть, а целлофанная обёртка – гладкая такая душонка. И долго будет гнить, портить всем кровь. Вроде бы и прозрачный, а за блеском слов мраморно упёртый ретроград, не понимающий реалий жизни. В спектакле «Тоот, майор и другие» Саша играл немецкого майора. Это был деградированный, человеконенавистный маленький человечек, ариец, которого все боялись. В семье Тоотов он устроил маленький концлагерь. Ему эта роль нравилась, и он вытаскивал из своего нутра атавизмы, человеческую паршу. На свете есть добро и зло, и человек когда-нибудь прикасается к тому или иному качеству. Мы с Сашей говорили на птичьем языке: чик, чирик и точка. Саша говорит: «Понял, сделаю».

Когда повторит сцену, обязательно спросит: «Чик, чирик?» Я говорю: «Чик». Чик – по-калмыцки значит «правильно». 19 лет мы с ним не работали, и когда встретились в работе над спектаклем «Басан Городовиков», разрыва как-будто и не было. Чик, чирик - и всё в ажуре. У Саши лёгкая актёрская восприимчивость. Мозги, сердце, душа не загружены потусторонними силами. И адекватен в работе, в общении, и вообще, не бражничает, не курит, ну, прямо идеальный человек. Но, как говорят «враги», оппоненты, потусторонние силы, не совсем, мол, идеальный. Значит, Саша живой человек. Профессиональный предмет он знает хорошо, но если по поведению оценка ниже – исправится.

Актриса Татьяна Михеева тоже долго служит в русской труппе. Она у меня в театре играла первую роль в спектакле «Прощание в июне» А. Вампилова. Играла героиню, а когда в спектакле «Тоот, майор и другие» дал роль почтальонши, она вдруг обиделась, что статус её понизился. Я дал ей роль на сопротивление, чтобы расширить диапазон амплуа. На героинях можно и мастерство потерять. А сейчас играет острохарактерные роли и весьма добротно. В спектакле «Семейный портрет с посторонним», скажем. Актриса в вечном полёте и так держать до бесконечности! А то давай ей только героинь! А так, играя разные роли, стала АКТРИСОЙ.

Артист Карабаш Володя фигура загадочная, интересная, местами виртуальная. Он, по-моему, никогда не знает, что происходит вокруг. Какой спектакль идёт, где он занят, какие цены на рынке. Деньги забывает вернуть, как многие. Он всегда в прострации. Идёт по улице и такое впечатление, как-будто он думает о Вселенной, о глобальном. Может пройти рядом и не заметить. Может надеть чужие туфли и уйти. По ошибке, конечно. А на сцене это другой человек. Всё умеющий, всё знающий, всё видящий. На сцене он зверь. Может рыкнуть и тут же пройти на цырлах или порхнуть как бабочка. Сценические зоны молчания - не пустые, смешные подтексты. Второй план у него всегда в кармане, не то что деньги. Оза, то бишь Зоя, его жена, министр финансов - крепко его держит. Не потакает его подачками и ссудами. Поэтому он всегда ходит пешком. Дом, театр - театр, дом. Больше зданий в городе он не знает. А иногда выпьет нарзанчику. Любит поговорить про Евстигнеева, Леонова, Джигарханяна. Он сразу преображается, амплитуда голоса увеличивается. А потом вдруг сидит в прострации. Наверное, проецирует себя со столичными актёрами. Вообще, какой-то актёр не актёрский. Всегда скромный, не показушный. Настоящий. А сейчас служит в Русском театре. Зря его отпустили тогда, русский актёр, но иногда с калмыцкой ментальностью.

Актёр Хаптаханов Виктор, метущийся между двумя нациями, тоже по-своему личность незаурядная. Актёр, поэт, сценарист, телевизионщик, правительственный артист-ведущий, эпиграммист, куплетист, капустных дел мастер. В спектакле «Свалка» Виктор играл афганца, который опустился и попал на свалку. Тут он играл характер, судьбу. Может тогда чего-то он не понимал, скорее интуитивно, создал трагедию сломавшегося человека, не понимающего, что происходит в стране, в самом себе. Был ранимый, издёрганный, потерявшийся человек, но с начинкой здорового рассудка. В «Трехгрошовой опере» герой Мэкки Нож был холёный, лощёный, бессердечный, прагматичный. Но актёр иногда смотрел на себя со стороны. Надо было схватить зерно этого продукта общества. Смотря его спектакли в Русском театре, я бы посоветовал больше уходить вглубь и ударяться в характерность. Поменьше любования собой и тогда вперед и с песней. Конечно, Витя так не считает. Это я несу бред. Хочу к чему-нибудь придраться. Но всё равно мы, калмыки, Витю считаем калмыком с русской душой, а русские считают его русским с калмыцкою душой.

Вот и Ильянов Юра тоже имеет много кровей, но он упорно считает себя чистым калмыком. «Я племянник писателя Санджи Каляевича Каляева!» – утверждает Юра. И писатель Каляев тоже не отказывался от родства. Я свидетель утверждений классика. Ильянов долго служил в Калмыцком театре, потом воспылал любовью к зайцам и ушёл на десять лет в госохотники. А сейчас служит в Русском театре. Зря его отпустили тогда к зайцам, а позже в Русский театр. Ильянов имел все данные быть актёром в Калмыцком театре. Великолепная фактура, хорошо знает калмыцкий язык, спокойный, ровный, не то что я. Дисциплинированный, не интриган. Но знал, кто чем богат и интересен и куда гнёт член коллектива. Мы все этим, иногда, увлекаемся.

В Калмыцком театре он, естественно, играл все главные положительные роли. Социальных героев, как скажем, Церен в спектакле «Воззвание Ленина» С. Каляева. Перед уходом из Калмыцкого театра Юра сыграл в «Трёхгрошовой опере» Б. Брехта начальника полиции Брауна. Это была та ещё прожженная бестия. Деньги брал не моргнув и даже подставлял карман, и ему туда клали деньгу. В сказке «Бамба в поисках страны Бумба» Юра играл Хана. В этой роли он оттянулся. Образ был в жанре пьесы, и роль была на уровне фарса. У Хана была в руках большая двухметровая палица, и он ею бил всех слуг. Палица была надувная, выкрашенная под дерево. Юра ударился в детство и бил без разбора всех, и актёры с удовольствием подыгрывали ему. Орали, визжали, убегали. То ли другие гены сработали, то ли с режиссёром Колаевым не нашли общего языка, и Юра ушёл в Русский театр. Калмыцкий театр, скорее руководство, сделало оплошность, и все промолчали. Таковы реалии. Каюсь, я тоже в 1979 году, когда кровь взыграла, от дуремаров-соплеменников уехал к русскому царю служить, в российских городах. Там было отношение другое, лучшее. Хотя в русских театрах я был другого племени, рода, языка. Не везде же дуремары.

Но вернусь к актёру театра и кино Ильянову Юрию. Не осуждаю, что ушёл к другому племени. Его даже в спектакле «Воззвание Ленина» герой Шомпу (актёр Ах-Манджиев) произносил по тексту Каляева так: «Анжла, ты говоришь, Ленин написал воззвание к калмыкам, а русская фамилия у Ленина Ильянов, да?» Другой персонаж отвечал: «Шомпу, не Ильянов, а Ульянов». Зал просыпался и хохотал, так что у Ильянова (Ульянов Ленин) его судьба в его руках.

Русская труппа оставила добрую память и, надеюсь, она несла в массы «разумное, доброе, вечное». Были ли конфликты, разногласия? Конечно. А где их не бывает. Но я их не помню. Сгладились, улетучились, растворились в позитиве строительства вечного, доброго, разумного.

Оптимистка Ася Нахимовская

Когда, например, меня спрашивают отчество, я говорю: «Если меня уважаете, зовите просто Борис». Ася Ефимовна была дамой деликатной, интеллигентной, завышенной самооценкой не страдала, но и амикошонства (бесцеремонность в обращении) не позволяла.

Ася Ефимовна Нахимовская приехала из Ашхабада в 1961 году, и много десятилетий работала ведущей актрисой в русской труппе Калмыцкого Драмтеатра. Это был плодотворный и обоюдополезный тандем русской и калмыцкой труппы. В спектакле «Чуучя», который я поставил, участвовали актеры обеих трупп. Я вспоминаю этот период с любовью и с улыбкой. И как вспомню Асю Ефимовну, Сашу Щеглова Леонида Гукайко, то невольно улыбаюсь, и душа настраивается на веселую и оптимистичную волну.

Первый спектакль у меня был в русской труппе. Это была дипломная работа по пьесе Виктора Розова «Затейник». Репетиции шли ударно и весело, хотя сама пьеса была сложная и серьезная. Репетировали без натуги, как дышали – не замечая. У Аси Ефимовны была главная драматическая роль. На репетиции Ася ваяла роль серьезно, с драматизмом, аж голос у ней менялся, а в перерыве она становилась другим человеком. Не корчила из себя примадонну, как некоторые актеры. Ася была настоящая, естественная на сцене, во время репетиций и в паузах. Мы были с ней заядлые курильщики. Она подсаживалась ко мне и мы «поправляли» здоровье никотином. Расскажет какой-нибудь анекдот, у ней было их мильон, а потом незаметно переводит на репетиционный момент.

- Мне нравится, как ты репетируешь с актерами, но не спускай накал. Делай замечания резче, не деликатничай, - советовала она мне. Она мобилизовывала актеров, была постоянным помрежем у режиссеров.

Театр она любила и жила театром. На репетиции она могла бросить резкое словцо, при этом не обижая актеров, а так для острастки, чтобы не расслаблялись. Иногда, чтобы поднять тонус репетиций, расскажет веселый случай из жизни. Ася Ефимовна тонко чувствовала, когда нужно повысить градус репетициям. Как-то на репетиции я ей брякнул: «Оптимизм у тебя есть, а деньги?». Она тут же парировала: «А сколько тебе нужно?». После этого я частенько занимал эти треклятые фантики на «нарзан».

В общем в работе над спектаклем наши человеческие и профессиональные взаимоотношения благополучно состыковались и стыковка эта продолжались до конца ее славной жизни.

Я часто заходил к Асе в гости на ул. Пионерскую (Городовикова), не только занимать деньги. Дома у ней всегда какие-то гости и всегда праздничное настроение. Она всегда растворяла гостя в своей праздничной ауре, напоит чаем. Расскажет случаи из жизни, анекдот, и ты уже на другой орбите. Иногда принимали горячительное. Ася не любила тех, кто чрезмерно поклонялся Бахусу, но могла позволить себе грамм 100, не больше, для куража. У нее собирались актеры, журналисты, художники, министры. Дочь Аси Лия Щеглова (Петрова) читала стихи, актер Саша Щеглов под гитару пел песни. А мы, талантливо слушали. Сейчас мы повзрослели, погрустнели, погрузнели, а Аси нет, и оптимизм настоян на пепсикольной закваске. Все не то, и оптимизм не тот. Ася Ефимовна была с энергетикой в 100 000 вольт. С вечной сигаретой в зубах появлялась в буфете в вязаном берете, каждый раз разного цвета. Мы заметили, что цвет берета менялся в зависимости от настроения. Если Ася в красном берете, то, значит, она настроена решительно, как Суворов в Альпах, и громко требовала: «Наливайте!». Это она в знак протеста дирекции, запретивших продавать горячительные напитки во время репетиций.

В то время буфет у нас работал постоянно и чуть ли не круглосуточно. Репетировали по три группы и в перерыве артисты встречались в буфете. Было весело, радостно, тепло. Ася, устав от драматических, мхатовских пауз артиста Гукайко, фонтанировала шутками, прибаутками, анекдотами. Входила в раж. Народ заражался, и получив добрый заряд, шли ваять нетленку на сцене. Она шутила, импровизировала на репетициях и даже на спектаклях. В моем спектакле «Судебная хроника» Ася играла председателя суда, т.е. постоянно на сцене за столом. На сцене судья, заседатели, секретарь и т. д., а из зала выходили свидетели, т.е. напоминало судейское действо, как в жизни.

Для оживляжа сцены я попросил актера Б. Мемеева одеть кепку, а Асю-судью попросил, чтобы она, как судья попросила снять кепку у свидетеля-Мемеева. Она сразу врубилась. Зафонтанировала. Вошел в зал Мемеев, а Ася сразу – снимите кепку! Мемеев растерялся. У судьи такого текста нет, как нет и ответа у свидетеля. Но, тем не менее, он кепку снял. А во время допроса Мемеев забывался и кепку снова одевал. Ася же помня указание режиссера и войдя в раж акцентировала внимание на кепку и кричала свидетелю-Мемееву: «Снимите кепку!». И так повторялось несколько раз. Зал грохотал, а Борис Бадмаевич Мемеев по настоящему злился, потому что «судья» сбивала его и он забывал текст. Где актер, где персонаж – все перепуталось и это было здорово, жизненно. А актриса Нахимовская человек с юмором, любительница розыгрыша в жизни дорвавшись до импровизации, добавляла текст. Тот забывался, злился и просил: «Ты, Ася, задавай вопросы по тексту! Не городи отсебятину». Зал грохотал. Многие знали имя актрисы, а имя «судьи» было другое. Публика неистовствовала. Когда актёр на каком-то спектакле освоился, то потерялся шарм той сцены. Но Нахимовская не сдавалась. Она уже стала задавать провокационные вопросы не по тексту.

Борис Бадмаевич как-то поймал меня за кулисами и стал требовать, чтобы я сделал замечание актрисе Нахимовской. Я убеждал, успокаивал его, говорил, что сцена живая. Нахимовская входила в кураж в этой сцене, и был полный Клондайк. Это надо было видеть, когда был другой текст, не по пьесе, у Нахимовской. Мемеев лез почему-то в карман, вытирал лицо и кричал: «Давай другой вопрос! И кончай глупости спрашивать!» Нахимовская, разъярённо кричала: «Вы что оскорбляете Советский суд! Кто дал вам право!». Мемеев, когда услышал про Советский суд, замолчал, а потом резко ушёл из зала. Сцена сорвалась. Зал грохотал. Нахимовская, войдя в раж, нарочито кричала: «Никто не имеет права оскорблять Советский суд – самый справедливый в мире! Следующий свидетель!». Зал грохотал и аплодировал. Народному артисту Мемееву позже и самому понравился этот ход, но того кайфа уже не было.

На собрании или на какой-нибудь тусовке я садился рядом с Асей Ефимовной Нахимовской. Мы разыгрывали какую-нибудь сценку и оба хохотали. Нам делали замечание. Я валил на заслуженную актрису, она на меня. Актёры не понимали, что происходит. Особенно это было, когда шёл серьёзный разговор. Докладчик или какой-нибудь рассказчик монотонно, скучно говорил о рутинных буднях или о дисциплине, а я громко говорил: «Нахимовская, не курите!» Докладчик сбивался, все смотрели в сторону «нарушителя». Нахимовская не терялась и сразу выпаливала: «Где-то горит!». Серьёз собрания терялся, и все требовали перерыв для перекура.

А ещё расскажу про дурную правду. У кинотеатра «Родина» был газетный киоск. Тогда киосков было мало, и была напряжёнка с газетами. Мы подошли с Асей Ефимовной к киоску. Он был закрыт, и висела писулька «Ушла на базу». Мы стали ждать. Перекурили, переговорили со знакомыми встречными, а киоскёра всё нет. Я сказал Асе Ефимовне: «Пойдём посмотрим, может и газет нет». Подошли. Смотрим, газеты лежат, киоскера нет. И тут Ася Ефимовна хохочет и шепчет: «Смотри, что тут написано». На стекле висел листочек с надписью «Ушла на аборт». Ася Ефимовна схватила меня за рукав и, хохоча, потянула к кинотеатру: «Это ты написал? Это ты написал?». К киоску подходили разные люди, хохотали и уходили. Подошли пацаны. Прочли и хохочут. Подошёл милиционер, прочёл и напал на них, а потом потянул их в сторону милиции. Пришлось выручать безвинных пацанов.

И ещё дурная выходка взрослых людей. Пошли на свадьбу одного знакомого. Взяли в подарок большую картину у Аси Ефимовны. Нас было человека четыре и актёр Саша Щеглов. Свадьба в самом разгаре. Слово дали пришедшим гостям. Встал бородатый журналист и брякнул в духе шукшинского чудика: «Всё равно вы жить не будете, молодожёны». Что тут произошло. Родственники взбунтовались. Мы, кроме журналиста, сами обалдели. Пока нас не побили, схватили картину и наутёк.

Ася Ефимовна была веселая контактная, юморная, интернациональная личность. С ней было удобно при любых ситуациях в жизни. Она не была ханжой. Любила пофилософствовать, посудачить о жизни, театре, творчестве. И постоянно с сигаретой во рту. Она напоминала мне Фаину Раневскую, не внешне, а по сути. Один знакомый столичный актёр всегда говорил не Фаина Раневская, а Раина Фаневская. Я имел честь заходить к ней в гости. Она знала много историй, анекдотов. В общем, была свой человек. Однажды она пригласила на чай актёров Ленкома Александра Абдулова, Виктора Проскурина, Алфёрову и еще кого-то. Присутствовал и я с Щегловым. Была ли она знакома с ними до встречи или нет, но все они вели себя как старые друзья. Думаю, у актёров Ленкома был нюх на хороших людей. Тёплая компания сидела до полуночи.

Асю Нахимовскую в городе знали многие. В театре на репетициях у нас не было недопониманий, речи о разногласиях по роли или по пьесе и быть не могло. Ася была эрудированной и начитанной. Редкий случай в актерской среде. Она была лидером в русской труппе. С нею считались многие, и не только театралы. Лага Нимгирович, Борис Бадмаевич, Ася Ефимовна были именно той закваски. У них был здоровый дух, хотя всякое было в жизни у каждого. Они были оптимистичны и несли положительную энергетику.

В моих спектаклях «Справедливость – мое ремесло» В. Жуковского, «Цитата» Л. Зорина, «Что написано пером» С. Михалкова Ася Ефимовна играла главные роли. Персонажи были разные по характеру, темпераменту и человеческим качествам. В спектаклях «Васса Железнова», «Сычиха» тоже исполнила главные роли. Это был другой пласт актерского исполнения. И все эти роли требовали большого интеллектуального и физического труда. А в это время ее преследовали онкологические заболевания. Многие в театре не знали о ее недуге. Она никогда не жаловалась о своих проблемах, а была оптимистичной и веселой. Надо иметь большое мужество, чтобы не паниковать и вести себя достойно. Это нам сегодня живущим укор, заклиниваемся на мелких проблемах. Ася Ефимовна была примером мужества и оптимизма. Мне припоминаются строки Игоря Губермана: «Каков понесенный урон, и как темнее вокруг, мы только после похорон понять умеем вдруг».

Ленинградцы

Ленинградская калмыцкая студия – это другой век, прошедший, это депортационные репрессированные дети, это другое восприятие жизни, это оголённый нерв от унижений, это горячая кровь, закалённая сибирскими морозами и ферментами мороженой картошки, это поросль, воспитанная на хороших традициях - совестливость, взаимовыручка, порядочность, дисциплинированность. Они пронесли горький лук будней с минимальными потерями, физическими и моральными. Более 30 лет творцы ленинградской студии активно участвовали в репертуаре театра и старались быть максималистами в творчестве. Всякое было. Кому-то повезло больше, кому-то меньше – таковы издержки жизненной пьесы, сценария.

Когда оглянешься назад, то всплывают моменты радости и грусти и, к сожалению, всплывают мерзопакостные явления. Спайка студийцев была - это аксиома. Государство меняет системы, семьи разваливаются, а тут студия разнохарактерных индивидуумов. Но как бы там не хотели умалить достоинство студии, данность эта произошла. Были ли какие-то издержки в поведении, в поступках студийцев? А как же, были. Они созданы Богом, как и миллиарды людей, из того же материала. Да ещё за короткое время создан Богом человек. А человек - хрупкое во всех отношениях создание. При всей хрупкости студийцы не сдавались, не прогибались, не предавали, не капали. Были какие-то детские шалости, но они не вредили - ни театру и личности, ни партии и правительству. Это только я выскочил с Ванькой Жуковым с критикой на наше самое гуманное, справедливое общество в мире, а так все были выдержаны в духе времени и строили, как могли, коммунизм, и бежали к светлому будущему. Читатель спросит: «А где их результаты?» И будет прав.

Во-первых, спектакль – это скоропортящийся продукт. Спектакль живёт, пока он в репертуаре. Списали. Всё. Все забыли. С глаз долой, из сердца вон. Иногда останутся какие-то любительские фотографии, и пужливые газеты напишут что-нибудь невразумительное. Изредка появится информация, что там, тогда-то, то-то – и кирдык всему. А если руководство и администраторы покажут спектакль 7-10 раз, то это актёрам праздник для души. В театре должны работать не любители, не дилетанты, а одержимые «сапёры». Творцы и окружающая среда на сцене должны работать, как сапёры. Или «подорвутся на мине» в роли, или весь спектакль разлетится в пух и прах, или все живы и на высоте.

Саша Сасыков никогда не погибал в роли. Такого никто не знает. У других было по-всякому. За Сашей шли Борис Очиров и Зоя Манцынова. К сожалению, Зоя сбежала со сценического «минного поля» и растворилась в житейских буднях. Хорошая актриса была. Её любили ленинградские педагоги-профессора. Это была такая Васса Железнова – и в быту, и в студии, и в театре. Алла (Альмына) Бадмаева – хохотушка, всегда весёлая, контактная в студии и со студентами других курсов, в последнее время сдала из-за трагедии в семье. Выживали открыто. Я, как мог, занимал хотя бы в эпизодах. В репертуаре тех лет она была загружена под завязку. Она играла вторые роли, но они были узнаваемы, насыщены кровью и острохарактерны. В театре её уважали и молодые, и старшее поколение. Иногда она поворчит беззлобно, как Улан Барбаевна, и, засмеявшись, скажет: «Не пропадём, Андреич!» Однажды стучат в дверь. Открываю. Альмына с Зурганом (муж) стоят с цветами.

- Поздравляем тебя! – говорит Альмына.

- С чем? – спрашиваю.

- С 50-летием! Ты что, забыл?

А я действительно забыл. Дни рождения, первого мая, восьмого марта – всегда спал. Но в Новый год спать не давали. Ну и отметили в «могучем кругу». Потом Альмына приходила уже одна – на 60, 65 и 70-летие. Стыдно уже перечислять свои молодые годы. Народ строит новое общество, а я всё праздную юбилеи. Но сейчас мне праздная жизнь нравится. Здоровье и нервы берегу к 100-летию. Немного осталось. С Альмыной возьмём треклятую и вспомним Ленинград.

Клара Сельвина и Валя Арсанова контрастировали Манцыновой и Кекеевой Алефтине. Героинь Сельвиной и Арсановой не давали. Психофизика была другая, Клара страдала из-за своего личика, уж дюже не рабоче-крестьянского происхождения было. А тогда героини были из рабочего класса. Хотя Сельвина в студенчестве и работала в подсобке, но и это не рабочий класс. Это какая-то прослойка. Поэтому режиссёры давали ей роли асоциальных женщин или аля вамп-женщин, как Панова в спектакле «Любовь Яровая» или в «Трактирщице» в моём спектакле. В театре она проработала мало, ушла в чиновники, в обкомовские структуры, а позже на министерские ковры. Потом вернулась опять на театральные красные дорожки уже в качестве чиновника – директора театра. Я всегда ей говорил: «Клара, я не буду торчать возле твоей юбки. Мне надо думать о республике». Эпоху малого зала я вспоминаю с содроганием, а она говорит, что у неё это был золотой период. Каждому своё.

Арсанова Валя в спектакле С. Каляева «Воззвание Ленина» в роли Эрвенг была наполненной, трагичной. В этом спектакле она, Сасыков Александр, Уланов Иван, Яшкулов Сергей создали выпуклые, яркие характеры. Драматург С. Каляев был доволен. Роли Девжи (Мучиряев С.), Шомпу (Ах-Манджиев Л.), следователя (Сусуков У.), Хату (Эняев), Зексна Манджи (Дарваев П.) были социально верно выстроены и создавали полнокровные характеры.

Актриса Кекеева Алефтина, Яшкулов Сергей из главных героев не выходили, и в течение многих лет тащили груз социальных героев. Но Яшкулов был интересен и в антисоциальных героях. А артист Уланов по своему внешнему виду и психофизике играл правильных персонажей, но в сказках он был комедийным, безалаберным, без царя в голове. Ленинградцы умели перевоплощаться. Станиславского они чтили, школа была у них хорошая. «Ленинградцы – дети мои! Ленинградцы – гордость моя!» (Джамбул Джабаев, казахский акын).

Блаженны те, кто не галдя,

Но собственным трудом

Из ветра, света и дождя

Себе возводят дом.

Игорь Губерман

Ростовская студия, 1972 г.

Ростовская студия оставила благостные воспоминания и приятные душевные излияния, но каждый по-разному. По-всякому было. Эта студия была занята в репертуаре театра (с 1972 г.) около 40 лет по полной и без всяких там забастовок, писем на верх, с беготней в Минкультуры за подаянием. Не бегали работать в Обком партии, а потом опять возвращались.

Многие ушли с «поля битвы» через некоторое время, но с Любой Босхаевой у нас нетленная любовь продолжается. Правда она очень занятой человек, думает только о республике, некогда судачить со мной. О какой любви тут речь. И я перекинулся к другой. К Довгаевой Людмиле. Одна из ростовской студии поднимает калмыцкую культуру. Ангучаева, Мукукенова Н. игнорируют меня. Дюже молодой, мол, без дачи, машины, зыркает на других. Володя Мацаков теперь (2016 г.) зам.директора, завпост, зам по дисциплинарной части над всеми, зам по коррупции, следит за каждым гвоздем, иногда бывает балетмейстером. У меня в спектаклях играл королей, шаманов, мафиози. И что мне нравилось в нем - мат не любил, но аргументировал, пояснял, подгонял так монтировщиков, как не учат в школе и в музее не выражаются. Ростовская школа. Ростов-папа, Одесса-мама. На конном дворе он был бы профессором. А так он нужный театру мастодонт. Даже в Архангельске его знали. И зам.директора того театра гордился со знакомством в Ростове с калмыцким представителем культуры. Не пьет, не курит, но театральный гвоздь домой не даст. А так все стремится к идеалу, но тянет на себя одеяло. Все хочу укусить его, но не получается.

Довгаева Людмила, Людя, как называл ее влюбившийся в Улан-Баторе актер-монгол, красавец. «Людя, пойдем пить чай», - приглашал ее. Но была любовь безответная, потому что Людя была искусству отдана и будет век ему верна. Я их принимал в Ростовскую студию с их будущим педагогом Ваховским. Он был режиссер ростовского театра и педагогом в училище искусств. Довгаеву я увидел уже в Ростове, когда с Сашей Сасыковым приехал на проверку, чем они там занимаются? Смотрю, в студии какая то новенькая. Я ее не принимал. Лицо выразительное. Волевые скулы, но испуганные глаза. Как будто мы с Сашей Сасыковым надзиратели и сейчас сошлем ее на Колыму.

В моих спектаклях она была часто занята. Постепенно заметил, что она нутрянная, взрывная, характерная актриса. Психологически точно выстраивает роль. Не все этим владеют. У некоторых рваная психологическая нить. Начнет хорошо, потом психологизм обрывается. То есть нить ухваченного характера иногда рвется. Вжиться в роль и вести линию персонажа до конца не каждому дано.

В Шекспире, в спектакле «Король Лир» играла Регану, одну из дочек Короля. С ролью справилась, но могла бы еще грамм на 200 добавить. Коварные, бездушные были дочки, кроме младшей Корделии. Во времена создания роли Довгаева была молодая и коварство было не изучено ей. Она старалась быть коварной и зритель ей верил. Но меня то не проведешь. Так коварной и по жизни не стала. Только иногда крикнет бывало на кого-то для острастки. Якобы она хазырь и на этом ее воинственный пыл угасал. В спектакле «Карамболь» она создала забитую жизнью, закрученную от пьянки мужа. Колготилась в водовороте будничной, рутинной жизни и все пыталась вырваться в счастливую жизнь. По роли персонаж ее говорил: «Вот эти ручками трудилась и пахали!». И Довгаева целовала свои ручки, чтобы досадить, доказать мужу, что она труженица, баба неоцененная мужем и т.д.

Я пригласил Кугультинова Давида Никитича на черновой прогон. «Это не спектакль, а сама жизнь» - сказал мэтр после просмотренного спектакля. Это была высшая похвала. Вначале он сказал: «Разрешите говорить сидя?». Мы все: «Конечно, конечно!». А он на улыбке произносит: «Так я буду казаться важнее». Актеры в хохот.

Ростовчанка Мукукенова Надя, однокурсница Довгаевой за несколько десятков лет переиграла всех мальчишек. Я ее в юбке не видел. На елочных представлениях играла всяких снегодяев, задиристых пацанов. У нее амплуа травести, но она могла играть и в юбке всяких Зинок-продавщиц, Кланек-сплетниц и т.д.

Другая ростовчанка Кушинова Валя, крупная, характерная актриса играла всяких положительных, отрицательных женщин и мужиков. Она не гнушалась разных ролей и, не задумываясь, бросалась в омут и была на коне. Всегда громкоговорящая, аж слышно на всех микрорайонах, втискивалась в роль и если надо переходила на шёпот. Легко воспламеняющая вначале, потом гасила свой вулканистый темперамент и вела роль как прилежная девочка-пионерка, отличница. А диапазон у ней широкий. Больше чем Колонский пруд. Я с удовольствием вспоминаю те годы с 1972-г по 1985-й год. В 1980-м пришли Гитисяне, второй выпуск, огляделись, присмотрелись вокруг и началось. Но эта другая история, правда без выстрелов, но забастовки были. Ростовчане не были заносчивые, тщеславные. Они любили искусство и развивали его. Не лезли во власть, не ставили подножки друг другу.

ГЛАВА 6. ЭПОХА МАЛОГО ЗАЛА

Эпоха потерь

В конце девяностых того века началась морока с большим залом, зачастили строители. Тянулось год, может больше. Не разрешали использовать большой зал. Причина – может рухнуть потолок. Но мы - не из пугливых. Всё равно репетировали, ставили спектакли. Декорационный цех в другом здании переделали в малый зал. В это время уже ушли на пенсию актёры довоенного поколения. Из стариков остался только Морчуков. Из ленинградской студии - артисты Александр Сасыков, Алла Бадмаева и я, Борис Шагаев.

Основное здание поставили на режим ремонта. К этому времени кое-как сколотили малый зал на 35-40 мест. Сцена четыре метра в глубину, шесть метров в ширину. Кулис нет, актерам некуда спрятаться. Зритель - справа, слева - сидящие в зале видели актёров, готовящихся к выходу. Световой аппаратуры мало. Декорации не вынести, не изменить - как поставили, так и до конца стоят. Умудрялись делать ширмы на колесиках и как-то видоизменяли визуальный вид оформления. Зрителю тоже надоедает одна и та же выгородка, зритель любит, ко всему прочему, когда хорошая игра, костюмы, меняется декорация. На сцене малого зала всё кучно, бедно и немного смахивало на любительское действо. Для черновых репетиций как-то с натяжкой сходило, но сотворить что-то стоящее, реализовать полностью было тяжело. Правда, актёры игрой компенсировали убогость окружающей действительности.

И в довершение всего в Малом зале было холодно, крыша протекала. Как и в большом зале, так и в малом во время репетиций и спектаклей ставили тазики и вёдра. Во время репетиций актеры ходили вокруг тазиков, перешагивали. Зрители не раздевались, в антракте было некуда выйти, буфета нет, туалет непонятно где. Но главное, было холодно. И так 10 лет эпохи Малого зала! Жили как в «Зимовье на Студёной». Был такой рассказ Мамина-Сибиряка.

Дирекция и бухгалтерия, и цеха обогревали нижнюю мозговую часть обогревателями. Они, по-моему, не почувствовали эпоху Малого зала. Это время было похоже на эвакуационный период. Можно понять, когда война, разруха, то и терпеть надо. А было мирное время. Расцветал футбол. Футбол был стратегический объект, а культура - это атавизм. И так было, пока не написал статью в газете московский критик Виктор Калиш. Кто-то в республике вспомнил про театр, и после десяти лет режима ремонта, наконец, за пять месяцев отремонтировали главный корпус. Во время ремонта убрали крышу, потолок и сварганили новое покрытие. Правда, после этого злые языки злословили, что когда раскрыли крышу и потолок, вся энергетика, собранная за десятилетия, ушла наружу. И действительно, что-то не заладилось в нашем храме. Приехал студент-новатор, пошёл к Илюмжинову, попросил место главного режиссера, глава дал добро, и началась новая эра в новом здании. Коллектив и директор закудахтали, что пришел мессия с большим будущим и потенциалом. Через некоторое время народ понял, что король-то голый. Нельзя сказать, что был совсем голый. Какая-то набедренная повязка была и какие-то стоптанные башмаки. Вроде бы брат по разуму, ан дело-то не так вышло. Но об этом в другой раз.

Так вот, в малом зале прошла целая «эпоха потерь» полноценных, достойных большой сцены спектаклей. 10 лет – это седьмая часть времени существования театра. Мне тогда было где-то за 50 лет. И самое активное, зрелое время ушло на малозаметное, неблагодарное существование. Начальство забыло про театр, зритель думал, что театр не функционирует. Это была эпоха безвременья. Было горестно, холодно, тоскливо, но мы выжили. 10 лет хватило кое о чём подумать. Праздники забылись, а паскудные дни остались в выжженной душе будней.

Сочувствовали нам все. Сочувствие не выход из положения. Правда, одна воинствующая дилетантка-журналистка М. Ланцынова ополчилась на театр и обвинила нас, что мы занимаемся «эпикой». Слово какое подъездное, шелупонистое – эпикой. Какие могут быть эпические спектакли в малом зале со спичечный коробок? Это был пасквиль о работе театра малограмотного, несведущего дилетанта, неприличного человека. Понятие «приличный человек» в советское время было важнее, чем «талантливый человек», - пишет критик А. Смелянский, завлит МХАТа.

В малом зале были поставлены спектакли «72 небылицы», «Смерть Тарелкина», «Зая-Пандит» и многие другие. В спектакле «Всё как у всех» были интересны А.Т. Сасыков, В. Тепкеева, Б. Морчуков, В. Базыров, В. Кушинова. В «Смерти Тарелкина» актер Д. Сельвин сыграл свою последнюю роль. Эта роль была для него радостью. И он в ней купался. Таким одухотворенным на репетиции Сельвина не видели много лет. Он прекратил все праздные дела и на репетициях просил повторить, закрепить моменты сцен. В спектакле «Всё как у всех» у Д. Сельвина, Б. Морчукова, В. Тепкеевой роли были близки по внутреннему состоянию и их принципам в жизни. Поэтому они существовали в роли, не чувствовалось, что они просто играют.

При всей холодности зала и руководства республики мы согревались теплотой и заинтересованностью творцов. К 10-летней эпохе малого зала у меня двоякое отношение. 10-летняя жизнь в малом зале прошла на энтузиазме, на романтизме актёров и режиссёров. Все терпели. Не жаловались, не бастовали, не ходили по инстанциям, не требовали. Калмыцкий долгострой театра длился больше всех театральных долгостроев страны. Самый большой долгострой в России продолжался четыре года. За это время, даже у нас, был построен шахматный город Сити-Чесс. Десять лет моих зрелых, важных годов ушли на малоформатную, никому не нужную работу. Хотя все работали с полной отдачей. И в то же время нас как будто бы не было. Вот такие мысли приходят при воспоминании о десятилетнем прозябании в малом зале.

Но эпоха малого зала иногда скрашивалась праздниками для души. Здесь самый момент сделать реверанс в сторону тогдашнего министра культуры Санджиева Н.Д. Когда хотели закрыть театр вообще на время ремонта, он побежал на Верх, уговорил, доказал, что закрывать театр не нужно. И по настоянию министра декорационный цех переоборудовали в малый зал. И мы хоть как-то работали и поставили много спектаклей. В этот период министр пробил выезды на фестивали во Владикавказ (фестиваль «Мир Кавказу»), дважды в Майкоп и даже за границу, в Монголию. Расходы большие. А время тогда было архисложное. Актёры тогда ожили. Про холод на время забыли, потому что тепло немного пошло.

За 50 лет съездили на гастроли в Бурятию и Монголию – это преступно мало. И эта вина чиновников из минкульта. Потом театр почти никуда не выезжал. А жаль. Вот такие реалии. Театр зависит от роли личности в театре и от личности курирующего эту вселенную.

Эпоха малых форм и маленьких пакостей.

(1993-2003)

Как хорошо я плохо жил. Малый зал понятно почему: 8 шагов в ширину, 5 в глубину. Малых форм это в оформлении спектаклей минимум декораций, мебели. Не фантазировать режиссеру, художнику ни в высоту, ни в ширину, ни в глубину. Надо дать место его величеству актеру. Журналистка-дилетантка М. Ланцынова писала в газете, что «в эпоху Малого зала театр увлекается «эпикой». Слово-то дурацкое какое! Её «смелость» на уровне провинциального дилетантства. «Героиня» околотка! Был эпический спектакль «По велению вечного неба», который показывали во Дворце профсоюзов. И всё.

Маленькая пакость. Соответствующая внутреннему содержанию её автора. Повторюсь и напомню случайному читателю, что было в другой главе. Я раздолбал письмо-кляузу подписантов и шакалят-новаторов в объяснительной тогдашнему министру культуры В. Салдусову. Был суд. Меня восстановили. Директор театра В. Закопырин судиться не стал и уехал.

Нужен новый директор хоть мало-мальски знающий театр. Надоели директора-дилетанты спущенные сверху. Мне пришла идея выдвинуть директором председателя рескома профсоюзов К. Сельвину. Она работала актрисой в театре, была чиновником на обкомовских, министерских коврах. Посоветовался с художником Очиром Кикеевым. Он: «Посоветуйся с актером А. Сасыковым». Посоветовался. Но Саша был осторожен. А я ему «Забудь. Тине (жене) не говори». А вечером он звонит: «Кто подсказал тебе кандидатуру Сельвиной?» - «Сам решил». Пауза.

- Но тебе работать с ней. Сам решай. – А я специально спросил: «А что Тина говорит?». Саша перевел разговор. И в конце спросил: - «А как ты это провернешь?» - «Это моя забота». Так и не понял я, он за красных или за белых. О. Кикеев после ответа А. Сасыкова: «Д-а-а, не хорошие пирожки». Любимая фраза Кикеева, когда дилеммное состояние. Арh уга[2]. Другие кандидатуры отметались. Очир Кикеев добавил тогда: «Учились вместе, работали. Может рискнуть?».

Позвонил К. Сельвиной, выложил идею. А она мне: «Кто меня возьмет?». Но я гну свое: «Ну ладно подумай неделю». Через неделю звонок Сельвиной: «Я согласна». Я обрадованный, без задних мыслей брякнул: «Что, Намсинов И., Васькин С. и Катушов К. одобрили мою идею?». Она рассмеялась, ничего не ответила. «Провел» работу с актрисами А. Бадмаевой, Н. Мукукеновой, Л. Довгаевой. Так мол и так, согласились. Пришли к министру культуры Санджиеву Н.Д., он дал добро. Позже я узнаю, что советовались с Вячеславом Илюмжиновым и других подключили, чтобы было наверняка. В общем, мою идею решили укрепить. Обезопасить от противников. Начали работать. Новый директор, соответственно новые контракты. Подписываю документ и вижу, что подписываю с директором, художественным руководителем и председателем худсовета в одном лице. Вот тебе на! А художественным руководителем был я. Приказ Минкульта. Я спросил, что она теперь и художественный руководитель? Сельвина кивнула головой. Значит я опять «очередной» режиссер, после 28 лет работы в театре. Ни приказа, что я снят с должности худрука, ни привет-ответа от минкульта. Как-будто в частной лавочке на поденщине. Поделился новостью с О. Кикеевым. Он: «Это не хороший сигнал. Чья это идея?» - «Не знаю» - «Узнай в министерстве».

В минкульте мне сказали: «Сельвина поставила такое условие и министерство пошло навстречу». Сказал про это Кикееву. Он задумался и начал «философствовать»: «Что же это получается? С твоей помощью ее поставили директором, а она тебя скинула с худрука? Допустим, ей предложило министерство должность худрука, а она отказалась бы, мол, неудобно, сокурсник и опыт большой у него, а я только начинающая, то министерство силком бы не заставило. Что я тебе говорил. Это сигнал. Ничего хорошего не жди. Не очень умна, но чиновничьих, подковерных штучек нахваталась. Сидела в обкоме, замминистра была, а потом министром. За какие заслуги?! Мохнатая рука вытащила ее из вашего болота! Да все это знают. Один ты со своей режиссурой зациклился! Оглянись вокруг, нами верховодят дилетанты! Прошел я все это в худфонде! Так что, мой совет - плюнь на все это и пиши свои пьесы! Или устрою тебя на родине в Чолун-Хамуре каменщиком!», – и расхохотался. «Не кисни! Зачем тебе хомут худрука?! Всё!». И мы расстались. Придя домой, с усилием заставил записать сие в свой кондуит. Такая привычка режиссерская. Своей обнадеженностью Очир зарядил меня. Да пусть хватает власть в свои руки. Как бы не была тяжела шапка Мономаха.

Пошли «горькие» луково-чесночные будни. Я ставил спектакли как очередной режиссер. В свободное время кропал. Общение с новым директором было простым: только служебные дела. Однажды на худсовете Сельвина обвинила меня, что я не знаю жизнь театра, что 30 лет никуда не езжу. Зачем много актеров занято в спектаклях «Смерть Тарелкина», «Зая-Пандит», «Трех апельсинах»? Почему актриса Н. Мукукенова не занята в спектакле «72 небылицы»? Почему не делаю застольного периода с актерами и т.д.

Это уже не ее епархия, а режиссера. Что делается в театре я знал. Я и сейчас могу мозаично воспроизвести ежемесячную сводку жизни театра. Многие забыли. У меня все записано. Кто что ставит, кто что играет. Кто держит нос по ветру, кто стучит и за это ему наливают наркомовскую. Кто у кого в фаворитах, а потом меняет свой курс в другом направлении, кто прогуливает, а ему ставят 8 часов работы, кто сколько получает премий. Руководство, бухгалтерия и даже секретарь театра получают больше, чем актеры.

По поводу «застольного периода», «не езжу в Москву», «не занята актриса Мукукенова» и т.д. Это моя прерогатива делать застольный период с актерами и каких актеров занимать в спектаклях. Как-то актер А. Сасыков вымолвил: «Раньше Б.А. делал застольный период, а сейчас прекратил. Да, я разговаривал с актерами, почему в застольный период никто не записывает о роли. И понял, что это пустая трата времени». Раньше и в калмыцком театре и в российских я делал подробный анализ. Почему занято много актеров в спектаклях? Это дилетантские разговоры. Во-первых, все были заняты согласно указанных в пьесе действующих лиц. Во-вторых, я совсем не был заинтересован, чтобы были заняты лишние, не по пьесе актеры. Всё это наговоры, стукачество и простое не доказательное мелочное брюзжание.

В Москва. Ленинград. На море катался больше всех. Втихаря удирал к дочке в Ленинград. Смотрел спектакли. Никому не афишировал. По линии СТД был в театрах Таллина, Тарту, Вильнюса. Дважды в Уфе, Казани, Астрахани, Волгограде, Ставрополе, Ростовском ТЮЗе и «Тракторе» был. «Трактор» - это большой драматический театр. В Калугу, Рязань возил меня на своей машине лауреат государственной премии гл.художник Московского театра Александр Великанов. Смотрел тамошние спектакли и общался с актерами. А. Великанов знал их всех. В Уфе в Русском театре замдиректора передавал привет Сельвиной. Я ей говорил. По приезду в Ленинград актер театра и кино Гена Воропаев устраивал меня (без билета) в театр Комедии. В БДТ им.Товстоногова проводил актер Жора Штиль. Почему у Сельвиной были такие выводы?

Интересно, что когда главреж Ц. Бальжанов отсутствовал 5 месяцев, или поздно приезжал с отпуска из Бурятии, или ставил в других театрах, на это смотрят сквозь пальцы. За спиной Бальжанова минкульт и президент, а у меня никого, изгой – можно прессовать.

Однажды Сельвина поехала в Финляндию с другим театром и поручила мне провести худсовет и принять перевод пьесы на калмыцком языке. На худсовете я, завлит Кекеева Тина и актер В. Базыров. Он сказал, что перевод не читал. Мне и Кекеевой перевод не понравился. Не приняли. Приехала Сельвина и устроила мне с Кекеевой разнос. Позже секретарь театра непосредственно так говорит, что переводчик Д. Сельвин получил пятьсот тысяч рублей (по тем деньгам). Тогда только мы с Тиной Кекеевой и прознали, кто был переводчик. После этого я вышел с худсовета. Не люблю, когда меня обвиняют за то, что плохо делают другие. Хотел бы жить как все, но совесть не позволяет. Поговорка в лихие 90- е годы.

По поводу «не знаю жизнь театра». В советское время, да и позже по инерции любили власти проводить собрания, летучки, месткомы, парткомы и прочие тусовки. Я их не любил. И многие не ходили. А директора считали воспитательной работой. Эти бесполезные «физзарядки» пустая трата времени. Отрыжки тех замшелых времен. А надо было просто наказывать. Режиссеры обычно пишут докладные кто не пришел, опоздал, собачится, т.е. конфликтует. Директора не хотели персонально брать на себя ответственность. Добренькими хотели быть. Кстати у меня не было каких-то угрожающих наказаний, выговоров и т.д. Дисциплину как кодекс чтил. В Орджоникидзе (Владикавказ) на доске приказов было написано: «Незанятым в репетициях режиссерам и актерам желательно не болтаться в театре». Правильно. А мне за 40 лет работы в театре уже как-то не очень хотелось лишний раз без дела быть там. И как-то на замечание Сельвиной, что я не захожу в ее кабинет и не знаю жизнь театра и т.д., я в полушутку - полусерьез ответил: «Я не буду торчать возле твоей юбки. Я не член худсовета, я никто. Спектакли я ставлю в очередь». Когда назревала угрожающая форма общения, я отшучивался, не давая почвы для конфронтации. Но шпильки были, а как же. В работе всякое бывает. А цель К. Сельвиной была – убрать меня с поста главного режиссера.

Чтобы не подпускать меня к работе, Вячеслав Илюмжинов, советник, брат президента К. Илюмжинова, ставит главным режиссером только что окончившего режиссерские курсы своего одноклассника Гену Гаданова, с подачи руководства театра. На следующий день тот приходит ко мне домой с актером Евгением Дорджиновым и говорит: «Б.А. извините, меня поставили главным режиссером». А я им: «Ну что обмоем это дело?». Он отказался. Я им: «Хотите, расскажу, что было вчера? Вы ждали звонка в обкомовском доме возле театра. В 11 ночи позвонил В. Илюмжинов. Ты, Рая Гаданова, В. Базыров и В. Тепкеева пошли в Белый дом. Ты поднялся к Илюмжинову, трое остались ждать. В 12 ночи ты вышел от Илюмжинова, вопрос был решен. В час ночи я уже знал». Гаданов и Дорджинов удивились и ушли. Когда я рассказал об этом своим «единомышленникам» тоже дивились: «Кто настучал тебе? Не могли же сообщить те, кто был». «У меня прослушка везде и ФСБ на меня работает», - отшутился я. Кто сказал? Один из них настучал.

Бархатное прессование продолжалось. Однажды звонит Гаданов Гена и говорит: «Я разговаривал с Сельвиной. Задал вопрос – Почему увольняете Шагаева? Она ответила: «Я его пугаю». Поблагодарил Гену за сочувствие и спросил: «Откуда ты знаешь?». Гена: «Ну, меня подначивают, чтобы вас убрать, сами знаете кто. Ваши подружки. А за что? Вы же ни с кем не конфликтуете. На репетициях иногда делаете разнос по дисциплине называя их шмондями и волопасами. Не называйте их так. Я против вас не иду». Посмеялись и по-хорошему закончили телефонный разговор.

Как-то в разговоре Сельвина сказала: «Что ты всем говоришь, что я была посредственная актриса?». Я обомлел, ничего не ответил. Во-первых, никому не говорил такое. Второе: я такого не говорил в Москве, Ленинграде, Улан-Эрге, Хар-Булуке. Там ее никто не знает. Допустим, что говорил. Я что должен был говорить, что она была выдающейся актрисой? А тогда почему ушла или «сооблазнилась» на обкомовские ковры? Каждому свое. Как-то Гена Гаданов опять позвонил: «Б.А., ну вы к директору не заходите, сделайте одолжение зайдите ко мне. Дело есть». А я ему? «Гена, я на бюллетене. Ишиас. А потом еще она попросила написать сценарий презентации Малого зала». Гена: «Ну, хоть сообщайте, я не знал». Чувствую, добрые флюиды идут от него, и выдал глупость: «Гена, тебе Вячеслав Илюмжинов дал прочесть мою пьесу «Всё как у всех», а ты прочтя сказал ему «конфликта нет». А ведь вся пьеса состоит из конфликтов. Постоянные драчки, что в России, что в Калмыкии». «Вам что Вячеслав Илюмжинов сказал? И это вы знаете?»,- уже был металл в голосе Гены. «Ладно. После болезни приходите. Потолкуем». Позже Геннадий сказал, что разговаривал с Сельвиной на предмет вернуть меня в худсовет. Не вернула. 5 лет я не был членом худсовета.

Вообще, в эпоху Малого зала был какой-то матриархальный уклон. В худсовете одни женщины. К. Сельвина, М. Кулькова, которая ни до правления Сельвиной, ни после, не была замечена в стенах театра. Из дам еще были А. Кекеева, Н. Яшлаева. По какому принципу создавался худсовет? Мне эти худсоветы не нравились. Разговоры на уровне: «Мне это нравится, это не нравится». Короче на худсоветах неся правду-матку наживал я врагов. Актер Юрий Ильянов как-то сказал: «Шагаева надо приглашать на худсоветы, как «возбудителя спокойствия». Т.е., мол, Шагаев дело говорит.

Однажды А. Кекеева на обсуждении спектакля «Не перехитри себя» обвиняет артиста В. Базырова, что не вжился в образ женщины. Ей было невдомёк, что персонаж только переоделся в женщину, так сказал ему хозяин. И актер должен наоборот «разоблачать» себя, что он не женщина. А бывшая актриса, завлит выдает дилетантское суждение. Нонсенс. На спектакле «Всё как у всех» члены худсовета, женщины, возмущаются. Почему на сцене стоят сухие деревья (натуральные) и зеленая молодая поросль, гирлянда вьющихся растений? Не поняли образ спектакля. Старые деревья - это старшее поколение, которые засохли, увяли в жизни и молодая яркая зелень – это образ молодой поросли. Зачем, мол, бедноту показываете, заявляли дамы. В Ленкоме, у Марка Захарова, сухие деревья тоже стоят и даже живые лошади. И это театральные люди!

Постоянно от дирекции пускали слух, что я выпиваю. На собрании 25 марта 1997 года актриса Вера Тепкеева сказала: «Я ни разу не видела Шагаева пьяным на репетиции». А она дока по определению алкоголя в организме. У ней внутри счетчик по определению алкоголя, знает, кто и сколько принял на грудь народный, сколько рядовой. Народные пили что подешевше, рядовые очищенную. Иногда со звездочкой. У Тепкеевой есть прибор-дозиметр к творчеству. У нее есть кураж и джалыковский темперамент. Ждет роли, чтоб штукатурка осыпалась и декорации упали на сцене.

Однажды К. Сельвина заявилась с секретарем Л. Зундугиновой в мастерскую Очира Кикеева, чтобы поймать меня с поличным. Я отдыхал в другой комнате, лежал, курил, думал, куда грести дальше. Зашли, спросили здесь ли я. Кикеев как дневальный: «Выходи!». Покалякали. Ушли. Очир Кикеев: «Я специально тебя позвал, чтобы убедились, что ты белый и пушистый. Д-а-а, БэШа теперь я понимаю каково тебе! Это цветочки, ягодки будут позже, что я тебе говорил тогда. А ты розовые сопли развесил».

Мне исполнилось 60,5 лет. Сельвина предлагает мне «по-дружески», печась о моем здоровье: «Пошел бы ты на вольные хлеба». Меня как пенсионера отправляла на вольные хлеба, а самой столько же было. Покажи пример всем. Уйди первая на вольные хлеба.

После Г. Гаданова по приглашению министра Н.Д. Санджиева возник второй бурят Ц. Бальжанов в качестве главного режиссера. В качестве главного режиссера приглашали кого угодно, только не своего. Первый бурят - главный режиссер по фамилии Цыренжапов, а его кто-то прозвал Цыренжопов. Сослать бы автора опять в Сибирь, но не могу себя. Цыренжопов действительно любил горячительное. Он мог неделями зависать дома. Бедная русская жена-швея прикрывала его, но «разведка» у нас работает отлично. Через полгода этот Цыренжо..жапов тихо ускользнул к байкальскому берегу. Когда появился второй бурят вопрошали: «А чегой-то опять бурят?». Я отвечал: «В Бурятии кузница кадров для Калмыкии». Актриса Алла Бадмаева: «А что твоя сокурсница-директор не могла за тебя слово молвить? Ты же ее директором предложил». Все заржали и врассыпную. Боялись стукачей.

В это время худсовет принял мою пьесу «Зая-Пандит». И новый главный Бальжанов заявляет: «Я буду ставить «Зая-Пандита». «Почему ты?- спрашиваю. - Потому что я главный, и обязан ставить я», - заключил Бальжанов. Я в гневе сказал: «Слушай, Церен, ты здесь пришлый, а власть главного тебе не поможет! Еще ты меня будешь дискредитировать и прессовать! Не скажи свою идею директору, она будет на твоей стороне. Это же ахинея. Я режиссер по профессии и моя пьеса. Но поразмысли, какой будет резонанс, если я буду отстаивать свою правоту! Ни власть, минкульт, ни Зурган Бадмаев тебе не помогут». С мотоболистом Зурганом Бадмаевым и с президентом бурят был на дружеской ноге, а я как изгой на своей вотчине не имел никаких прав. Но калмыцко-бурятский конфликт не произошел. Бальжанов ретировался. И даже Сельвину просил, чтобы меня ввели в худсовет. Он поставил спектакль «По велению вечного неба». Показывали во Дворце Профсоюзов. Пьеса и спектакль невнятный, скорее этнографический, костюмный. Пьеса вроде про Чингисхана, а он появлялся эпизодически. Во втором акте его нет вообще. Появляется в конце. Зачем женский бунт? Уйгурский хан ни к чему. Чингисхан якобы сказал, что у воина, пока идет война, не должны рождаться дети. И во втором акте прячут рожденного ребенка. Десять минут переодевания Чингисхана. Действие стоит. И при чем тут «вечное небо»? Да еще «по велению» его! Не доказательно. Идея не расшифрована.

А сколько шума, пиара было. Телевидение, радио, пресса, фото в фойе с президентом К. Илюмжиновым. В спектакле только музыка А. Манджиева была на высоте и шла первым планом, а все остальное погрязло в постановочной мишуре, ничего не обозначающей (10-минутное одевание Чингисхана). Танцы непонятно какой национальной принадлежности. Профессор университета Б. с калмыцкой кафедры сказал «обертка хорошая, а внутри-то пустышка лежит. Дарваева жалко», - и ушел после антракта.

Бальжанов мой спектакль «Зая-Пандит» смотрел на фестивале в Монголии. Стояли рядом в радиорубке театра, смотрели и курили. Похвалил пьесу и спектакль. А я ему: «Не зря ты просил поставить?». Он хлопнул меня по плечу и мы расхохотались. Расстались по хорошему. Всё-таки братья по разуму, не только по крови.

А где же ТЕАТР? – спросит читатель. Где романтика, творчество, полет, вдохновение? Где же глубина? Не может театр состоять из дрязг, подножек, подлостей и сознательных притеснений, выживаний. К сожалению, все это бывает в театрах. Разница в градусах, дозах, размерах. Одни руководители делают это открыто и еще получают радость, удовольствие от этого, а другие поступают хитро, тихо, не афишируя. Случайный человек подумает, что это наговоры или автор уж дюже все сгущает. Наоборот сглаживаю острые углы, а в жизни всё было острее. Это читать просто. Надо завершать эпоху Малого зала, а то читатель уже замучился и тянется, наверное, к валидолу. Скажет: «Какая чепуха! Не может быть такого!».

А творчество рядом. Режиссер должен, обязан разгребать прилипающую на него грязь, неважно от кого идущую, и тут же на сцене, работая с актерами, высекать из себя и из них искры вдохновения и пламя души. Надо забыть ту параллельную жизнь с руководством, с «персональными врагами». У директора власть, финансы и возможность привечать, пригревать угодных, нужных людей, а у режиссера нет никаких рычагов, даже докладные писать не всегда полезно. У режиссера только талант, вдохновение, сколько есть, и он должен пользоваться только этим «инструментом» и высекать из актеров искру божию.

А руководители сидят в кабинетах в тандеме с бухгалтерией, в тепле, уюте, не тратя нервы. Поэтому у них много сил на интриги против любого творца. Они не творцы, а рычагов для прессования много. Директору ничего не стоит не понравившегося творца уволить. Причины найдут и помогут приближенные и стукачи. Ничего не утрирую. Работал в разных театрах, знаю. У руководства рычаги и наверху в министерстве культуры. Они там больше светятся и создают о ком-нибудь соответствующую характеристику. С министрами и чиновниками культуры избегал встреч. У меня к ним органическая неприязнь. Пример. Главный художник В.Ханташов как-то сцепился с актером-парторгом Б.М. Морчуковым. Тот доложил министру Катушову об инциденте. Дело было мелкое. Ты такой, а ты сякой, ну азиатчина сыграла. Министр их на ковер и почему-то меня к ним в пристяжку. Поговорили, мирно извинились. Катушов: «Ну, вот и хорошо. Аксакалы примирились, а Шагаев только физически останется». Я обомлел. Ни звука не издал. Вышли. Морчуков: «А ты чё приперся?!». Ханташов: «Ну его же министр вызвал». Морчуков махнул рукой и ушел.

Ханташов удивленно так: «А чего это Катушов так на тебя наехал? Физически только останешься? Ты же ни слова ни сказал во время беседы» - «Давай закурим, Володя». Закурили. Ханташов: «Ну, чё молчишь? Что-нибудь было до этого?». Я: «Один раз была встреча давно, в 70-х годах, когда на Аршань ездили на пикник. Его Сельвина пригласила. Театралы были и даже Морчукова старший сын Баатр. Я его тогда вообще не знал. В обкоме то ли комсомола работал, то ли… в общем, пузатый, надменный, молчаливый дядька. Короче приехал отдыхать, а тут турнир. Катушов играл с сыном Морчукова Баатром. Ему с ним скучно, меня пригласил. Сыграл с ним в шахматы. Я шутил, ерничал, сдался через пять минут. Он молчит. Чувствую, он меня невзлюбил. А мне по хрену. Но он видимо затаил на меня…Типа какой-то лицедеишка, с секретарем чего-то там шуткует. Это я потом понял, что шуток партийцы не любят. Оратор он хороший, это я потом понял. Но что он на пляже будет выказывать свои ораторские способности? Он нас презирал. Лицедей! Играл с ним в шахматы и всё. Фотография даже есть. Больше никаких контактов».

Ханташов: «Он что, тебя вызвал это сказать? Ну я понял, откуда ветер дует». А я ему: «Я тоже понял». Видимо кое-кто так обо мне наговорил, что министр Катушов был зол до того, что сказал – физически только останусь. Человек он был резкий и властолюбивый. Через много лет он с Иваном Басанговым, тоже бывшим министром культуры, оказались у меня дома. Угостил. Посидели. Они с мамой поговорили, она лежала со сломанной шейкой бедра. Катушов сказал ей: «Мы вашего сына поддерживали, помогали». Мама: «Спасибо, спасибо». Благопожелания на родном языке воздала ему. Если бы мама знала как они мне «помогали». Все министры. Всюду абсурдизм в нашем околотке. Конечно, кто с ним ходил в друзьях, будут возмущаться. Он для меня безразличен. Все они партийцы вышли из одной шинели. Это было после юморески «Ванька Жуков». Какой я их единомышленник?

Финансовая сторона, не творческая.

1. Полгода тянулась оплата за оформление спектакля «72 небылицы».

2. За оформление спектакля «Всё как у всех». Машинистка Зундугинова распечатала роли – 25000 руб., Мучиряев С. перевод – 50000 руб. Мне – 20000 руб., только за оформление спектакля. Меньше секретарши, распечатавшей пьесу по ролям. Мне подсунули ведомость оплаты позже.

3. За пьесу «Зая-Пандит» театр не стал платить. Обращался к министру, советнику президента В. Илюмжинову. Потом поменялся министр. 6 месяцев министр Н.Д. Санджиев не платил за пьесу, потом сказал, что театр оплатит. Причем получили уже: П. Дарваев за перевод, художник Ханташов за «танки». И только через 1,5 года заплатили мне. Получил деньги 3 тысячи рублей во Дворце профсоюзов. Директор С. Калгатин вручил эти копейки. П. Дарваев до этого за пьесу «По велению вечного неба» получил в 10 раз больше, чем я за пьесу «Зая-Пандит».

4. 29 августа 1999 года меня вдруг назначили И.О.главного режиссера. И только 8 августа 2000 года издали приказ об оплате по 17 разряду. А получал зарплату по низшему 15 разряду.

А вот приказ №87 от 16 сентября 2001 г. «Режиссера-постановщика Шагаева Б.А. перевести на должность главного режиссера театра до конца текущего года, в связи с окончанием стажировки Болдыревой Р.Н. и назначением ее на должность режиссера-постановщика. Оплату производить согласно штатного расписания по 17 разряду. Директор К.Сельвина». При чем тут Болдырева Р.? Вообще непонятный «регбус».

Мне уже надоел этот «пинг-понг», то и.о. главного режиссера. Приезжий режиссер М. Мамедов так и называл меня «Товарищ И.О.». Это было у него такое обращение ко мне. Унизить меня. Но я-то дубленный сибирскими морозами и издевательствами соплеменников. Однако ж поскачем дальше.

5. 10 января 1996 года на премьеру «Все как у всех». Заранее купил 10 бутылок водки (тогда с ней бы

6. ло туго). Оставил в кабинете директора на время. Договорились, что будет банкет для актеров. И в день премьеры узнаю, что водка выдохлась. Чуточка осталось 6 бутылок. На всех не хватит. Я решил это дело замять, да и не разрешалось пить в театре. А после премьеры актер А. Сасыков прямо так: «Андреич, ну где твои 10 бутылок? Тащи! Я хоть не пью, но за премьеру чуток можно». Тут еще 2-3 актера заканючили: «Давай, давай». Взял у директора остатки, 6 бутылок. Ушли в бендежку подальше от чужих глаз и остатки пригубили.

Скажете какую-то мелочевку вспомнил. Согласен, мелочевка. Но отношение ко мне со стороны директора. Загасили праздник для души и мои устремления. Я же ляпнул кое-кому про банкет, а получился конфуз. Сасыков успокаивал меня: «Не бери в голову, Андреич. Ко мне тоже относятся не как к аксакалу, а как к саксаулу». Посидели, побалакали, погрустили. Это была последняя наша посиделка с ним. Саша Сасыков сыграл в трех спектаклях и показ закрыли. В этом же месяце Саша умер. До этого похоронили Гену Гаданова.

Пьеса вначале называлась «Страсти по президенту». Вячеслав Илюмжинов прочтя ее, порекомендовал поменять название. И я назвал «Все как у всех». Т.е. такие конфликты могли быть в России, за границей, где угодно. История одной семьи в лихие 90-е годы. Её проблемы, кредиты, исчезновение денег у молодежи. И по ходу только что выбрали президента. Молодежь, естественно, за. Старшее поколение не приветствует. Отсюда конфликт поколений. Деньги за эту пьесу получил через год. Поедем дальше.

7. В 1997 году 2 мая Сельвина устроила мне разнос, что купили ткани на костюмы на мой спектакль без её ведома. Во-первых худсовет принял эскизы художника и ткани купили уполномоченные по статусу: художник с завпостом Мацаковым. Странное отношение ко мне. И совершенно другое отношение к режиссеру Ц. Бальжанову. Приезжему.

8. Сценарий и спектакль к памятной дате войны «Ах война ты война», как и мои спектакли «Три апельсина», «Смерть Тарелкина» и другие постановки прошли максимум по три раза. А приезжего режиссера Мамедова по несколько лет. Спектакль «Остров любви и надежды» лоббировали 10 лет. А мои по 5, 10 раз. Посмотрите в документах. Это я театралам.

9. На телевидении про спектакли и про актеров говорили все, кроме режиссера Шагаева. Один раз как-то после спектакля «Зая-Пандит» пригласили всех и меня после гастролей. Арh уга (деваться некуда) - я режиссер спектакля. А так постоянно себя пиарит почему-то директор и про спектакли и про актеров. Телевизионщики спрашивали, почему постоянно директор выступает? Приглашали, мол, всех. И почему сказочница Одинокова И. в интервью с актрисами Тепкеевой В., Кушиновой В. у нас на телевидении спрашивает про театр, про вас? Кто ее уполномочил? И почему она про театр?». Я: «Ребята (операторам, осветителям), при чем тут я? Вы же, телевидение, приглашали ее». А они опять: «А чего актрисы согласились?». Я им, чтобы отстали: «Все вопросы к Одиноковой, к актрисам». Оператор: «Засветятся лишний раз в экране. А почему вас не приглашают? Всё время директор в эфире». Я уже начинаю ёрничать: «Я черный на экране, меня не видно. А у вас аппаратура слабая, чтобы меня высветить. А у Сельвиной личико светлее».

10. Прогулы неделями одного актера секретарь Зундугинова проставляет в табеле 8 часов работы. Не голословен, есть документы 3 тома. Приказы трех лет, где руководитель, бухгалтерия и другие приближенные получали премии. Некоторые по 11 тысяч рублей. Мы с Алевтиной Кекеевой в списке не значились. Я очередной режиссер, отчасти показывающий лицо театра получал зарплату почему то 8 тысяч рублей. Нонсенс. Зарплата вынуждала жить вольготно и размашисто. Я нигде, никому не жаловался. Но икра, балык всегда на столе и под столом.

11. На фестивале в Монголии, куда выехали с моим спектаклем «Зая-Пандит», Сельвина меня тоже игнорировала. На открытии на сцену пригласили всю Калмыцкую труппу, кроме меня, режиссера спектакля. Потом директор хотела меня отправить домой раньше. Но через день сказала: «Пока задержись». Я спросил: «Для чего?». Там узнаешь – был ответ. На следующий день вдруг монголы вызывают меня на сцену и награждают званием заслуженный деятель искусств Монголии. Она все знала, но не сказала. Но это мелочи. А ведь хотела зарубить спектакль и писала министру Н.Санджиеву уволить меня (в приложении в фотофактах). Кстати и она за мой спектакль получила звание. Актеры спросили: «А ей за что?». «Уметь надо», - сказал один актер. Кстати, один из ее приближенных.

12. Министр культуры Н.Д. Санджиев в 2015 г. сказал мне, что Сельвина приходила и просила поставить главным режиссером приезжего режиссера М. Мамедова. Но, как сказал Санджиев Н.Д. он не поддался чарам женщины. А Мамедову после 3-4 постановок дали звание. Меня же наша соотечественница дважды зарубала на звание. Министр Санджиев Н.Д. спросил как-то: «Ну где твои бумаги на звание? Дважды разбирали и дали добро. Где бумаги?». А я ему: «Не знаю». Он: «Скажи ей, третий раз пусть заполнит». Я передал слова Николая Джамбуловича. Сельвина сказала: «Хорошо». Но бумага заполняется до сих пор. А было это в 1997 году. Наверное некогда было. Думала о республике. Или еще сейчас заполняет.

Последняя страница. Финальная.

Не хотелось писать о взаимоотношениях с директором К. Сельвиной. Конфликтов с ней не было, чтобы не здоровались. А в театре, в искусстве конфликт обычное явление. Во-первых, я не так воспитан. Спускал на тормозах «шалости» Сельвиной. Но они подтачивали организм. Мой, естественно. Я чувствовал, что она меня постоянно выживает, но старался не заострять углы. Дама всё-таки. Да я бывал вспыльчивым, но тогда, когда назревала уже вопиющая глупость. Я человек прямой и открытый. А кому нравится правда? Правда вызывает гнев. А гнев женщины не предсказуемый, не расшифрованный, не изученный. Сколько женщин, столько почерков, стилей поведения.

Но как бы то ни было, дело двигалось, спектакли я ставил. Нареканий, выговоров не было. Когда уже ни я, ни Сельвина не работали в этом «огнедышащем котле», она приходила ко мне в гости. Одна или с подругами. С Н. Яшлаевой, например. Конечно, я помню, как с представительницей Красного креста К. Сельвина пришла к больной маме (три года лежачая была, я ухаживал за ней и работал). Принесли памперсы и еще что-то. Слышу голос: «Мы ему, скотине, помогли матери, а он «кляузу» настрочил». Что ж теперь за эти копеечные памперсы я должен забыть про «шалости» по отношению ко мне? Глупость минкульта и театральной власти меня не сгибала, а наоборот побуждала к творчеству. Я уже привык к абсурдизму, ахиниаде. Но всегда и сейчас тоже стоит безответный вопрос - За что? Видимо такая планида. Мне постоянно делали огранку, шлифовку. И поэтому я и сейчас, на пенсии, не работающий, не могу быть уверенным, что опять кто-то не сотворит пакость. Уже инстинкт. Ох уж этот театр с его тайными, подковерными играми!

Дождливо. Пасмурно. Ненастно.

В театре ж говорят: Что «ЯСНО».

ГЛАВА 7.О РЕЖИССУРЕ

Искусство режиссуры

В театре властитель дум, направления, эстетики – режиссер. От мировоззрения, культуры, человечности режиссера выявляется уровень театра. Есть режиссеры интеллектуалы, диктаторы, педагоги, говоруны, безграмотные (в своем ремесле), малокультурные (босяки от режиссуры) и дилетанты.

Молодой режиссер или мечтающий посвятить себя режиссуре должен много знать, читать, понимать психологию, характер человека. К сожалению, приходят в режиссуру малообразованные, малокультурные субъекты из актерской среды, из администрации театра, художники и даже авторы пьес. Исключение - талантливый и образованный драматург Н. Коляда. Нахватавшись верхушек, режиссеры без профессии, полагают, что познали азы режиссуры. Приходят в режиссуру тщеславные, которым главным кажется командовать, повелевать.

Разбор, анализ пьесы, нахождение образа спектакля, характер персонажа, определения событий, конфликт всех сцен и пьесы входит в обязанность режиссера. Желательно не экспромт на репетициях с актерами, а домашняя заготовка. Бывают пьесы, спектакли разных жанров, но такие постулаты как: характеры, образность, темпо-ритм – вечные истины. Иначе будет смахивать на клубную самодеятельность. Меняется эстетика театра, образность оформления, но вечны эти столпы, на которых стоит художественное решение спектакля. Без знания законов режиссуры лучше идти в чиновники и не морочить голову актерам и зрителям. Режиссура – это особое мышление, это особый взгляд на мир. Режиссер должен быть широко образованным человеком. Он обязан хорошо разбираться в драматургии, музыке, изобразительном искусстве, технике театра и даже в хозяйственных и организационных вопросах. Режиссер совсем не обязан уметь писать пьесы, он может быть слабым артистом, может не уметь рисовать и играть на музыкальных инструментах, но он должен уметь творить, создавать целое.

Поэтому режиссура кажется иным очень легким делом. Но так ли это? Легкое, если понимать режиссуру как ремесло. Тяжелое, если понимать режиссуру как искусство. Стихи тоже можно научиться рифмовать, но не стать поэтом. Если режиссер лишен наблюдательности, фантазии, если у него отсутствуют чувство юмора, темперамент, чувство ритма и т.д., он не станет режиссером. Он будет ремесленником. М.Захаров написал книгу под названием «Суперпрофессия», Г. Товстоногов сказал о режиссуре, что это самая трудная профессия в мире. Не путать с физическим трудом. Режиссура требует интеллектуальных и физических сил. Режиссер должен уметь играть на человеческой душе артиста, чтобы вместе с артистом находить отклик в душах зрителей.

Театральное искусство зиждется на трех «китах». Это драматургия, режиссер, актер. И роль режиссера в процессе создания гармоничного соединения в этом процессе – ведущая, организующая, направляющая.

Тезис о руководящей роли режиссера это не утверждение безграничного режиссерского деспотизма. Нельзя путать художественную волю с деспотией личного вкуса. А на периферии зачастую это присутствует на репетициях и в высказываниях театральных работников.

Рядовой зритель может не заметить слабость пьесы, построения мизансцен и т.д. Режиссер должен знать: почему герой стоит на стуле, а не сидит. А зачастую на сцене видишь разводку актеров. Режиссура от лукавого. Режиссер может, не ведая того, сделать неверную трактовку спектакля. Не исходящий от замысла автора, не проецирующий на современную жизнь, вообще ни о чем. Раскручивание сюжета с вкраплениями песен, танцев и т.д.

В спектакле должна быть гражданская позиция. Об этом болит моя душа. Эта позиция может не выражаться в словах героев, но обязательно быть в темпераменте спектакля. Режиссер в первую очередь – толкователь. Он должен объяснить, разложить по полочкам свой замысел всем творцам спектакля, но зритель не должен этого замечать. Зритель, кроме сюжета, должен эмоционально заразиться идеей пьесы, а потом уже пойдут интеллектуальные рассуждения в ходе и после спектакля, на улице или дома за чаем. Эмоции рождают мысль, а мысль – эмоции. Это значит, что зритель должен переживать и думать как на спектакле, так и после него. Зритель всегда проецирует на себя слова, поступки героев и будет следовать за героем, но это уже другая тема разговора.

Репетиции с актерами это тоже архиважный момент. Во-первых, режиссер должен быть подготовленным к репетиции. И интеллект и психофизика должны быть в норме, если можно так выразиться. Раздражительность и гнев на репетициях как режиссера, так и актера не способствует созданию атмосферы работы. Но бывают моменты, во время репетиций, когда актер вулканирует не по делу, собачится, то режиссер вынужден прикрикнуть, но при этом мигнуть другому актеру, показывая, что ты не злишься, а просто приструниваешь зарвавшегося актера. Я частенько использовал этот примитивный прием. Иногда это срабатывало, но не всегда. Надо знать калмыцкий характер. Есть актеры, у которых самолюбие, честолюбие, гордыня родились раньше их. У калмыцких актеров-степняков они проявляются, хотя и не до ножа. Я, конечно, утрирую, но бывают мерзопакостные моменты.

Режиссер должен жестко вести репетиционный период. Он, как лоцман, обязан знать фарватер движения. При этом могут быть компромиссы. Но это не значит, что сегодня режиссер говорит актеру одно на репетициях, а завтра другое по одной и той же сцене или меняются задачи, действие, мизансцены и т.д. Актер сбивается и неизбежен конфликт. Иногда можно и изменить. Если актер подсказал лучший вариант. Режиссеру надо оставить при себе свое самолюбие и шутливо похвалить актера за «гениальную» подсказку. Вообще шутка, юмор на репетициях должны витать, быть.

Режиссер к репетициям должен приходить подготовленным. Должен знать вехи в толковании сцен. Актер мыслит по-другому и не видит себя со стороны. Есть актеры, которые все время внутренне сопротивляются замечаниям режиссера. Они из железобетона. Все великие актеры в молодости «шли» на замечания режиссера. Еще спрашивали: - Я правильно сделал? Вас это устраивает? Эти из пластилина. И уже позже, став мастером, могли позволить отсебятину и не всегда слушать режиссера. Это исключение. У Г. Товстоногова такого не было. Евгений Леонов в Ленкоме мог это себе позволить, Смоктуновский в театре, но не в кино. У них было все логично и интересно.

А сколько бывает огрехов в произнесении текста. Один актер произнес текст: «Хан наш не любит молчанье молвы», вместо – «Хан наш не любит молчанье толпы». В Архангельском театре в спектакле «Синие кони на красной траве» актер, игравший роль ходока в кабинете у Ленина произнес: «Леонид Ильич, мужиков утюжат». Зал грохнул, зааплодировал, засмеялся. Актер выждал паузу, не растерялся и промолвил: «Владимир Ильич, не обессудьте. Это мой сосед, Леонид Ильич на языке все время вертится». Зал снова грохнул. На языке вертелся как пропеллер. К каждому актеру режиссер должен подходить индивидуально. Режиссер обязан знать характер, привычки, вкусы актера, но не попадать под влияние. Надо к каждому иметь свой ключик. Правда не всегда это соблюдается, но желательно держать в голове. Каждому актеру давать его словесный сок. Есть актеры, которые понимают с полуслова, другим надо два стакана словесного сока, с третьими не надо валандаться, а просто давать режиссерские установки. Актер любит, когда режиссер дает конкретные, действенные задачи. Бывает, что актер предлагает решение интереснее, чем у режиссера. Не надо упираться и настаивать на своем. Актер исполнит требования режиссера, но у актера появится камень за пазухой. Я уже об этом писал.

На репетиции всякое бывает. Актер не в духе, больной. Да мало ли что происходит внутри у живого человека. Интуиция режиссера зачастую помогает. Театр – это всегда работа с нервами и на нервах. Надо так дергать душевные струны актера, чтобы они не лопались. Нет другой такой профессии, где каждый день дело происходит с нервами, с психикой человека, с психофизикой. Тем более что в театре тщеславие, самолюбие, гордыня, завышенная самооценка сожительствуют постоянно. Таковы издержки производства. Поэтому режиссеру нужно быть осторожным как саперу. Режиссер должен быть психологом. В молодости мы часто ломаем дрова не по надобности. Потом задним числом понимаем, что не надо было работать как колун. Максимализм, упертость, боязнь потерять или принизить свой авторитет относится как к актеру, так и к режиссеру. Поэтому, чем гибче, пластилиновей, гуттаперчивей актер и режиссер, тем репетиции полноценнее, продуктивнее. Но не надо быть размазней, как актеру, так и режиссеру. Я тоже иногда был не прав, но, к сожалению, не вернешь прошлогодний снег.

Когда долго работаешь в одном театре, прикипаешь к актерам. Все про них знаешь. К кому-то больше симпатий, к кому-то меньше. Это естественно. Но режиссер должен ровно и равно относиться ко всем. Это, конечно, в идеале. Все что написал до этого – это одна сторона режиссерской тактики, маневрирования, но не главная. Творческая сторона режиссера с актерами наиболее действенная и результативная. Найденный образ спектакля, интересно проведенный застольный период, образно найденное визуальное решение с художником спектакля, найденные мизансцены, точная, помогающая идее, образу спектакля музыка, заражает актера и результат будет положительный. К этому надо стремиться. Иногда пьеса не заражает режиссера, распределение неверно из-за производственных неурядиц и т.д. Все эти компромиссы не в пользу искусства. Раньше, до перестройки, навязывали пьесы к датам, юбилеям. Надо на колхозную, деревенскую, на производственную тему и т.д. Бороться против пьянства со сцены, ратовать за здоровый образ жизни. Это не задача сцены.

Я избегал назойливых предложений министров, директоров, главных режиссеров поставить «нужную» пьесу. Однажды главный режиссер Купцов Э.Д. вынудил меня поставить спектакль на деревенскую тему – «Вот моя деревня». Пьеса слабая, поверхностная. В результате, после премьеры даже на гастроли не повезли в деревню. А спектакль приняли хорошо. Перед министерством отчитались и на этом «баста». Министр культуры Б. тоже вызывал на ковер и напрягал поставить пьесу местного автора. Мои аргументы, что пьеса слабая, не действовали. Пошли угрозы об увольнении. Директор театра Т. просил не лезть на рожон. «Пойди на компромисс» - убеждал он. Много крови попортили чиновники в молодые годы. Если пьеса напечатана, то это уже закон, что она без изъянов. Чиновников не учили разбираться в драматургии. Им нужно было одно: отвечать на призыв партии и правительства. Конечно, классику не запрещали. Не в их силах было переть против классиков. Сейчас в ХХI веке вроде те так, но остались атавизмы у главных режиссеров. Очередной должен ставить почему-то детские спектакли или слабую драматургию. Но опять же, говорю, не везде. Все зависит от ума и человеческих качеств главных режиссеров. У нас, в национальном театре - главные, которых я знал, за сорок лет были тоже со своими прибамбасами, мерзопакостные личности. Не все, правда. Во что бы то ни стало очередного держать в тени. Талантом не может доказать, так хоть служебным положением принизить.

Главные режиссеры появлялись по-всякому. Из Бурятии приглашали дважды. По каким принципам, соображениям выбирали – непонятно. Один главный режиссер Цыренжапов был наглядно слабый, скучный, неинтересный, любитель горячительного, мало ставил, редко появлялся на работе. В его фамилии актеры заменили одну букву и все звали его Цыренжопов. Министр культуры Б. пригласил этого «заморского» гостя. Лишь бы не свой. Уж очень свой будетперечить. О творчестве этого варяга и нечего говорить. Не помню его спектакли. Какие постановки, о чем, зачем, почему? Никто не помнит.

Все увлекаются горячительным, но этот увлекался по-азиатски до безобразия. Гордился, что в Москве, на главной улице столицы, он, первый азиат, валялся пьяным. Вот такие приоритеты были у приглашенных. И такого пригласили, чтобы поднимал калмыцкое театральное искусство. Уехал незаметно, как и «творил» на сцене.

Другой режиссер из Бурятии был более профессиональней. Как и мы все на чем-то помешанные, он был зациклен на Чингисхане. Тогда все были увлечены Чингисханом. Только маленькая деталь: сценически не могли убедительно показать и доказать в чем сила ума, прогрессивность, позитив этой, действительно, могучей личности в истории тысячелетия. Постановочно было решено увлекательно, но к сути дела никакого не имело отношения. Танцы, одевания, бои – это зрелищно, но не эти действия раскрывают суть характера героя. Конфликт в драматургии был заложен сомнительный. Чингисхан заявляет в начале спектакля: кто из воинов заимеет наследника – будет казнен. И это разве конфликт? Если это конфликт, то это абсурд. Для войны нужны воины. А что в этом случае получается? И это мысль, идея Чингисхана?

И из десяти картин в первых двух и в двух финальных появляется герой. А в шести других история как родился сын у одного из воинов и их перипетия, и судьба этих людей. Герой, его подружки, его действия и в чем заслуга героя оказались в стороне. Образ Чингисхана был схематичный, бездоказательный. Пресса была убийственной, слава обеспечена. Фотографии с президентом. Победа была в кармане. Только образ Чингисхана не был расшифрован, характер героя не был показан. Плакатный, схематичный герой. Но это, как говорится, детали, мелочи. Театрального искусства было маловато. Были хорошие костюмы, бутафорские бои, был дым, дымящиеся котлы, но драматургия была не доказательной, а драматургия входит в область театрального искусства.

Другая постановка гостя из Бурятии была по пьесе бурятского драматурга «По древнему обычаю». По бурятскому древнему обычаю старики уходили в степь и умирали там. Не досаждать, не обременять здоровых. Как кошки, собаки, куда-то удаляются от людей и подыхают. Так режиссер поменял имена персонажей на калмыцкие и как будто это происходит в нашей калмыцкой степи. Менталитет бурятов и калмыков может и схожий, но обычаи, нравы, обряды все-таки отличаются. Хотя и родственные по крови. Обычаи русских, украинцев, белорусов не всегда во всем тождественны. Есть и различия. Так и у бурятов с калмыками. Какой калмык пойдет умирать в степь один? А если кто и пойдет на такой акт, то этот человек с внутренней аномалией. Здравый смысл не сподвигнет на такой шаг. И что это за древний обычай? По-всякому хоронят, делают обряды у разных народов, племен. Конфликт пьесы сомнительный, нетипичный. И для чего вся эта акция?

Станиславский создал систему актера. Систему режиссера никто пока не создал. Многовековая история театра знает периоды расцвета и упадка, насчитывает тысячи имен великих артистов. Каждая эпоха оставила свою теорию театра. Свои «системы» предлагали Аристотель, Гете и Дидро. Позже возникли творческие системы Малого и Художественного (МХАТ) театров.

Первые шаги в режиссуре, в творчестве, в жизни

Ничего не остается, кроме памяти. А память, к сожалению, уходит вместе с людьми. Правда бывает и такое, что при жизни уже многое забывается. Какие-то моменты я записывал. Событийные, конфликтные, кто предал, сотворил подлость, а потом и это надоело. Слишком много подлостей и предательства в один год на количество людей в отдельно взятой структуре. Приятные, хорошие моменты улетучились, остались выжженные места на поле жизни.

Впервые я увидел профессиональные театры, спектакли в Ленинграде. Посмотрел за сотню спектаклей. Народный артист СССР Н.К. Черкасов, А. Райкин, Ю. Толубеев, Н. Симонов (Петр I в фильме), В. Меркурьев участвовали в спектаклях. Начинали молодые таланты И. Смоктуновский, А. Фрейндлих, О. Басилашвили, К. Лавров, О. Борисов и другие талантливые актеры.

За кулисы, в цеха, на сцену, на репетиции впервые попал в профессиональный театр – в театр Комедии под руководством Народного артиста СССР Н.П. Акимова. Это была созерцательная практика студента. Три года я ходил, в определенные часы, на практику. Завпост театра Комедии Бураковский водил по цехам и знакомил с реквизиторским, костюмерным, бутафорским, столярным, осветительными цехами. Потом изучал функции заведующего постановочной частью. В общем, был ознакомлен со всеми службами, которые работают на спектакль. Конечно, самым интересным была практика по режиссуре. Я сидел в репетиционном зале на репетициях спектакля «Гусиное перо» Лунгина и Нусинова. Заняты были народная артистка И. Зарубина, которая снималась в фильме «Петр I». И. Зарубина играла жену сына Петра I, которого играл народный артист Н. Черкасов. В спектакле участвовал Сергей Дрейден, с которым учились в одном институте. Дрейден был однокурсником Ильи Резника. Впоследствии, знаменитый автор песен. Режиссер Н.П. Акимов был и главным художником театра. Как художник театра и портретов театральных деятелей, он прославился раньше. Маленького роста, чуть лысоватый, с интересными ядовитыми глазами, был остер на язык. Но на репетициях больше молчал. Не вставал, не бегал вокруг актеров. Указания, замечания давал с места. Постоянно с сигаретой в руках, тихим голосом говорил актерам свои выкладки. Никогда я не слышал громкого слова. Говорил всегда ровно, как будто ему все безразлично. Я присутствовал уже после построения мизансцен. Шла шлифовка, уточнение всего. Актеры не перечили мэтру, молниеносно выполняли его замечания. Создавалось впечатление легкости профессии режиссера. Но это было поверхностное впечатление. И я видел стычку актера и Акимова. С Акимовым бесполезно спорить и что-то доказывать. Умный, логичный, убедительный. Вот, думал, научиться так убеждать, что никаких лазеек оппоненту не оставить.

Однажды в перерыве репетиций в репзале мы остались вдвоем. Пауза. Николай Павлович повернулся ко мне и спросил:

– Вы на юге живете?

– Я из Калмыкии – ответил коротко. Я понял, что его интересовала моя национальность, но он был тактичный, как сейчас говорят политкорректный.

- Много вас?

Я ответил: « Меньше чем в Ленинграде». Сказать больше ста тысяч мне было стыдно.

- Курите? – ответил, что курю.

- Курите, – сказал Акимов Н.П.

- Спасибо, не хочу, – напугавшись ответил я. Курить при Акимове, равносильно штаны снять на Невском. Курил он, как и Товстоногов только «Мальборо». Тогда эти сигареты были в магазинах «Березка» и в гостиницах «Интурист» и только за валюту. Товстоногову и Акимову приносили, как потом сказал актер Гена Воропаев. Г.Воропаев снялся в фильме «Высота» с Высоцким. Потом с Геной бражничали в доме отдыха в Ялте. Он много рассказывал про театр Комедии, про Акимова. Мне было любопытно, я знал всех актеров театра. Спросил у Гены Воропаева про актера Филиппова. Мол, имел честь быть знакомым. Были встречи. Гуляли. Ни разу не видел пьяным при мне и отказывался от спиртного. А в Питере шла слава, что пьющий. Наговоры.

Воропаев рассказал про казус актера Сергея Филиппова. Шел костюмный, другой эпохи, спектакль «Дон Жуан» Байрона. Заходит за кулисы Филиппов и просит три рубля у Воропаева. Гена говорит: «Денег нет, а вот у Левы Милиндера есть». «А где он?», – спрашивает Филиппов. «На сцене», – отвечает Воропаев. Филиппов зашел на сцену. Зал, увидев Филиппова засмеялся, захлопал. На следующий день приказ об увольнении из театра. Акимов любил Филиппова и поэтому Филиппов привык к приказам. Позже Акимов вернул актера. Актера Филиппова я видел в спектакле «Ревизор» Н. Гоголя в роли Осипа. Народный артист России Николай Трофимов играл Хлестакова. В сцене гостиницы Филиппов и маленький Трофимов упивались ролью и делали концертный номер. Ленинградский зритель любил этих актеров и они в сцене входили в кураж и были на высоте. В спектакле хорошие актеры много значат. Уже успех.

Сейчас театр Комедии называется театр Комедии имени Акимова. Акимов это Личность. Характеристики прохождения практики в театре у Акимова лежат у меня дома, в архиве. Хорошее было время.

Первая моя работа в Элисте, в Калмыцком театре была ассистентская в спектакле «Обелиск». Ставил Лев Николаевич Александров. Пьеса написана в духе того времени. Шел 1965 год.

Про Льва Николаевича мама рассказывала еще в Сибири. Он работал до войны в Калмыцком театре. И вот я ассистент у Александрова. Лев Николаевич был порядочным, честным человеком, как и его супруга, актриса Костенко Лариса Павловна. Он уважал калмыцкое искусство и проник в него. «Ассистентская» прошла, как знакомство с театром, с актерами. Мне потом работать здесь. Лев Николаевич предлагал мне репетировать какие-то сцены. Но я старался не вмешиваться в ткань спектакля. И вообще впоследствии, когда работал главным режиссером, не вмешивался в чужую работу. Замечания и поправки говорил на худсовете при всех. Правда, был один случай, когда ставил монгольский дипломник из Алма-Аты, пришлось, по просьбе актеров, вмешаться. Посмотрев черновой вариант, увидел, что спектакль непонятно о чем. Надо было сократить текст, выстроить мизансцены, усилить смысловые акценты и т.д. Монгольский студент плохо изъяснялся на русском языке и как он мог объяснять какие-то сложные актерские задачи.

Когда случилась трагедия с актером Г. Гадановым, меня попросили закончить его спектакль «Канотье». Я отказался, и предложил завершить работу занятым в спектакле актерам. Войди я в ткань спектакля другого режиссера, естественно, подгонял бы под свое видение. У каждого режиссера свое мировоззрение, свое отношение к тому или иному событию, явлению. Я не имею в виду, когда есть профессиональная безграмотность и беспомощность.

Итак, о спектакле «Обелиск». Молодые выпускники Ленинградского института, которых я хорошо знал по институту, были заняты в спектакле. Учительницу играла Улан Барбаевна Лиджиева. Это была моя преддипломная работа. И я выбрал созерцательную функцию. Не бросался в бой. Я приглядывался к театру, к актерам. На ассистентскую практику хотел, по договоренности, попасть на Ленинградское телевидение, в молодежную редакцию «Горизонт». Я был прописан постоянно в Ленинграде. Но проректор по учебной части Клитин С.С. настоял, чтобы я поехал на родину и там осмотрелся. Мол, кадры нужны и на местном телевидении. Когда я сказал, что поступал на режиссерский не по льготам и у нас нет телевидения, он почему-то с радостью направил меня в театр. Меньше возни было ему с каким-то националом. Раньше институт договаривался с театрами о практике и дипломной работе. Это было сложно. Надо было платить студенту, жильем обеспечить. И не каждый директор периферийных театров шел навстречу институту. Зачем лишняя обуза? На режиссерский факультет я поступил сразу на II курс. На I я был студентом-вольнослушателем. Потом сдавал экзамены – один по режиссуре. Что был принят в класс Леонида Сергеевича Вивьена, писал уже раньше. И позже, после дипломной работы в Элисте, комиссия по распределению дала направление в г. Куйбышев на телевидение, но опять тот же проректор по учебной части С.С. Клитин настоял, чтобы я поехал в Калмыцкий театр. Тогда меня привлекал телевизионный театр.

Ленинградский телетеатр был интересней, чем московский. Сейчас при множестве каналов телетеатр исчез. В Ленинграде тогда на телевидении ставили режиссеры А.Белинский, Д.Карасик, И.Ольшвангер, Р.Агамерзян и др.

Через десять лет в Орджоникидзе (Владикавказ) встретились с С.С. Клитиным на выездном совещании ВТО (Всероссийское театральное общество) и изрядно выпив на банкете, вспоминали про институт, про профессора и про случай с распределением.

- Ну, ты пойми меня, войди в мое положение. Мне нужно было распределить еще русских по городам и весям, а театры студентов-дипломников не очень охотно берут,– шепотом, доверительно оправдывался проректор.

- Ну ты же доволен работой? У себя, небось, звания, – продолжал Клитин.

- Нет никаких званий и зарплата 150 рублей. – Клитин посмотрел на меня удивленными глазами и сказал: - Что же твои соплеменники такие скупые. И чеченцы, которые закончили вместе с тобой поголовно имеют знания, а ты единственный режиссер калмык. Не порядок!

А ведь у меня сложилось бы все по-другому. Но мы полагаем, а бог располагает. От судьбы не отвертеться. Дипломную работу защищал по пьесе В. Розова «Затейник» в богатой зале с позолотой, колоннами, зеркалами. Институт находился в бывшем богатом доме. Огромные, мощные, резные двери. Двери двойные, холод не пройдет. Умели делать до революции. Потом лестница во всю ширину стен. Справа зеркало во всю стену. Сколько студентов натыкалось на это огромное зеркало, думая это продолжение зала! Потом опять белая мраморная лестница с перилами. В общем, вход обезоруживал маленького человека. Все празднично, возвышенно.

В экзаменационной комиссии сидели руководители курсов: народный артист СССР Игорь Горбачев, актер театра Пушкина, ученик Л.С. Вивьена, народная артистка РСФСР Елизавета Ивановна Тиме, древняя интеллигентная старушенция (поговаривали, что была любовницей царя в молодости), нар.артист СССР В.В.Меркурьев, А.Б.Кацман, Р.А. Агамерзян и профессора других курсов по мастерству, сценической речи, движению и т.д. В зале присутствовали студенты режиссерских, актерских курсов. Из всего курса (восемь человек), я один имел рисованную афишу и программку на профессиональном уровне. Другие театры пожалели денег на хорошую афишу дипломнику.

Я повесил афишу, фотографии и оформление спектакля «Затейник» и стал корявым языком выкладывать свой замысел спектакля. Как выражалась идея через мизансцены, событийный ряд, свет, костюмы, музыку и т.д. Сейчас с высоты навороченных лет на все смотрю с юмором. Мы старались быть солидными, матерыми режиссерами, а за плечами только один спектакль. Получил отличную оценку по режиссуре и диплом режиссера театра и кино. На банкете, дома у профессора, мы смеялись друг над другом, вспоминая, как волновались и корчили из себя мэтров. По-разному сложилась жизнь моих однокурсников. Румын Гицу Милетиняну уехал домой. Ираковец Сатар Аль Азави затерялся между Ташкентом и Багдадом. Саша Величко стал директором или замом «Балета на льду». Купцов впоследствии работал в Калмыцком театре, а я в это время работал в Архангельске, Кустанае. В 2008 году - режиссером театра работал я один из всего курса.

Режиссура – профессия сложная. Она требует много знаний, хорошее здоровье, терпение, умение владеть дипломатией и рассчитывать силы на перспективу. Чем-то я владел, что-то знал, но этого было мало. Сейчас думаешь задним числом, много было щепок. Но, в целом, у тебя был товарный вид и у твоего творчества тоже. Не потерять квалификацию. Чтобы не говорили, как про ту тетку: «как женщина давно потеряла «квалификацию». Режиссеру надо жить с оглядкой. Претендентов и подсиживателей много. Иногда используют непозволительные приемы. Но такова сущность человека.

Начинающему режиссеру надо быть подготовленным на первых репетициях, тем более, если это первый спектакль. Не надо выкладывать свой замысел спектакля после первой же читки. Актеры народ подневольный, вежливо слушают. Некоторые режиссеры так и делают. Но не всегда это оправданно. После ознакомления актеров с пьесой сделать разведку умом. Надо дать возможность, чтобы актеры могли высказаться по поводу пьесы. Насколько она актуальна, современна. Нужна ли она для нашего города. Будут ли точки соприкосновения с нашей жизнью. Можно взять любую классику и просто развести. И зритель не поймет, о чем болит душа режиссера. Режиссеру надо выявить в спектакле свою гражданскую позицию. Точно определить свою сверхзадачу. И ненавязчиво подвести актеров к своему замыслу, а уж позже объяснить свой замысел. К этому времени уже должно быть готово оформление, подобран музыкальный ряд и все это надо показать и проиллюстрировать актерам. А у нас зачастую оформление в эскизах готово тогда, когда ты уже весь спектакль промизансценировал на сцене. Таковы издержки производства. В спектакле «Затейник» эскизы были готовы до застольного периода.

Тогда главным художником театра был Дмитрий Вячеславович Сычев. Эскизы готовы. Начинается мизансценирование.

Мизансцены должны строиться по смыслу, можно расположить персонажи где угодно и неискушенный зритель не раскусит безграмотность режиссера. Мизансцена персонажа говорит о многом. О состоянии его души, о его положении в конкретной ситуации и т.д.

В «Затейнике» я говорю актеру Ю. Шапиро: «В первой части твой герой должен иметь половую мизансцену». В смысле он сидит все время на полу или лежит. Ему безразлично, что он живет в сараюшке-клетке, что грязный пол. Он не думает о подстилке. Дело происходит на югах, в доме отдыха и на полу даже прохладно. Но суть не в этом. Ему безразличен комфорт, если душа опустилась на самое дно сознания. Он отгоняет какую-либо мысль о себе. Он прозябает. Жизнь дала трещину и он не стремиться заделать, залатать прорехи жизни. Он герой – антигерой. Он просто главный в пьесе. Он не хочет ходить, двигаться. Ему все осточертело. Полная анемия души. Он затейник в захолустном доме отдыха. Отдыхающие приходят к нему за футбольным мячом, за ракетками. Ему не хочется даже исполнять свои обязанности. Его бывший друг, который женился на его любимой женщине, увидев опустившегося сотоварища, ходит вокруг него гоголем, показывая свое превосходство. Вот отсюда рождаются мизансцены. Тем более, что герой, узнав через много лет бывшего соперника, показывает свое и пренебрежение, и равнодушное отношение к нему. У него нет даже злости к нему. Он ему безразличен. Зритель не должен видеть напускное безразличие, а тем более злость к сопернику. Он естественен, и просто у героя нет интереса к бывшему другу.

Актеру Ю. Шапиро эти мои рассуждения нравились, он был единомышленником. Это был 1965 год. Юра Шапиро где-то до этого работал в театре актером, что-то ставил. Но был у него один недостаток, как и всех людей. Но про это низ-зя. Репетиции шли хорошо. Однажды репетируем сцену встречи друзей за бутылкой. На сцене два актера и я. И чувствую, персонажи распивают водку как-то не так.

- Ну что вы так пьете водку, как воду! – заметил я. Шапиро: «А как надо?».

Я подошел к столу. Налил жидкость в стакан и стал пить. Это была водка! Все грохнули. Отсмеявшись, я заметил: «Молодцы!». Хорошо пили и не закусывали. Хотя была закуска на столике. Они пили как воду, чтобы я не заметил, что в бутылке водка. Водку, конечно, мы допили.

С первых шагов я сделал много ошибок. Я еще недостаточно хорошо знал профессиональный театр изнутри. Мне не была знакома закулисная жизнь, а она страшный монстр. Не театральная закулисная часть, а человеческая жизнь закулисья. На сцене спектакли одних авторов, за кулисами маленькие сценки, диалоги, монологи, которые потом вырастают в многоактовый спектакль. Авторов может быть несколько, а может два или даже один.

Надо режиссеру с актерами держаться на некоторой дистанции. Должна быть хорошая, производственная, товарищеская, улыбчивая дистанция. Потому что сближаешься с человеком, начинаешь от него зависеть и эмоционально склоняешься на его сторону. Особенно с «единомышленниками», которых много появляется, когда ты нужен. Встречаешься только на репетициях, на сцене. Марк Захаров говорит, что общался в театре Сатиры, будучи еще молодым режиссером, только с А. Мироновым, с А.Ширвиндтом. С другими актерами только на площадке. Марк Захаров знал театр. После актерства в Перми он изучил закулисье. Даже самый замечательный театр – все равно «террариум единомышленников». Это не я сказал, а более мудрый человек театра. «Скажи, что ты знаешь, я скажу тебе, что будет» - сказал индийский ученый. И вот я знал мало на первых шагах работы в театре, а потом все более погрязал в дебрях не творчества. Но я никого не увольнял, не подсиживал, ни на кого не писал. Защищаться – защищался, но с аргументацией. Говорил правду – кто есть кто – открыто, а это никому не нравится. Не всегда правда бывает полезной. Надо чувствовать и знать место и время, и с кем рубать правду-матку. Молодые, учитесь не ломать дрова, чтобы щепки летели, как было у меня в житейском море жизни.

Застольный период и другое.

Режиссер – автор спектакля. Это аксиома. Режиссер выбрал пьесу. Теперь нужно сочинить спектакль. Для этого нужно сделать анализ пьесы. Надо определить идею спектакля, сверхзадачу. После этого режиссер сочиняет вместе с художником или сам может предложить образное решение оформления спектакля. Я обычно предлагал художнику. Каждая пьеса требует свой материал. Или это в сукне, в дереве, а может металлические конструкции превалируют в оформлении спектакля. В пьесе Б. Басангова «Случай, достойный удивления» действие происходит среди рыбаков. И я дал идею художнику Ханташову сочинить оформление из сетей. Получилось ажурное пространство и в жанре комедии. В «Кенз байн» предложил использовать камыш. И заборы, сделанные из камыша, варьировались в разных вариантах.

В домашней работе режиссер находит главное событие пьесы, события по картинам. Определив событийный ряд можно сделать и наметки мизансцен. Параллельно разведке умом подбирается партитура музыки. Подготовку к репетициям разные режиссеры делают по-разному. В Архангельске мне дали на подготовку целый месяц. Я работал с пьесой, с художником, подыскивал музыку. В Кустанае сам попросил начать репетиции без подготовки. В Целинограде вручили пьесу, и через три дня приступил к репетициям. В Элисте же за многие годы было по-разному.

Второй этап – это застольный период. Обычно режиссер на первой репетиции говорит про замысел спектакля, про идею, если готовы эскизы оформления и костюмов, то знакомит постановочную группу. Раньше я так и делал. Сейчас я считаю, что это пустая трата времени. Актеры, плохо зная пьесу, с трудом воспринимают замысел режиссера. Грузинский режиссер Роберт Стуруа про это так сказал: «Я выложил свою раскладку про замысел, про автора пьесы, про эпоху и спросил у актеров, есть ли вопросы. Все молчали. И только молодая актриса спросила, как вас звать Роберт Робертович или Роберт Робертович? Я понял, что провалился» . В последние десятилетия застольный период я делал по-другому. Читали пьесу, читали по ролям. Вникали в текст. По ходу объяснял кто брат, кто сват, про время, обстоятельства, почему и зачем. Разрыхлял материал. Следующий этап идет действенный анализ пьесы, а уж потом в последний момент говорил о замысле, показывал эскизы и т.д. и уже потом выходил на площадку. Ну, опять же, это не закон.

Как проходили застольные анализы пьесы в нашем театре меня всегда раздражали. Актеры читают текст вхолостую. Без отношения к партнеру, без учитывания событий, обстоятельств. Идет пробалтывание текста, не видя глаз партнера. Это плохо. Застольный период – это поиск, разведка умом. Поиск нерва и атмосферы сцены. Актеры уткнутся в тетрадку, пробубнят и так до конца репетиций. Иногда кто-нибудь вдруг вскрикнет по роли, то это уже нонсенс. Другие тут же иронизируют: уже играет, роль уже готова. Застольный период у нас – это пустая трата времени. Это болезнь и непрофессионализм такой труппы. Просьба работать по-другому не дает никакого результата. Я поэтому через три-четыре дня выходил на площадку и там по кускам, сценам разъяснял актерам, что происходит, взаимоотношения персонажей, события и по ходу мизансценировал.

Так было более результативно. А.Сасыков перед смертью как-то заметил: «Раньше Б.А. больше занимался застольными репетициями, а теперь охладел почему-то». Он был прав. Пришел опыт. Я менялся, а актеры пообвыкли, застоялись, прикипелись. Потерялся нерв.

На мизансценировании та же история. Актеры если запишут переходы, вставания и прочие передвижения, то это хорошо. А. Сасыков, В. Базыров как бюрократы записывали все. Другие же, беспамятные не записывали, и на воспоминание уходило много времени. Вообще если мизансцены смысловые – их легко запомнить. На мизансценировании та же история, что и в застольный период. Актер перешел или сказал текст и не слушает, не реагирует на партнера. Уткнется в текст, а там хоть потоп. Зоны молчания, оценки и прочее в одно – все это вне его внимания. Спят нерв, эмоции. Опять уходят дни и через какое-то время, когда мало-мальски текст на зубах, актер соизволит обратить внимание на партнера. Я видел и знаю, в других труппах в застольный период актеры нащупывают градус сцены, роли. То есть, актер действует словом, ищет психофизику своего состояния. Другая беда актеров – это отсутствие домашней работы над ролью. Текст учат на репетициях. Это тоже относится к области непрофессионализма. Может быть жестко, но это правда. Актеры на репетицию приходят уже замученные. Разговоры в курилке, в гримерке, за кулисами – все это расхолаживает актеров. А рядом, на сцене идет тонкая психологическая работа. И было непонятно, кто кому мешает. Я иногда останавливал репетиции и говорил: «Мы мешаем им болтать». В общей комнате за кулисами была настоящая жизнь, а на сцене шла не настоящая, театральная, бескровная тягомотина. Актеры, как и режиссер должны проделывать домашнюю работу по пройденному. Луспекаев П., артист театра Товстоногова,всегда искал или спрашивал «опору». Мне нужно «опереться» на что-то свое личное. Надо посмотреть на себя в зеркало и сбоку, и сзади, примериться. Найти пластическое решение образа, походку, взгляд и т.д.

Бывают мизансцены смысловые, режиссерские и актеры должны понимать это и осмысленно делать.

В застольном периоде актер обязан активно участвовать в поиске действенного анализа роли, должен с режиссером знать событийный ряд роли, пьесы, атмосферу пьесы. Взаимоотношения с действующими лицами, понять сверхзадачу роли и спектакля. Все это, почему-то, вне круга внимания актеров.

Поэтому заученный текст, зафиксированные мизансцены. Отсюда не живые, не одухотворенные личности и роли. Почему американские актеры играют без нажима, незаученно, естественно, как будто их сняли скрытой камерой. Артисты А. Сасыков, Б. Очиров владели техникой, но нанизанную на свою органику. Как будто не играли, а просто существовали на сцене.

В Польше, в Варшаве, в 1979 году, я видел спектакль «Месяц в деревне» И.Тургенева. На сцене настоящее сено и гончие собаки. Так там актеры и собаки существовали на сцене естественно и просто как единое целое. Животные естественны. Человеку трудно быть естественным как животное. Человека от животного отличает способность думать. Все остальное – злость, жадность, хитрость, коварство, безжалостность, как у животного цветет махровым цветом. Главным завоеванием системы Станиславского является, независимо от жанра, создание жизни человеческого духа. В застольном периоде актер должен нащупать и определить действенную основу роли, и это ведет к выяснению характера персонажа. Режиссер расшифровал свой замысел, нарисовал свой образный ход и разбудил актерское сердце и фантазию.

Надо, чтобы зритель почувствовал гражданское мироощущение актера, а для этого надо разбудить в актере гражданское начало. Чтобы слова персонажа стали у актера своими, естественными. Задание должно физически засесть в актере. Надо, чтобы актер мыслил действенно - психофизически. Основа такого мышления в том, что актер знает действие.

ДЕЙСТВИЕ - СТВОЛ, А СЛОВА – ЛИСТВА.

Ностальгия по настоящему

Ностальгия по настоящему - это тоска по настоящему искусству. По качественному драматическому произведению, а не творчество по наитию. Почему зрителям предлагают нечто дилетантское? Под прикрытием мифологии, сказок, сказаний, пишутся нелогичные, невразумительные нагромождения и выдаются за драматургию. А за всем этим просматривается суррогат творчества.

В театре, три кита, на которых строится спектакль - это пьеса, режиссер, актер. Сейчас из-за дефицита пьес, многие режиссеры сами пишут и ставят свои пьесы. Запрета нет. И поэтому быть должен более-менее профессиональный и принципиальный худсовет в театре и министерстве культуры. Раньше худсовет выбирался на коллективе, это были совесть и мастера своего дела на театре. Сейчас их порой заменяет малограмотный, беспринципный субъект, удобный главному режиссёру. На Таганке у Ю.Любимова, в Ленкоме у М.Захарова есть личности на худсовете не из театра. Чем мы лучше их? Такое положение бывает не только в российских театрах. Не надо превращать театр в вотчину одного человека.

Названия пьес и спектаклей, идущих в Калмдрамтеатре озадачивают, приводят в недоумение. Что означает «Времён серебряная цепь» (авторы П.Дарваев, Б.Колаев, В.Яшкулов)? Просто набор слов. В предложении чего-то не хватает. Что хотели сказать авторы, понятно. Но название спорное. Почему серебряная, а не золотая или бронзовая? Наверное, так легче произносить, чем скажем «Времен золотая цепь». Цепь - оковы, значит система, люди, время - в оковах. Тут уже звучит обвинение, осуждение. Но в пьесе, в спектакле, речь о другом. Было бы у авторов «Времен связующая серебряная цепь» ещё как-то, с натяжкой можно было бы понять. Когда поэт пишет «Времён связующая нить» - понятно. Нить, которая связывает разные времена. Это образ. Не надо мудрить, а взять в качестве названия слова поэта, и всё было бы понятно.

Пьеса и спектакль «Мой брат Темуджин» (автор П.Дарваев). Темуджин (Чингисхан) – главное лицо, а кто называет его братом? Джамуха, который предал Темуджина. Точнее было бы, если название шло от имени положительного героя, того же Темуджина - «Мой «брат» Джамуха». Брат взять в кавычки. Назвать пьесу можно и по-другому, это дело автора, но название должно отвечать смыслу произведения. У А.Куприна первый рассказ опубликован под названием «Последний дебют». Дебют бывает только один раз. Куприн, когда издавал избранное, то заметил, свою ошибку: «Ну ладно, я начинающий писатель, допустил нелепость, а куда смотрел опытный главный редактор?». Создали грузовой самолет и назвали «Антей». Разбился. Ибо не знали мифа об Антее. Антей, отрываясь от земли, погибает. Магия имени существует, так же и в названии пьес. Должна отражаться главная суть произведения, вычурность и надуманность названий пьес раздражает.

Пьеса и спектакль «Джангр. Пролог к началу» Б.Колаевым тоже вызывает недоумение. Пролог это и есть начало. Получается, начало к началу? В начале названия стоит слово «Джангар» точка. Это что, будет речь об эпосе Джангр, или о герое эпоса Джангр? В пьесе и в спектакле нет и речи об эпосе, ни о герое Джангаре. Есть мальчик по имени Джангар, сын главного героя Очира. Роль этого мальчика эпизодическая. И кто этот мальчик, не понятно. Если он - будущий герой эпоса Джангар, то в эпосе сказано: «Джангар - Узюнга великого сыном был». А тут отец Очир. А если он назван в честь героя Джангара, то это и надо было пояснить в двух словах. В пьесе надо понимать, речь идет о первом джангарчи, но об этом надо догадаться.

В I картине Эрлик - хан, повелитель подземного царства, повелитель ада, с легкостью отдаёт песню герою Очиру. А в чем суть песни не сказано и почему песню дарит отрицательный персонаж? Есть миф о великане, который тоже дарит песню. Почему герой Очир должен спеть песню, как говорит Эрлик-хан, только Белому Старцу? Небесные девы, ведьма, колдунья, черти, Окон - Тенгри - все знают про подаренную песню и просят её спеть. Откуда все персонажи знают, что у героя есть песня? Почему однообразные препятствия? Встреча с чертом написана и поставлена на уровне примитива.

В афише, программе указан жанр: мифологическая драма. Драмы в этом калейдоскопе полустраничных эпизодов нет. Драма - создание напряжения, что ведёт к катастрофе, которая не происходит, через драматизм страдания должен быть катарсис. Нет катарсиса, очищения души, ни у героя, ни у зрителя.

Некоторые персонажи лишние. Например, джангарчи, который то появляется, то исчезает. Если главный герой, т.е. Очир первый джангарчи, то не надо других джангарчи, зритель путается в персоналиях. Зачем Джангар, сын героя Очира? Для развития сюжета он ничего не дает. Вопрос о росте народонаселения тогда не стоял.

Появляется персонаж Окон-Тенгри покровительница людей, оберегающая их покой, называет себя Белой Тарой. Окон - Тенгри и Белая Тара - разные богини. Это надо знать. Если Окон-Тенгри знает про подаренную песню, то она знает и про проклятие Эрлик - хана. А в чём оно, это проклятие? И почему Окон - Тенгри, покровительница людей, требует спеть ей песню, тем самым создаёт проблемы герою? Не логично. Да ещё Окон - Тенгри заставляет героя Очира жениться на одной из её дев. Тогда якобы снимет проклятие Эрлик - хана. И что, Окон–Тенгри не могла найти другой выход? Очир спрашивает у собственного сына: «Как тебя зовут?», «Сколько тебе лет?». Вероятно, дать информацию зрителю. Но это можно сделать в пьесе по-другому. Дальше, отец говорит сыну: «Я ухожу к маме». К чьей маме? А приходит домой и встречается со своими дедушкой и бабушкой. Герой заявляет сыну: «Я приду потом за тобой». Зритель, сидевший рядом со мной на спектакле, задал вопрос в пустоту: «А кто алименты платить будет?». В этом вопросе зрителя - нелепица всего происходящего, в 20-й картине появляется герой из эпоса «Джангар». Допустим. Но это надо как-то вразумительно объяснить. У Емели в русской сказке, хоть щука помогает. Мифология мифологией, но не надо все доводить до абсурда. От мифологии только что Эрлик - хан подарил песню герою.

В интервью «Правительственной газете» Б.Колаев говорит о своем спектакле: «Спектакль «Времен серебряная цепь» - это суперактуальный спектакль, и стилистика постановки как бы открывает перед театром новую дорогу». Вот так «скромно» Колаев Б. оценивает свой спектакль. Я нигде не читал таких утверждений, даже у реформатора театра К.С. Станиславского о своем спектакле или творчестве. Очень сомнительно будет, если театр пойдет этой «стилистикой по новой дороге», как пьеса и спектакль «Джангар. Пролог к началу» и др. композиции, сценарии (как «Нюдля»). Хотелось бы увидеть спектакль по пьесе, написанной по законам драматургии. Пока режиссерская, актерская работы не входят в объект внимания.

Под таким углом зрения можно было бы проанализировать и другие пьесы и спектакли, но пока остановлюсь на этом и замечу, что всё это вызывает грусть. Поэтому ностальгия по настоящему.

ГЛАВА 8. НЕЗАБЫВАЕМЫЕ ВСТРЕЧИ

Едрена-корень! Вот это встреча!

С Мисхора мы шли пешком с дочкой Региной, с ее мамой Мариной, Володей Панфиловым, актером из Кудымкара в Кореиз. Это надо подниматься наверх. Регина уставала, ей было лет пять-шесть. Панфилов нес ее на плечах. Мне там понравилось. Маринка рассказывала что-то про Бахчисарай, первая ее вылазка в Крым.

Прошло много лет. Я оказался опять в Мисхоре. И актера из Питера уговорил пойти попить тамошнее винцо в Кореиз. Прошли по местам, где мы были с Региной. Актер пообещал зайти к дочке и рассказать о встрече со мной, о местах, где она бывала. Но не случилось видимо. Зашли под навес со стойками и стали дегустировать тамошнее винцо. К нам, к стойке подошел бородач с копной волос. Разговорились. На югах знакомство быстро происходит. Местный житель с живописной шевелюрой и с бородой рассказывал про историю Кореиза, а потом сказал, что он родом из Бахчисарая. И стал рассказывать про его достопримечательности. Я заметил, что знаю Бахчисарай – снимал там комнатку. В каком году был? – сразу спросил бородач. Не помню, я много раз отдыхал в Крыму, – ответил я. Ты кто по национальности? – опять спросил бородач. Вопрос этот постоянно меня преследовал. В поезде, в ресторане, в разных городах. В Элисте только не спрашивают.

- Я спившийся художник, братцы не обессудьте. Вы из дома отдыха «Актер»? – допытывался бородач. Мы кивнули головами. Я тоже был богемный фраер в 80-х годах, а теперь вот достопримечательность Кореиза.

- Меня все тут знают, – заметил бородач и сам налил себе из нашей бутылки. Таких типов много в каждом городе. Эти типы быстро знакомятся и так же быстро исчезают. Свою дозу на халяву выпьют и адью.

- Меня спас такой же азиат, как ты, – вдруг сказал бородач и снова налил себе винца.

-Вы не пейте это пойло. Я вам покажу, где настоящее вино есть, а это пойло. Эти местные барыги хулиганят, – продолжал бородач и опять взял сигарету из нашей пачки.

- Вы не обессудьте, господа артисты, что я сам себя обслуживаю из вашей торбы, – извиняясь, сказал бородач.

- А как тебя спас азиат? – спросил я.

- А это интересная история. У меня тогда был кризис. И душевный, и финансовый. Я продавал свои «шедевры» на пляже. Ну, кто из отдыхающих купит мои поделки? Хотя я работал маслом, и акварелью баловался. Денег нет, жена сбежала с отдыхающим в Подмосковье. В общем, сел я на мель. Пил с кем попало. С отдыхающими, с местными босяками - бахчисарайцами. Однажды, придя пьяный домой, у меня частный домик родителей был, завалился с сигаретой на диван. От сигареты затлел диван. Я угорел. Загорелась занавеска и т.д. В общем… Вызвали пожарку. А соседи ведрами с водой тушили через окно. Да куда там. Пожарники взломали дверь. Кое-как привели меня в чувство. Соседка сказала, что пожарку вызвал этот азиат и показала. Спас в общем меня азиат.

Снова налил себе сам и сказал: Давайте выпьем за спасенную мою душу – и выпил. Меня бородач не узнал. Я был в кепке, в черных очках и с седой бородой.

- Азиаты для вас все на одно лицо. А клетка с попугаем во дворе сохранилась? – спросил я. Бородач резко поднял голову и долго смотрел на меня.

- А ну-ка сними очки и кепку – удивленно сказал бородач. Я снял. Бородач ударил себя по голове и вскрикнул: - Ты что ли был?! Едрена - корень! Вот это встреча!

Напрасный страх. Олег Стриженов

Всю жизнь я попадал в какие-то дурацкие истории. Сокрушался по этому поводу. Сейчас забавно вспомнить. Шутка на сцене с «Ванькой Жуковым» обошлась мне дорого, а остальные «шалости» в моей биографии не оставляли глубокого следа, но запали в копилке памяти.

Отдыхали мы с народным артистом Калмыкии и России Ю. Ильяновым в Мисхоре по путевке ВТО (Всероссийское театральное общество). С нами в комнате жил московский актер с «Таганки» С.Колокольников. Тогда этот актер был парторгом театра, но был добрейший и скромный человек, не то что другие. Ю. Ильянов играл с ним в шахматы в комнате, а я купался, бражничал с другими. Не знаю, видели ли шахматисты море в течение 24 дней – утверждать не могу. Через год или два мы снова встретились с Колокольниковым в доме отдыха «Актер». Путевка в полцены, 67 рэ. Я брал дочку Регину и 1000 р. Проживание и кормежка бесплатно. 1000 руб. на карманные расходы на 24 дня. Бывало не хватало (зарплата 150 р.), знакомых много, а думать о стране нужно только с «Нарзаном». Спиртное продавали тогда только с 11 ч. дня.

В наш приезд отдыхал тогда знаменитый актер Олег Стриженов. Заканчивали отдых наши актрисы заслуженные артисты Калмыкии У.Б. Лиджиева и Н.П. Баденова, а мы только заехали. Они мне сказали, что отдыхает актер О. Стриженов, часто бражничает. До 11 ч. все питейные заведения тогда были закрыты, а Стриженов после купания в море шел на завтрак уже под шофе. Все удивлялись, не от моря же настрой души менялся. Оказывается у берега моря стояли разные ларьки. И вот в одном ларьке девчушка-практикантка из кулинарного техникума в знак уважения, втихаря продавала знаменитому актеру наркомовскую норму. И актеры прозвали этот ларек «стойло Стриженова».

Я тогда пугал дочку Регину, чтобы она не бегала далеко от дома отдыха: «Будешь далеко бегать, отведем в «стойло Стриженова». Для нее «стойло Стриженова» было что-то опасное. Однажды вечером, когда были танцы после ужина, мы с Колокольниковым стоим и смотрим на авантажных, куртуазных богемных людей. Регина опять куда-то исчезла. Пошли искать. А она рядом с танцплощадкой играла со своими сверстниками. Я обрадовался, что она рядом, но решил провести воспитательную беседу и рявкнул: «Регина, будешь далеко бегать, отведу тебя в «стойло Стриженова». А тут откуда-то возник О. Стриженов. Он услышал мои последние слова. Я сник. И воспитательная тирада куда-то исчезла. Стриженов О. посмотрел на нас, улыбнулся, пожал плечами и пошел дальше. Мне стало неловко, сконфузился. Колокольников стал меня успокаивать. Мол, он не слышал.

В 1973 году я был на стажировке в Москве, в Вахтанговском театре у Е.Р. Симонова. Снимал угол у старухи в «Сивцевом вражке». Театр рядом. Ходил пешком. Однажды из-за угла выходит О. Стриженов. Он резко остановился на секунду, посмотрел на меня. Я обомлел. Ну, думаю, сейчас будет меня костерить. И резко удалился. Через какое-то время мы с ним опять встретились. Жил видимо рядом. Стриженов, увидев меня, замедлил шаги и стал в упор смотреть на меня. Поравнялись. Он остановился: «Вы отдыхали в доме отдыха «Актер»?». Ну, думаю, пришла расплата за сказанное на югах, опять влип. «Да, отдыхал», – промямлил я. «А что вы сказали про меня тогда?», – спросил Олег Стриженов. Мысль заработала быстрее скорости света. «А я сказал дочке, что вот актер Стриженов… мол будет ругать тебя за то, что далеко бегаешь от дома отдыха». «Вы кто? В культуре работаете?» – мягче спросил Стриженов. «Да, я режиссер театра», – быстро проговорил и хотел смыться. О.Стриженов говорит: «Торопишься?» - уже перешел на ты. «Ну, конец!», – подумал я, сейчас начнет. «Зайдем в кафе. Кофеек подегустируем». Я на радостях: «С удовольствием!». Мы зашли. Оказался добрейший человек. Пожаловался, что в последнее время не приглашают в кино и во МХАТе не занимают в спектаклях. Видимо у него была жизненная пауза, и хотелось ему с кем-то поделиться. Я не очень интересный объект для душевного излияния, но что-то ему хотелось сказать. Стриженов вежливо попрощался и не спросил откуда я родом. Обычно другие в птибеседах спрашивают, кто я по национальности. Я зауважал актера еще больше, как человека, и подумал у него проблемы, а чего мне-то скулить о жизни. Радуйся, что ты жив и живи без оглядки. Так случайно актер Олег Стриженов зарядил меня оптимизмом. Это я к тому, что иногда и знаменитые люди бывают порядочными, а не потому что случайно познакомился с знаменитым человеком. Побольше бы таких людей.

Гостиница «Астория»

В 2012 году гостиница «Астория», что находится в центре Санкт-Петербурга на Исаакиевской площади, отметила свой вековой юбилей. За 100 лет своего существования гостиница благополучно пережила две революции, гражданскую и две мировые войны. В стенах гостиницы звучал знаменитый оперный бас Федора Шаляпина, здесь часто бывала балерина и танцовщица Айседора Дункан. Рестораны гостиницы посещали столь же известные люди Петербурга. Сергей Дягилев устраивал в «Астории» великосветские приемы для меценатов и знаменитых балерин. Известный драматург А.А. Штейн написал пьесу «Гостиница «Астория» о героических днях блокадного Ленинграда.Став любимым местом богемы, гостиница, или как любят сегодня говорить, отель «Астория», со временем оказался неотъемлемой частью истории Санкт-Петербурга.

Я и Жэньминь Жибао

Гостиницы «Астория», «Европейская» в 60-80-е годы были рассадниками западного образа жизни. Советских товарищей туда не пущали. Пускали только знаковых и пронырливых людей. Я в эти категории, естественно, не входил. С 1962 по 1966 годы я жил на улице Декабристов, 5 – это рядом с мэрией, Исаакиевской площадью и гостиницей «Астория». От улицы Декабристов я катил коляску с любимой дочкой Региной через самый широкий мост Ленинграда мимо памятника Александру I и ставил коляску в скверике Исаакиевской площади. Рядом – «Астория». В субботу и воскресенье были заезды финнов. В стеклянных, чуть не до колес, «Икарусах». Холёные, высокие, с кинофотоаппаратурой, трезвые, вечно жующие жвачку. Ленинградская пацанва клянчила у них жвачку и сигареты «Мальборо». В воскресенье вечером финны уезжали «в зюзю» пьяные. И так каждую неделю. Приезжают трезвые, уезжают «бухие» и затаренные впрок. Водка тогда была дешёвая в Советском Союзе, а у финнов зверствовал «сухой» закон.

«Астория» для нас, смертных, была таинственным островком «загнивающего запада». Читая газету возле коляски с дочкой, я поглядывал на крутящуюся дверь в Зазеркалье, куда стайками входили «иностранцы». Однажды рискнул влиться в их стайку. Повесил на шею фотоаппарат «Зоркий», надел на физиономию тёмные очки, перекинул через плечо сумку и проскочил с немцами через «государственную границу» на территорию «загнивающего и умирающего запада». На кусочек другой жизни. Импозантный швейцар и глазом не повёл. Я сразу направился к прилавку с газетами и журналами зарубежных изданий. Купил газету «Женьминь жибао», уставился на диковинные иероглифы - и я уже иностранец. Истратился, конечно, но в кармане ещё осталось рубля два-три для загнивания. Кофе в баре стоило тридцать копеек. Дюже дорого. Но я решил «шиковать» до конца. Сделал рекогносцировку местности (осмотрелся) и как завзятый турист направился к бару. Вытащил рубль, выдавил одно слово: кофе. Венгерская кофеварка зашипела, выдавая потрясающий аромат, и выплюнула кофе в маленькую чашечку – ни капли больше или меньше. Барменша положила на блюдечко сдачу, но я не взял. Знай, мол, наших, и запомни меня. Сел за столик. Первое проникновение на территорию «загнивающего запада» прошло незамеченным. В баре слышалась русская речь. «А где же иностранцы?» – подумал я. Рядом за столиком сидели фирменные длинноногие девушки. Позже я понял, что это были не гидши, а представительницы древнейшей профессии. В баре они ловили богатые кошельки. В коридорах шмыгали фарцовщики и эти длинноногие, а за ними барражировали опрятно одетые, шкафообразные молодые парни. Это были глаза и уши той структуры. Фарца охотилась за джинсами и долларами, длинноногие за толстым кошельком, а парни из структуры стригли фарцу и длинноногих. Сейчас, в 21 веке, никого не волнуют ни джинсы, ни доллары. Покупай, меняй. Другие времена, нравы, приоритеты. А этих, из той структуры, не видно. Сейчас следят из одной комнаты – за входами, барами, коридорами. За всей страной. Хар-Булук в стратегический объект не входит.

Когда я входил в «Асторию», надевал чужую шкуру. Входил в образ, менялась пластика: не мельтешил, не дёргался. Изображал эдакого избалованного богатого иностранца, ищущего приключений. А в кармане финансы пели романсы, но два-три рубля всегда грели душу. В пустую пачку «Мальборо» закладывал советские сигареты фабрики Урицкого – короткие, но пыль в глаза пускать можно. В 60-е годы «Мальборо» было признаком достатка, владелец пачки – человек другой касты. В театре тогда курили «Мальборо» только главные режиссёры Товстоногов и Акимов. И те, кто имел блат с валютной «Берёзкой». А в 2012 году «Мальборо» навалом и в Улан-Эрге, и в Хар-Булуке. В 60-е годы к иностранцам относились подобострастно, заискивающе. Сейчас уже не то. Мы же были закрытой вселенной. Африканцы были в диковинку. А сейчас они у нас в Элисте расцвечивают уличную толпу. В то время в гостинице все, кроме самих иностранцев, кого-то и чего-то изображали. Все надевали личину многозначительности, таинственности. Все под кого-то косили. Играли в богатую жизнь.

«Сайгончик» и японский милитарист

В начале 60-х я ходил в публичную библиотеку на Фонтанке, рядом с институтом. Готовился к зачётам, экзаменам, смотрел иностранные журналы, изучал забугорную жизнь. Иногда заходил в кафе на Невском. У кафе было негласное название «Сайгон», «Сайгончик». Там собиралась неформальная молодёжь. Сейчас в СМИ обзывают так же – неформальная молодёжь, не системная оппозиция. Это кафе зафрахтовали фарцовщики, некондиционные девчушки, молодые поэты, художники, музыканты – все авангардисты. Конечно, контингент был на порядок и рангом пониже, чем в «Астории». Фарца ченчивала, девчушки искали наживку, а неформалы-авангардисты крушили всё и вся. Были и любопытные типы, талантливые, а то и просто ушибленные гениальностью неформалы. Для них поэты Дудин и Прокофьев были замшелые, дремучие мастодонты.

Пришёл однажды надменный молодой человек. Все стали звать его к своему столику. Кто-то из сидящих рядом, пробасил: «Бродский пришёл. Пошли к нему». Мои соседи удалились. Бродский, оглядевшись, перекинулся с кем-то несколькими фразами и ушёл. Цену себе знал. Не братался, не расшифровывался. Держался таинственно. Потом по Ленинграду пошли слухи, что поэта Бродского выслали за тунеядство в Архангельскую область. Позже, в 80-е годы, архангельские актёры говорили, будто Бродский жил в глубинке, в деревне. Потом уехал в Америку, в Нью-Йорк, получил Нобелевскую премию по литературе.

Показал мне этот «сайгончик» Игорь Класс, который тогда учился на актёрском факультете у знаменитого педагога Б.В. Зона. Мы жили с Игорем в общежитии, в одной комнате. Однажды решили дойти до кондиции, а деньги кончились. Продали мой фотоаппарат и загрузились каким-то пойлом в «Сайгончике». Потом Класс уехал на съёмки. Он женился и тоже жил на Исакиевской площади, в доме утюгом. В «Сайгончике» в воздухе витала надменность, показуха, и уже зарождались ростки расизма, национализма. И после того как продвинутая шелупень сказала в мой адрес, что тут постоянно торчит этот японский милитарист, я потерял интерес к этому островку ленинградской тусовки. Шестидесятники Ленинграда и Москвы знают это место и часто упоминают о «Сайгончике» в воспоминаниях.

После «Сайгончика» мы с Игорем Классом стали ходить в «Асторию». Благо, рядом живём, да и контингент не тот, что в «Сайгоне». Правда, всё дороже, но европейский стиль требует расходов. Фарца и тут шныряла, но аккуратно, не навязчиво. Меняли водку, матрёшек, иконы - на джинсы и доллары. Зарубежную продукцию продавали нам по завышенной цене. И всё это делалось на фоне страха и оглядки. А что сейчас? Без всякого страха и оглядок нагло диктуют цены по той же схеме. Фарца была предшественницей нынешних предпринимателей. Сейчас грабят по полной программе под прикрытием рынка. Способов – мильён. Только надо быть изворотливым и наглым, никого не бояться и не стесняться. Совестливость и порядочность нынче не в чести.

О пользе «загнивания»

Как-то «загниваю на корню» в «Астории», с тремя рублями в кармане. Подсаживаются два пожилых интеллигента. Один в берете, другой – огромный, с рулоном бумаги. Смакуем кофе. И вдруг в берете, говорит:

- Не могли бы вы пересесть. Дым не переношу.

Я извинился и затушил сигарету. Из их разговора я понял, что они художники. Огромный дядька отошёл, а в берете спросил:

- Студент?

Я махнул головой. Вот теперь и этот тысячный вопрос задаст, откуда я.

- Если не секрет, где вы учитесь?

Я ответил.

- У кого? – допытывался в берете.

- У Вивьена, - секанул я, чтобы отстал.

- Да?! Я его хорошо знаю. Мы общаемся. Передайте ему привет. Скажите, от Михаила Аникушина.

У меня сразу пошёл процесс в сером веществе. «Неужели тот самый скульптор, автор памятника Пушкину? Возле Русского музея?» - сработало реле.

- Вы автор памятника Пушкину возле русского музея, – показал свои знания.

- Да. Правда, меня путают с Опекушиным. Он поставил памятник в 19 веке в Москве, а я – Аникушин живу в 20 веке в Ленинграде. Меня в Ленинграде знают только Вивьен, ваш учитель, да Товстоногов с Акимовым – режиссёры. Теперь вот и вы знаете, - улыбаясь, скромно заключил Аникушин.

- Да что вы! Вас все знают, - подбодрил я скульптора, хотя он не нуждался в моих уверениях, мэтр явно кокетничал.

В это время подошёл огромный.

- Познакомьтесь. Великолепный художник Нисский. Сходите на его выставку, а время будет, заходите в Академию художеств. Спросите Аникушина. Поработаем.

Об этой встрече я рассказал народному художнику РСФСР Лёне Кривицкому, которому позировал. В русском музее висит его полотно «Энтузиасты», где в центре композиции моя физиономия.

- Ты что, опростоволосился! Беги к нему в мастерскую! Лауреат Ленинской премии, хороший мужик!

Лёня дал наколку, и я рванул к мэтру. Но это другая история.

Прошёл год или полтора. Я уже успел попозировать Михаилу Константиновичу Аникушину в Академии художеств, побывал в его мастерской, которая размещалась в одноэтажной полукруглой ротонде с колоннами, на улице Декабристов, где недалеко я жил. За его мастерской был Солдатский садик, куда я возил на коляске Регину. В мастерской Аникушина были этюды Пушкина, Ленина разных размеров. Памятники Пушкину и Ленину мэтр поставил в Ленинграде ещё при жизни. Лауреаты Ленинской премии, ленинградские интеллигенты - Аникушин, Товстоногов, Кабалевский, Мравинский, Райкин, народные СССР режиссеры Вивьен, Акимов, искусствоведы Андроников, Соллертинский - были властителями дум того времени. У Вивьена я учился, с Товстоноговым имел честь общаться, у Акимова три года был на студенческой практике, посмотрел все спектакли Райкина.

И частенько заходил в «Асторию». То с актёром Классом, то забредал одиноким волком. Одному было пройти легче и безопаснее. Идя по Невскому с Колей Олялиным соблазнил его зайти в «Асторию» продегустировать кофе. Олялин после окончания института много снимался в кино («Освобождение», «Бег», «Пропавшая экспедиция» и.д. Коля заартачился, меня, мол, русопятого туда не пустят, а ты за азиатского иностранца сойдешь. Но пошли. Колю заинтриговала идея. Заходим. Его швейцар пропустил, а меня задержал. Коля вступился за меня, и мы оказались на территории «Запада». Уже после окончания института, года через два, вновь заглянул на островок загнивающего мирка. Деньги уже были. Сунул пятёрку швейцару. «Таможня дала добро», и я пошёл шастать по барам. В одном валютном баре увидел однокурсника режиссёра Валеру Иванова. Я опешил. Валера играл на гитаре и на рояле и пел романсы, блатные песни для иностранцев. Мы пообщались. Режиссуру он забросил. Не хотел уезжать из Ленинграда, и друг устроил его на время подработать. А в России что временно, то постоянно.

Портрет Пушкина

Однажды, когда я ещё учился, швейцар не впустил меня. Был большой наплыв интуристов, и шла сортировка по пропускам, а моего знакомого шефа «таможни» не было. И я пошёл в столовую «Ленинградская» - это прилипшее к «Астории» здание. Пью кофе. Конечно, не такое дорогое, как в «Астории», дешевле. Подсел бородач, заказал коньячку и кофе. «Художник», - подумал я. Не все бородачи – художники, но у художников есть признак богемности и намётанный глаз. Они словно ощупывают натуру и в одно мгновение замечают в объекте невидимую для стороннего глаза черту характера, выделяют индивидуальность. Не все, конечно. Бородач впился в меня взглядом, что-то сконструировав в своём мозгу, и предложил коньячку. Я отрицательно покачал головой. А бородач, бесцеремонно так, наливает из графинчика коньяк в мою чашечку и говорит:

- Кофе с коньячком бодрит.

Отступать некуда, я поблагодарил. «Придётся ответную делать», - подумал я. Надо, думаю, проводить линию дружбы народов, крепить интернационализм. Тогда ещё в воздухе маячило и с трибун ещё бряцали про дружбу народов. Не то, что сейчас. Все ударились в западную толерантность. На Западе толерантность трактуют так: ненавижу, но терплю. И всё-таки ненавидит.

- Это бывшая гостиница «Англетер», - сказал бородач. – Здесь на втором этаже Есенин повесился. Или повесили… 30 лет прожил.

Помолчали.

- Хочешь, покажу комнату. Здесь свободно. Не то, что в «Астории». Тебя, наверное, впускают без всяких туда? – напористо ввязывался на контакт визави.

«Ну, сейчас спросит, откуда я». Точно.

- Откуда ты? – наступательно вопрошал бородач.

Это был для меня уже тысяча первый такой вопрос. Скажешь «из Калмыкии», то начнётся вибрация мозгов, что будет слышно в зале. А скажешь «из Элисты», то у собеседника в мозгу вообще начнётся затмение. Мои земляки, наверное, встречались с таким явлением.

- Из Калмыкии, - зло выпалил я.

- Слушай, а где находится твоя Калмыкия? – чистосердечно задал бородач мне тысячу второй вопрос.

Терпеливо, внятно и медленно я объяснил ему, чтобы запомнил на всю жизнь и внукам рассказал про эту загадочную республику.

- Да ты не обижайся, старина, - заметив в голосе моё раздражение, как-то по-детски начал оправдываться визави.

- Небось, Занзибар знаешь где! – резко, уже не сдерживаясь, пробросил я.

- Но то ведь Занзибар, а тут… - И мы оба расхохотались.

Бородач хлопнул меня по плечу. Мол, пригвоздил ты меня. Придвинулся ближе, налил коньяку и продолжает:

- Ты не обижайся, старик, но про калмыков я мало чего знаю. Пушкин о вас славно написал. А ты знаешь, что Пушкина после его смерти рисовал твой земляк ещё в 19 веке? Я художник и сам помешан на Пушкине. В Ленинграде я да скульптор Аникушин обожаем его. Кстати, Аникушин и говорил мне про твоего земляка. Слышал про такого скульптора?

- Я позировал ему! – гордо брякнул я.

- Ты ему позировал?! Молоток! Самому Аникушину позировал! – аж вскрикнул художник. – Он говорил мне про портрет, нарисованный калмыком. Но где найти тот портрет, никаких данных нет. Аникушин где-то узнал, но забыл, - заключил нашу беседу бородач рюмочкой коньяка, и мы разбежались навсегда.

После этих наколок про художника-калмыка я стал расспрашивать всех, любопытствовать. Но безрезультатно.

Прошло лет двадцать. Случайно я наткнулся на какой-то журнал. В нём была напечатана статья с заголовком «И друг степей калмык…». Весной 1880 года Общество любителей российской словесности при Московском университете образовало особую комиссию «по поводу готовящегося открытия памятника» Пушкину. Её председателем был назначен Поливанов. Тогда же комиссия приступила к устроительству выставки автографов, книг, фотографий и личных вещей поэта. Среди экспонатов на выставке демонстрировались шедевры Тропинина, Брюллова, Перова… И рядом внимание посетителей привлекали четыре скромных пушкинских портрета, выполненных учениками первого класса Казанской учительской семинарии. В Поливановском фонде центрального государственного архива литературы и искусства СССР сохранилась книга записи предметов выставки, в которой зарегистрированы эти карандашные портреты А.С. Пушкина, сделанные «алтайцем Стефаном Тодогошевым, чувашином Сергеем Семеновым, калмыком Василием Давыдовым и черемисином Филимоном Токмурзиным».

Я написал письмо в Московский университет, в «Поливановский фонд» (на деревню дедушке), в Ленинскую библиотеку (на всякий случай). К сожалению, ни привета, ни ответа. А хотелось бы узнать больше про калмыка Василия Давыдова. Кто он, какова его судьба. Уже много лет эта заноза сидит в голове, и никак её не вытащить. Может, кто-то и найдёт данные о калмыке Василии Давыдове.

Много было и есть талантливых наших соплеменников. Было бы больше, если бы среди нас не было этой дурацкой толерантности (ненавижу, но терплю), а была бы взаимопомощь и взаимовыручка. Как у той небезызвестной нации. Мы все живём в одной гостинице и должны поддерживать, поднимать, если того достойны, каждого жителя этой гостиницы под названием Республика Калмыкия.

«Изгой»

Когда я поступал во ВГИК, было за 500 абитуриентов на режиссерский факультет. Со многими познакомился. Встретил даже односельчанина из Сибири Володю Куценко. Мария Омшанова, наша сельчанка, знала его. Она сейчас живет в Элисте. Потом он остался в Москве. Женился. Когда писали режиссерский сценарий я оказался за одним столом с москвичем Адольфом Блатом. Он поступал уже в третий или четвертый раз. «Как ты легко проскакиваешь», – недоумевал Адольф. Он так и не поступил. Ушел в другие структуры, далекие от кино и успокоился. Так этот Адольф постоянно мне твердил: «Понимаешь, я еврей, да еще имя Адольф, да такая фамилия – Блат. Ужас! Ну, какой нормальный профессор меня примет на свой курс. Я уже и к русским и к евреям пробивался на курс. Не фартит!». А парень он был умный, толковый, но бесшабашный. От еврея такого не ожидал. Возле ВГИКа стоит милиционер. Адольф подходит и спрашивает, где мол, ВГИК. Милиционер показывает. Адольф не унимается: «А Гуманитарный университет молодежи, т.е. ГУМ где находится?». Милиционер долго думает и указывает в другую сторону. Адольф опять: «А где находится…». Милиционер не выдерживает и басит: «Тебе ВГИК нужен или ГУМ?». Адольф мямлит: «Да мне в туалет нужно».

Как-то во ВГИКе показывали в учебном театре студенческий спектакль режиссерского факультета Зигфрида Кюна «Карьера Артура УИ» Брехта. УИ (Гитлера) играл Николай Губенко. Впоследствии актер, режиссер. Сели. В зале мэтры кино Э.Гарин, Л.Кулешов, Ю.Райзман и студенты. Только спектакль начался, Адольф Блат заерзал, стал оглядываться по залу. Зрителей много. Можно и покуражиться. Червячок зашевелился в мозгу. На сцену выбежал Николай Губенко в роли УИ (Гитлера). Блат Адольф вдруг заорал на весь зал: «Гитлер капут!». Студенты грохнули. Профессора заворчали. Кто-то крикнул: «Выведите из зала хулигана!». Адольф вышел. Мне стыдно, и я углубился в кресло. Я же сидел с ним рядом. На следующий день я у него спросил: «Зачем тебе нарываться, ты же поступаешь?». Он отвечает: «А меня они все равно не примут. Я изгой. Я еврей. Да еще Адольф, да еще Блат». «Ты зря комплексуешь», – говорю ему. Он как взорвался: «Ты что меня не понимаешь? Мы уже три дня с тобой знакомы, а ты мне голову морочишь! Это я им в пику! Это мой протест!». «Какой же это протест? Ты же вызываешь к себе неприятие», – не сдаюсь я. «Ты понимаешь, Борис, я изгой. И я как Спартак, раб, не сдаюсь», – громко объяснялся Адольф на улице.

Прохожие оглядывались на странного субъекта. Это было в 1963 году. Публика была не такая. До гласности еще далеко. А как выпьет пива – туши лампу. Однажды в кафе он стал бить себя в грудь и громко говорить: «Да, я Адольф, но не Гитлер! Я гуманист, я интернационалист. А эти гавенные коммунисты трусы!». Я выскочил из кафе, как будто за мной гонится милиционер. А Блат Адольф вышел из кафе и смеется: «Что? Тоже струсил? Вот, вот! Все вы конформисты! Не так надо жить!». Я ему зло: «Слушай, ну меру надо знать! Что ты этим докажешь и кому? Пусть народ привыкает к свободе слова», – продолжал Адольф. «Ты что всех москвичей 10 миллионов будешь приучать?!»– горячился я. «А тебя они не унижают?» – загадочно спросил Адольф. Я замолчал. Он был прав, и я его понимал. «Ты тоже изгой!» – и резко ушел.

В первый и последний раз встретил такого бесшабашного и не осторожного еврея.

«Подвиг» в Сочи

Произошло это в Сочи на диком пляже возле стадиона. Мы с сыном Алишером загорали на берегу. Невдалеке сидела под зонтом женщина и что-то вязала. На берегу и на буне веселилась пацанва. Я сидел, читал газету, в шортах и рубашке. Загорать мне ни к чему. У матери в утробе девять месяцев загорал. А Алишерка рассматривал гальки и прочее. Вдруг пацанва заорала. Тут вскочила тетка и с истошным криком бросилась к берегу. Мы тоже бросились. Тетка орала на весь пляж: «Спасите! Сын тонет!». Пацаны стоят на берегу, глазеют, как в воде барахтается мальчишка. Тетка орет. Мальчишка скрылся под воду. Я забежал на буну и нырнул. Смотрю в воде, а мальчишку не вижу. Вынырнул, осмотрелся. На воде пусто. Снова нырнул. Ищу по дну. Наконец, почувствовал тело и стал тянуть наверх. Поднял наверх мальчишку, а он тяжелый. Опять с ним пошел на дно, стал сам захлебываться. В голове появились всякие мысли. Неужели так бесславно уйду с этим мальчишкой в бездну Черного моря. Толкнул утопленника в сторону берега, а сам оттолкнулся от дна и всплыл наверх. Набрал воздух и снова в воду. Схватил мальчишку за волосы и стал тянуть к берегу. Почувствовал дно. Поднял голову мальчишки. Прошли секунды. С трудом вытащил к берегу толстенького мальчишку.

Мать орет. Пацаны стали вытаскивать его на берег. Перевернули. Пошла вода со рта. Потом мальчишка стал рвать. Мать причитала. Собралась толпа. Мальчишка оперся руками и сел. Молчит. Мать не переставая что-то щебетала. Прошло несколько минут. Мать стала благодарить меня. А я, как скромный герой пляжа, стал что-то вякать. Мол, всякий поступил бы так же и т.д. Мать, дергая сына, повторяла: «Поблагодари дядю!». А я вдруг брякнул: «Запомни мальчик, тебя спас калмык». Мать опять запричитала, благодарила и обнимала. Алишерка стоял гордый. Отец совершил один подвиг. А теперь надо совершить еще один подвиг. Пойти занять очередь в столовую и простоять часа полтора, поесть, попить пива и дальше ринуться по улицам Сочи искать приключения и подвиги. Хорошее было время тогда. Шел 1982 год.

Романтизму нет

В 1963 учась в Ленинграде на режиссерском факультете, я с Игорем Классом поехал в Москву поступать во ВГИК на режиссерский факультет к знаменитому М.И. Ромму. Игорь впоследствии закончив актерский факультет, стал киноактером и снялся более в 50 фильмах. Во ВГИК можно было тогда поступать и учась в институте. Хрущевская оттепель. Был просто избыток энергии, которую девать некуда. Игорь Класс бросил клич: «Боб, поступаем во ВГИК! И все тут». Начались экзамены. Я прошел собеседование, прошел второй тур, режиссерский сценарий письменно. Класс неожиданно исчез. А жил я вначале в общежитии ВГИКа в комнате и на койке Василия Макарыча Шукшина. Когда мне сказал киргиз Кадыр Омуркулов, что здесь жил талантливый режиссер, я понятия не имел кто такой Шукшин. Это потом я полюбил его, как писателя и режиссера. Шукшин был на съемках фильма «Два Федора», где играл главную роль. Потом я перешел в общежитие Бауманского института, в Лефортово к Анатолию Басангову, который живет сейчас на 7 микрорайоне. Однажды Толя говорит: «Поехали в г. Борисов под Минском». Деньги кончились, но я согласился. Толя купил билет, а я якобы провожающий. Сели в поезд. В г. Борисов ехал зайцем. Там у его знакомой покупались на речке, позагорали и опять рванулись в Москву. Я опять же зайцем.

В Москве Толя Басангов купил себе билет в Элисту, а я снова как провожающий прошел в вагон. Толик предлагает лезть на верхнюю багажную полку. Полез, а там уже морячок замуровался тряпьем. Как мы двое уместились не понятно. Поезд двинулся. Через час мы спустились. А внизу уже идет сабантуй. Ехала горбатенькая женщина с мужем. Усадили за стол, там закусь и спирт. Горбатенькая женщина была медсестрой в больнице. Спиртом запаслась. Она держала мужа за счет спирта. К вечеру напоили и проводницу. Весело прошло время. На халяву проехал и столовался за счет горбатенькой женщины. Муж был отличный русский мужик. Сам провоцировал нас на выпивку, ну жена и доставала трехлитровую бутыль в тряпочной сумочке. Когда она ворчала: «Просохни, Вань». Муж отвечал просто: «Романтизму нет у тебя Клава».

Морячок пьяный где-то вышел. А мы с Толиком доехали до Ставрополя без приключений. Расстались как родные, с поцелуями с теткой и с ее мужем. Есть еще на Руси добрые, понятливые люди. Сейчас такое не пройдет, да и мы уже не те. Романтизму нет.

Уточняется плоть,

Испаряется пыл.

Годы вошли на медленный ужин.

И приятно подумать,

Что все-таки был

И кому-то бывал даже нужен.

И. Губерман.

Не положено!

С сынишкой Алишером полетели в Крым, в дом отдыха «Актер» в Мисхоре. Путевку на него я не купил. Надо это делать заранее зимой. Дается заявка и т.д. А так как я не знал, что летом я могу взять его с собой, то полетели с надеждой, что путевку я куплю на месте. Одно место для пятилетнего пацана не трудно приобрести. Я так полагал, а директор дома отдыха располагал. Обычно в дом отдыха «Актер» в Мисхоре приезжают все с детьми. И я там не раз отдыхал и никаких проблем не было.

Приехав в Мисхор сразу к директору дома отдыха к Самохвалову или Самородову. Битый дядька. В смысле хорошо знавший театральную клиентуру. А в этой касте всегда найдутся уж дюже придирчивые, привередливые заслуженные субъекты. То борщ как щи, то котлеты и мухи должны подаваться отдельно, то после нарзана молодежь распевает не советские песни и спать не дают. Некоторые на «работу» не ходили, т.е. на море. Сидели в номерах кропали «нетленки»- пьесы, поэтому в коридоре на цыпочках ходи. Но детям приказ не указ. Бегали по коридору с криками, визгами. Родители на море, а дети сами по себе.

Пришли к Самохвалову просить путевку на ребенка. По глазам директора сразу понял, что будет отказ. Но я начал вякать о путевке, а начальник не дослушав мою просительную речь перебил и отрезал: «Мест нет». Я тогда: «Дайте взрослую путевку, я заплачу». –«Нет мест», - талдычит как заведенный. Я тогда попросил сына пойти погулять, чтобы не слышал унизительный разговор с бездушным хозяином вотчины. – «Разрешите поставить стул для сына? Мы будем питаться вместе». – «Не положено»- резко отрубил автомат. Сделка не состоялась.

Я вышел ущемленный. Детей полный дом отдыха. И находились некоторые без путевок. Это я узнал по приезду. На обед пошел с Алишером. Посадил на свое место, чтобы питался он, а сам пошел. «Папа, ты куда?» - испуганно спросил сын. «Ешь, ешь, я сейчас приду». Когда я ушел, подошла официантка и сказала пятилетнему пацану: «Тебе не положено здесь обедать. Пусть отец здесь питается». Сын пулей выскочил из столовой подбежал ко мне и чуть не плачет. «Поел?»,- спросил я. «Тетя сказала, чтобы я не ел там со всеми» - сказал и дрожит. Стыд мой и его стыд вызвал негодование. Но я перекурил это унижение и снова пошел к директору клянчить место. Директор сказал: «Молодой человек, вопрос решен». И я оплеванный ушел. Поели с сыном в прибрежной столовой и пошли купаться.

Подошел сидевший за нашим столом мужчина и спросил: «С директором вы говорили?». «Говорил», - ответил я. Он представился: «Я парторг Министерства культуры СССР Владимир Никитич Юрьев». Ну, думаю шишка. Попрошу его, чтобы поговорил с твердым директором. Парторг помялся, начал оправдываться. Он был с дочкой. В общем, и тут облом. Отказался. А парторг Министерства культуры СССР мог бы походатайствовать. Его бы послушал Самохвалов. Но кто я и кто он.

На второй день к завтраку я опять пошел с Алишером. Думал, возьму измором и настырностью. Но кто я с сыном и эта чиновничья, бездушная, нечеловечная система. Официантка опять по указке, видимо, директора талдычит свое. Я не ел, а просто присутствовал. Я не стал отвечать официантке. Все за столом молчали. Я встал и сказал сыну: «Ешь», - и ушел. И второй раунд я проиграл. Ребенок по-детски ничего не понимал, а мне отдых стал не отдых, море не море. Я объяснил Алишеру, как мог, и стал кормить его в прибрежной столовой, до моего завтрака, обеда, ужина. Однажды Алишер, тихо так, не надеясь ни на что, спросил: «Папа, я хочу с тобой в столовку ходить». Эти слова я запомнил на всю жизнь. Ну ладно я был бы с сыном без детской путевки один. Но приезжали другие позже и хвастались мне, что Самохвалов-директор разрешил их отпрыску питаться в столовой без путевки. Они, естественно, заплатили. Они каждый раз после завтрака, обеда и ужина говорили мне, чтобы я поговорил с этим Самохваловым. Они, наверное,обвиняли меня в беспомощности, тюхтя мол. Сам жрет со всеми, а дитё, как они говорили, бесхозный, один крутится вокруг столовой. И он действительно один торчал, ждал меня. Через какое-то время я стал сначала кормить Алишера и он уже сытый играл один на танцевальной площадке. Я искупал свою вину мороженым. Конечно я бы взял путевку на него, но я не знал отпустит ли мать его со мной. А Алишер с радостью бежал ко мне, когда я приходил за ним в садик. Как-то приехал из Архангельска и пришел за ним в детсад. На крыльце сидят дети, а Алишер сидит и плачет: «Папа!». Меня долго не было. Не мама, как обычно кричат дети, а папа. Я зашел во двор и крикнул: «Я здесь! Кто тебя обижает? Сейчас всем уши надеру!». Детей с крыльца всех сдуло. А я взял сына и повез к себе домой.

Так вот на его слова «Папа, я хочу с тобой в столовку ходить», я не знал, что ответить. Я был бессилен. А пацаны перед едой звали его в столовую и спрашивали, почему он не ест с отцом. Все дети шли с родителями в столовую и только мальчишка-азиат один торчал на площадке и ждал моего выхода. Но ребенок есть ребенок. Заморочки взрослых «не пущать» не доходило до детского разума и он играл в войнушку с детьми всяких Вольфсонов, Корнован, Калиш и с Сашей Стриженовым. Уже через много лет я спросил у Алишера, когда по телевизору вел передачу уже Александр Стриженов с женой. Узнал и помнит ли, как он играл с ним в войнушки. Сказал, что не помнит. А как играли в нашей комнате с воблой? Тоже не помнит. Прихожу в комнату, а там ребятня разложила воблу на полу и играли во что-то. Тогда воблу привозил на море. И хорошо, что не помнит. Я все помню. Прошло уже более 30 лет, а эта заноза сидит и не вытащить ее из души и головы. Поварам ничего не стоило добавить одну тарелку супа, но важен порядок, дисциплина. Должно быть точно как в ракетном двигателе. Но почему тогда в этой рассчитанной, расписанной по граммам продуктов, как в ракетном двигателе, столовой питались некоторые дети не по путевкам? Дети всяких Вольфсонов, Шапир, Патесонов, как и их родители, были на привелигированном положении. А один ребенок-азиат в положении изгоя. Парторг Минкульта СССР В.Н. Юрьев сказал диреткору , что я режиссер, могу сделать праздник Нептуна. Самохвалов отказал мне, по моему сценарию бесплатно сделать действо. А ведь никто не захотел, все отказались. Вот он расизм!

Когда я работал режиссером в Кустанае директор Шапиро Б.А., который пригласил меня в театр, вдруг по приезду стал относиться ко мне как ко второму сорту. Я это чувствовал кожей, не только по его поступкам. Главного режиссера В. Гранатова, Шияновского привечал. Они были той не безызвестной нации, а я изгой. Это в советское время. В Кустанае казахи в основном, а азиатов он не любил. «У меня изжога от них», - говорил Шапиро. Потом, когда я уже уехал оттуда, мне писали, что во время ремонта театра он умыкнул гранит для отделки своей квартиры.

И сейчас я чувствую в Москве, Ленинграде шовинизм. Я азиат. Второй сорт. Со мной разговаривают как с туземцем, который далек от их цивилизации, культуры. Это тебе не Америка, где негры, азиаты на равных.

И сейчас я встречаю отпор: «Не положено!». Хотя другим можно. Не искоренить это.

ГЛАВА 9. СИБИРЬ. МОЗАИКА ПАМЯТИ

Первое сближение

70 лет прошло с момента депортации, геноцида, а Сибирь не отпускает. Мое поколение не может забыть и плохое, и хорошее о «сибирской академии» и останется с теми сибирскими отметинами и рубцами в душе и сердце до конца жизни.

Мне было 4 года, но помню товарный вагон, снег, елки на Урале. Кто-то крикнул: «Хәләтн! Арат!». Никто не пошевельнулся, а я подошел к холодной щели, но лиса уже скрылась. Не дождалась моего взгляда.

Привезли в деревню Верх-Ича Куйбышевского района Новосибирской области. Помню жаркую баню и голых женщин. Я был с матерью и поэтому оказался в женском отделении. Поселили в какой-то склад, как сейчас понимаю, валялись доски, в углу стояли тяпки, лопаты, колеса, грабли. Была солома. На ней спали семей пять с детьми. Спали в одежде. Это осталось в памяти, а сейчас иногда и не помнишь, что было вчера.

Прошло какое-то время. Взрослые уже работали, а пацаны постарше пошли в школу. Помню как школьнику отец принес один пряник. «Балта!», – удивленно сказал пацан. Мы все уставились на этот пряник, как-будто это неведомая жар-птица.

Пацан крутит этот пряник и не ест. Посмотрит на него и… опять крутит. Отец вынул ножичек и разрезал на четыре части. Пацан замер, а отец молчит. Это был молчаливый урок отца для сына, да и для всех нас, как сейчас понимаю. Хочешь – делись, хочешь – сам ешь. Сын дал нам по кусочку. А маленький подполз к хозяину пряника и молча смотрит на пацана. И взрослые, и дети молчат и смотрят, что будет. А пацан молча сунул свою часть пряника в рот подползшему ребенку. Тот стал долго, основательно жевать. Мы же смотрели на маленького ребенка, как-будто он сейчас фокус покажет. Почему я так подробно описываю этот случай, и почему остался в памяти этот эпизод с пряником? Потому что был ненавязчивый урок старших и того самого пацана. Калмыки и позже помогали соплеменникам чем могли.

Иногда покупаю тульские пряники и вкус пряника напоминает про тот случай. Время стерло пленку памяти, но кое-что осталось.

Помню, как брел за матерью на колхозное поле, чтобы накопать мерзлой картошки. А мама уходила подальше, чтобы никто не видел. А я шел следом и гнусил. Откуда было мне знать её стратегический, тактический ход. Наверное, было опасно собирать даже мерзлую картошку в самой гуманной, демократической стране.

Придя домой, мама сделает из картошки лепешку, приложит к печке. Она испечется и падает. Тогда прикладывает другой стороной. Лепешка испечется и падает. А я отправляю готовый продукт сразу в рот. Наплевать что горячая. Это мелочи жизни. Старшее поколение все это знает. У нашего поколения картофельный фундамент здоровья.

Взрослых сразу запрягли в колхоз, а мы, дети, колготились в этом тесном «дворце». Во двор выйти нельзя, постоянно сновали дети, да и взрослые. Старухи выйдут и за дом. Дети, да и взрослые местные смотрели и дивились. Были смешки. Местная власть сказала сибирякам, что мы «спецпереселенцы», «враги народа». Поэтому, вначале нас называли инородцами. Этим самым подчеркивали свое превосходство, неприятие, отчуждение, брезгливость. Позже стали звать спецпереселенцами. Взрослые поняли, что калмыки – народ работящий, злость и гнев не выказывающий, молча, терпеливо тянущие лямку буден. А еще позже нас, спецпереселенцев, стали называть по национальности – калмыками, эстонцами, немцами.

К нашим азиатским лицам сельчане привыкали долго. Присматривались, сближались. А к 1957 году до того привыкли к калмыкам, что просили не уезжать, оставаться там жить и т.д. И к эстонцам, и к немцам отношение было, правда, с натяжкой – но ровное. Мы были внешне не похожи на других, да и глаза природа сделала по другим чертежам. Поэтому и местные, и наши чуждались друг друга. Души не очень раскрывали, не братались, к друг другу в гости не ходили. Намного позже местные поменяли свое мнение и нередки были случаи, когда калмыкам за доблестный труд вручали ордена и медали. К слову сказать, находясь в ссылке, моя мама была удостоена нагрудного знака «Отличник советской торговли». Следует заметить, что у калмыков было у всех по-разному. Говорили, в городах не было такой открытой враждебности. Но в деревнях такое явление все-таки наблюдалось. Помимо голода и материальной скудости, наши земляки были подавлены морально. Но, после зимы приходит весна, а там и лето. Тепло. И местные, медленно, но теплели душой. Калмыкам стало легче дышать.

В деревне Верх-Ича было несколько калмыцких семей. Нас, детей, было мало. Весной 1946 года мою мать с сельчанами заставили перебирать замерзшую картошку в погребе. Мерзлую выбрасывали, а не испорченную оставляли. Я, пацаненок, сидел на подстеленной соломе у погреба, а рядом суетилась пацанва постарше. Так они украдкой дразнили меня, делали узкие глаза и говорили: - Эй, басурман, покажи что у тебя в штанах?! – и гоготали. А я с испуга орал на них. Мама вылезет из погреба, а рядом никого. Пацаны спрячутся за копной соломы, а потом опять продолжали «жестокие игры». Зимой сидел в укрытии, штанов не было и пацаны, увидев в первый раз непохожего на них сверстника, жестоко «шутковали». Их «забава» меня здорово подкосила. Я стал избегать встреч с ними. Чувствовал их подчеркнутое превосходство. Постоянно старались унизить.

Но любопытство и ребячливость диктовали свое. Я стал приближаться к играющим в лапту пацанам. Стоял поблизости и наблюдал. Стою так у одной играющей стайки, а Ленька Семиряков вдруг, для забавы, дал команду своей собаке:

- Трезор, куси его! Куси его!

Трезор был умнее хозяина, но хозяин дал команду и он выполнил приказ. Это как система. Власть самой справедливой, гуманной страны дала команду - выселить как врагов народа! Нукеры ринулись исполнять приказ.

Трезор выполнил команду хозяина, а у меня из руки хлынула кровь. Баба, которая несла на коромысле воду, заорала, схватила коромысло и стала гоняться за хозяином собаки, потом вырвала клок шерсти у Трезора, стала палить шерсть и дымом обдавать мою руку. Рубец на левой руке сохранился до сих пор. Исполнивший приказ Трезор в национальности не разбирался. Это усатый дядька разбирался в национальном вопросе, а собаке это ни к чему. Она не виновата. А хитроватый, мстительный усатый дядька, который дал приказ о депортации многих народов, вину не почувствовал. Не то Сатана сжег бы наших сатанистов-бесогонов.

У детей обиды проходят быстро. И я опять потянулся к своим сверстникам. Стою опять в сторонке и наблюдаю за игрой ребят. У каждой улицы был вожак. Если вожак бросил клич: - Айда купаться! - бежали за ним только кореша с его улицы. Стою так возле стайки зареченских ребят, а вожак Петька-двоечник подходит с битой для игры в лапту и стал задираться:

- Пошто рот тут разеваешь?! - Я молчу как Штирлиц у Мюллера. Нарываться, себе дороже. А Петька-двоечник, учащийся 4 класса, приказным тоном заявляет:

– Открой рот, калмычок! Сколько у тебя зубов?!

Я, ничего не подозревая, открыл. А Петька хрясь, мне по зубам палкой. Хлынула кровь. Я с криком бросился к матери в сельпо. На работе бабы, увидев кровь, закудахтали:

– Да что за изверги эти дети?! - Продавщица сельмага посоветовала матери: – Иди в сельсовет! Пусть власть накажет этих бандюг! - Мы пошли в сельсовет. Со слезами на глазах мама рассказала о случившемся председателю сельсовета. Председатель покрутил чернильницу, вынул из ящичка баранки и вымолвил: – Ну что сделаешь с этими пацанами. На покос не ходят, а шлындают по деревне. Дети есть дети. Вон, Панкратов Колька опять подрался, а я утрясай. Ты вот что, Анечка. Там, в поленнице, возьми три-четыре полена. С дровами-то зимой плохо. Мы оба вышли со слезами. Обида была и не до полешек. Ну, думаю, устрою я этому Петьке-суразу (незаконорожденный). И эта история закончилась без наказания обидчика, впрочем, как и депортация народов. Но кто это сотворил?! Не дети же?! Даже взрослые дяди не повинились за геноцид народа. Что это мы, великий народ, покаяния будем просить у инородцев?! Такие думки у прошлой и у нынешней власти. Ксенофобия зашкаливает. Особенно сейчас.

Я понял что нам, азиатам, надо жить компактно. Целым этносом. Татары, немцы, чеченцы, удмурты, марийцы могут жить где угодно и в любом количестве. К ним такого отчуждения не будет, если они сами не спровоцируют. В современной Калмыкии проживает много калмыков и русских. Живут нормально и не надо талдычить об интернационализме. В Москве и Ленинграде, в этих мегаполисах, я не ощущаю себя россиянином. Ни в студенчестве не ощущал, ни сейчас. В Элисте я россиянин, интернационалист, полноценный житель страны. А там я инородец. Лет 10 назад иду я по Арбату с режиссером-чувашом Лешей Васильевым, с актером коми-пермяком Колей Крохалевым. Вместе учились в Ленинграде и встретились в Москве через много лет. А тут нарисовался милиционер в сопровождении гражданского лица и, представившись, отвел меня под дерево.

– Вы в командировке или по служебным делам? – вежливо спросил меня страж порядка. Я все понял: сейчас попросит паспорт и регистрацию. Но стал егозить: - По командировке или по служебной это одно и то же.

- Документы имеются? – опять-таки вежливо спросил милиционер. Но у меня уже открылись клапаны, я вынул паспорт и положил туда 100 рублей. В открытую. Милиционер молча вернул деньги (свидетелей чересчур много), взял под козырек, извинился и они ушли. Чуваш и коми-пермяк обалдели.

– А чего он у тебя паспорт проверял? – спросил Коля Крохалев.

– Да на другую разведку работаю – съерничал я, но потом рассказал правду об «азиатской любви» москвичей. Коллеги дивились и все повторяли: - Да такого не может быть! Не может быть! А почему у нас не спросил ничего?!

– У вас лица европейские, вы свои, а мы чужие. Наше место на востоке.

– В Ленинграде, когда мы учились, такого не было, – недоуменно проворчал Коля.

– Тогда был хоть какой-то интернационализм, а сейчас – западная толерантность. «Ненавижу, но терплю! Негра поймет только негр» – поставил я точку в бессмысленном разговоре.

Мы и сейчас, в 21 веке, инородцы в России. Наши лица «предают» нас. Я понял, что нам с нашими лицами не быть полноценным россиянином. Идут прибалты, уже заграница, балакают на своем. Их не тронут, не попросят предъявить «ксиву», а, наоборот, подобострастно расшаркаются. Будет проживать 500 000 прибалтов в Москве в одном месте – никто не возникнет. Запад. Один журналист написал. Почему, когда в Англии, в Нью-Йорке танцуют лезгинку – нормально, а в Москве это уже знак. Попирают какие-то национальные традиции. Стрелять во время свадеб, конечно, не надо. Мегаполис – это не горы. Но почему я с Петей Надбитовым не могу станцевать чичердык у Кремля? Краковяк или казачок, пожалуйста. Еще приветствовать будут. «Чайна тауна» в мегаполисах не будет, как в центре Нью-Йорка, на Манхэттене. Может, лет черед 129 созреет общество и будет многонациональный котел в этой имперской стране. Даже «азиатского» Гарлема не будет. Сейчас негры живут по всему Нью-Йорку, а Гарлем это экскурсионное место, куда возят туристов. Вот, мол, тогда у нас был расизм, а теперь мы – демократическое государство. А у нас демократия на словах. Не созрело еще общество. Лет, эдак, через много может что-то изменится. Проблема эта отпадет. А сейчас придется жить с ксенофобией титульной нации. Полноценного сближения нет. Правда, не все ксенофобы.

Африканский студент, принц Сисеванэ из Нигерии, еще в 60-х годах, в Ленинграде, в общежитии говорил – негра поймет только негр. А я сейчас говорю – калмыка поймет только калмык. Да и то не всегда. Нет сближения ни у тех, ни у других.

Пастух Коля

В нашей деревне колхозных коров, быков пасли только калмыки. Деревенских, частных коров пасли сельчане, но не спецпереселенцы. Не потому, что не доверяли, а потому, что в колхозе платили трудоднями. В колхоз, за 200-300 грамм зерна, пасти не шли. В 50-х гг. стали платить по 500 грамм за трудодень. За год пастух получал 150-170 кг. зерна. По тем временам – много. Зарплаты не было. Живи на этих кг. год. Иногда колхоз выдавал картошкой, молоком. Колхоз сдавал план по зерну, молоку, маслу, картошке, гороху государству. И у послевоенных колхозников был налог на молоко, масло. План, даже в 50-х, были большим. Страна восстанавливалась. Все тогда ремни затянули, особенно селяне. Колхозникам паспортов не выдавали. Чтобы в город не убежали. Сталинская система держала сельчан, как крепостных, да и в городах рабочие перебивались. Деревенских коров (общественное стадо) пасти было выгодно – больше платили натурой. Поэтому пастух был из сельчан. Он находился в более привилегированном и обеспеченном положении, чем колхозные пастухи.

До пастуха Лиджиева Санджи, который дважды умудрялся убегать в Москву к Сталину (рассказать правду о калмыцком народе, а то Сталин, мол, не знает) колхозных коров пас Коля (фамилию и имя его матери не помню). Жил с нами в землянке и пас ночных коров. Жила и его мать. У нее был маленький нос. В деревне её прозвали сифилитичкой. Она стеснялась и редко выходила из землянки, кроме как собирать сухой валежник и какие-то травы. А еще кизяк (этого стратегического топлива в деревне много). Жили мы на краю деревни.

Мать Коли частенько болела, но передвигалась. Собирала возле околка какие-то травы и сочиняла для сына жидкий травяной суп и чай. Заваривала воду травой. Лабазник назывался. Собирала саранки, мерзлую картошку, а летом, уже в июле-августе, пробиралась на колхозное картофельное поле и умыкала у государства незаметно 5-7 картофелин. Государство, конечно, не обеднело, а Коля бывал сыт. Иногда. Что значит – сыт. Набьет живот всякой травой, а толку никакого.

Однажды мама принесла жмых и дала всем. Жмых – это корм для скота. Мать Коли обрадовалась. В чугунок набросала жмых, отрубей, какой-то травы. Коля уминал этот царский обед и веселел, а потом пил калмыцкий чай. Это был целый процесс. Я всегда смотрел, как он пьет чай, сотворенный матерью из лабазника. Вначале он дул поверх алюминиевой, погнутой кружки, затем делал глоток и вкусно кряхтел. Делал паузу. Потом опять подует, тянет долго и опять кряхтит. После глотка и кряхтенья Коля долго смотрел в стену. Как-то мать Коли и мне налила этот божественный чай, я глотнул и… больше мне никогда не приходилось пить такое пойло. А Коля пил и только кряхтел. Он делал этот процесс, обманывая себя, что это настоящий калмыцкий чай. Настоящим там было только молоко… иногда. Коля приходил после ночной смены, утром. Поест, полежит на топчане часок и опять на культстан. Иногда Коля приносил с культстана молоко, которое не пили. Берегли для чая.

Как-то Коля приходит с головой коровы. Мы с дружком Витькой Лиджиевым обалдели. Целая голова! Присели с Витькой у головы и стали рассматривать. А мать Коли ходит вокруг нас и головы коровы и только произносит: - Яһлав, яһлав! Альда-а-асв?! Кен өгвә? - А Коля так спокойно и важно говорит: - Хулхалув (украл). Мать напала на Колю: - Зү уга юм бичә кел! - Коля расхохотался, что произвел впечатление на мать и сказал: - Председатель колхоза дал! Колхозникам по килограмму мяса, а мне – голову! Мяса и шулюна больше будет! Важно так стоит. А Коля был высокий, красивый, большеглазый. Совершенно не похожий на мать.

Был какой-то праздник. Помню, что висели красные флаги на сельсовете и на доме сельпо. Поэтому председатель колхоза разрешил зарезать корову и раздать отличившимся на посевной колхозникам. Укрепить и показать, что Советская власть печется о народе и не разуверился в торжестве коммунизма. На улице разожгли костер, обожгли голову, а потом Коля разрубил её на куски и бросил в большую, закопченную алюминиевую кастрюлю. Маме дали в столовой, как негодную.

- Дотур постеснялся попросить. Кланька Свистунова забрала. На ливер, говорит, - сказал Коля. Жаль. Дотура хочется. Однажды корова объелась турнепса и сдохла. Предложили калмыкам. Отказались. Калмыки, хоть и жили впроголодь, но марку держали. Нацию не опускали.

По приезду в деревню, прошли слухи, что калмыки людоеды. Как-то наш соплеменник врезал одному балаболу за это. Была проблема, но дело замяли. Мама переживала, просила соплеменников не реагировать на такие оскорбления. А распускали эти слухи-страшилки одиозные фигуры из власти. Специально ставили устрашающие барьеры, чтобы было меньше контактов с коренным населением. Но, в массе своей, народ хорошо относился к работящим, терпеливым моим землякам.

Когда сварилось мясо, началось пиршество. От запаха мяса поднялось настроение. Коля вытер жирные пальцы о ватные штаны и начал смаковать чай. Опять кряхтел, причмокивал и повторял свои ритуальные действия. Мы с Витькой тоже блаженствовали. И вдруг Коля спрашивает у матери: - А нос коровы кто съел?

- Борька с Витькой, - отвечает мать.

- Что ты наделала?! Разве маленьким детям дают нос коровы?! У них же коровий нос вырастет! – брякнул серьезно Коля.

- Не пугай их, - сказала мать.

Мы с Витькой притихли. Хоть и соображали кое-чего, но не все же. Мы уже знали сказки про Емелю с щукой, например, но чтобы нос вырос вместо съеденного коровьего – то было нам неведомо. А Коля продолжал рисовать страшные картины: - Что же ты, мать, так оплошала?! Родители узнают, судить нас будут! А деревенские пацаны увидят у них большой нос и смеяться будут! Беда! Беда! - Тут Коля вскочил и стал ходить в землянке. Витька до того напугался, что начал всхлипывать. А Колина мать начала нас успокаивать, что Коля, мол, шутит и т.д. Мы с Витькой опять ожили. Жизнь прекрасна! Всё впереди! У Коли же, после сытной еды проснулись гены предков – сочинителей сказок и 72 небылиц. Он начал шутковать на полную катушку. Откуда нам тогда было знать, что гены пальцем не размажешь.

Коля скрутил самокрутку, позвал нас на улицу и спросил:

- В деревне смеются над материным маленьким носом?

Мы с Витькой стали отрицательно мотать головами.

А Коля все допытывался: - А не говорят, что она сифилитичка?

Мы враз с Витькой: - Не слышали.

– Кто будет смеяться, скажите мне, – и Колька резко сплюнул. Мы с Витькой слышали смешки пацанов, но ничего не сказали.

- Ладно, и вы с пацанами не смейтесь над матерью. Это взрослые подначивают их, чтобы с нами не общались. А про коровий нос я пошутил. Думал, про мать что-нибудь скажете. Никому не говорите, что я вам сказал.

И Коля вошел в землянку.

Это я сейчас понимаю, что Коля был единственным защитником своей матери. Он днями и ночами пропадал на культстане. До него что-то просочилось и он решил нас спровоцировать на откровенность, но мы не раскололись. Хоть и не Штирлицы. Унижали по-всякому.

Однажды Коля приходит рано утром и ходит по землянке. Туда-сюда, туда-сюда. Мать Коли и моя мама испугались.

- Что случилось? – спросила Колина мать.

- Ночью сижу возле коров и вдруг яркий свет. Смотрю – голая женщина на телеге. Я обомлел, и без оглядки домой! – выпалил Коля. Моя мама успокоилась и говорит: - Это у тебя от голода. Показалось. Не пугай Борьку! А Коля, поняв, что розыгрыш не получился, весело рявкнул: - Давай мать жрать! Председатель колхоза выдал мне кальсоны!

И, вынув из-за пазухи белые кальсоны с длинными завязками, покрутил ими в воздухе. Человеку немного надо. Лишь бы сыт был и… чуточку уважения. Один председатель колхоза в деревне не забижал Колю, другие же старались унизить по разным пустякам. Коля молча терпел. Считал, что так положено. А что мог сделать мягкий по характеру Коля? К тому же понимающий свое положение.

Почему колхозных коров пасли ночью – непонятно и сейчас. В Сибири и летом холодно. Коле было лет 16-17. Постоянно носил в кармане складной ножичек. А деревенский пастух выпасал коров только днем и с берданкой. Однажды Коля позвал меня пойти с ним на ночевку, а я стал отбрыкиваться, как будто приглашает войти в клетку с тиграми. Одно только приглашение напугало меня. Вокруг лес, а коров пасли в пролысинах, где меньше ветра и трава более густая. Не то что ночью, днем даже страшно. Как-то раз мать Коли попросила нас с Витькой отнести её сыну еду. Прибежали на культстан, т.е. культурный стан, а там его нет. Культурный стан – это халабуда, как сейчас временный вагончик у строителей, так же на колесах. Вокруг лес, а эта сторожка изображала жилище. Хижина дяди Тома была, наверное, лучше. К чему привожу такие подробности? Потому что тысячи калмыков, жившие в сибирских деревнях, прошли эту безрадостную, голодную, с унижениями жизнь. Старшее уходящее поколение все это пережило и знает. Мне один главный редактор газеты сказал: - Зачем ты пишешь, как в Сибири унижали? Потрясающе! Пусть все знают! Что, я один должен помнить и мучиться. Пусть и у других «кошки скребут» в душе. Но я думаю, что многие не будут читать. Зажрались!

Нашли Колю, отдали узелок с едой. Коля тут же проглотил всё, сделал самокрутку из каких-то трав и затянулся. – В другой раз придете, украдите где-нибудь газету. Самокрутка из газеты вкуснее – спокойно так дал установку Коля. А где её взять, эту газету? И с тетрадками проблема. Это сейчас газет видимо-невидимо. Одних официальных и бесплатных оппозиционных хоть соли, хоть культстан строй. А Коля – поев, покурив – повеселел. Хоть какая-никакая живая душа рядом. И, помолчав, он брякнул: - Тут вчера волк бродил. Ночью, возле стада. Возвращайтесь с оглядкой. Оторвет ненароком что в штанах у вас.

Мы с Витькой перетрухнули. Откуда нам было знать, что Коля опять фантазийного червячка выпустил. Мы засобирались, а Коля: «Посидите. Там вон ягода растет. Гнезд много». Какие ягоды и гнезда. Лишь бы домой целыми добраться. Бежали без оглядки. Коля был лет на 10 старше, а уже был другой человек. При всей физической и моральной мерзости вокруг не терял присутствия духа.

Хитроватый, усатый дядька с зашибленными гениальными мозгами устроил нам физическую и моральную экзекуцию на целых 13 лет. В стране, где «… так вольно дышит человек». Не только нам, калмыкам, но и другим народам. Жаль, что для некоторых нет ада, чтобы наказать земных сатанистов за Колю и за тысячи других безвинных людей.

Прибежали с Витькой домой, а Колина мать лежит, стонет. Горячую воду сделайте – только сказала одну фразу и опять застонала. Согрели, дали в железной кружке пить. Она платком обвязала кружку и стала пить. Глотка три сделала и отдала кружку. Пришла мама, сделала ей чай, а она и чай пить не стала. Смотрит на маму, а в глазах слезы. Мы с мамой молчали. Я вспомнил, как по приезду в Сибирь, заболела мама. Я сидел у её изголовья и молчал. А мама говорит: «Умру, наверное, Боря. С кем останешься?», – и плачет. И я заплакал и запричитал: «Не умирай, мама! Не умирай!». А она взяла мою руку и спокойно говорит: «Не плачь. Может, Бурхн поможет». Бурхн помог. Выздоровела мама. И когда вдруг вспоминаю этот грустный момент, на душе становится тоскливо, хоть и прошло уже 70 лет. К глубокой ночи в помещении затихло. Стоны больной прекратились. Мама зажгла керосинку, подошла к Колиной матери и сказала тихо: «Боря, она умерла».

И тишина. Я лежал не шелохнувшись. Эта была первая смерть соплеменницы в Сибири. Все произошло прозаически, тихо. Иной раз молоко прольешь – и то вскрикивали. А тут все тихо, и мама не всплакнула. Молчала, сидя на полу у изголовья покойной. «Муульта цаг, муульта цаг», – тихо сказала мама и накрыла лицо усопшей платком.

Утром побежали с Витькой на культстан, сообщить Коле. Прибежали. А Коля как будто нас ждал. Стоит без движения, смотрит на нас и молчит.

- Твоя мамка умерла… - выдавил Витька. Коля отвернулся и долго молчал. Увидев нас, несущихся к культстану, он сразу почувствовал неладное.

Ближе к обеду пошли втроем на кладбище. Вырыли небольшую яму. Копали попеременно. Какие мы с Витькой помощники, но копали. А Коля сделает самокрутку, покурит и опять копает. Пришли домой. Мама уже отпросилась с работы и вытирала мокрой тряпкой лицо Колиной матери. Потом завернули во что-то и Коля с мамой понесли тело умершей на кладбище. Мы с Витькой брели сзади. Пришли на кладбище. Коля с мамой взяли концы тряпки у изголовья, а мы с Витькой за другой конец тряпки и стали опускать. Тряпка у нас с Витькой сорвалась (силёнок то нет) и Коля с мамой быстро опустили тело. Голова уперлась в стену. Мама сказала, что надо бы поправить, но Коля молча стал закапывать. Никто не плакал. Коля закопал, постоял немного и, ничего не сказав, молча пошел. Таких похорон я больше никогда не видел. Человек ушел из этой жизни и… ничего не произошло. Даже похороны прошли унизительно.

Я видел как хоронили местных сельчан. Кладбище было на краю деревни, через дорогу от нас. Начальство давало местным лошадь или вола и с дальней улицы на телеге везли усопшего к кладбищу. Тех, кто жил близко, несли на кладбище на руках. А у калмыков в голове не было мысли попросить у начальства помощи. Хоронили просто, обыденно. Позже я видел, как хоронили калмыка-старика: близкие сделали из хлебного мякиша подставочку и зажгли ватный фитилек. И все. Похоронят и на работу. Во время похорон калмыки никогда не плакали, а местные плакали всегда. Некоторые женщины громко причитали. А мы, пацаны, ждали поминальный обед. Нам давали шаньгу или даже усаживали за стол. Калмыкам же угощать было нечем.

А немногословный, незлобивый Коля молча, как должное, переносил тяготы жизни. Иногда у него просыпались творческие порывы и он, как умел, скрашивал жизнь своими фантазиями. Никогда не ворчал. Молча тянул лямку голодных и унизительных будней. И через некоторое время Коля исчез из деревни.

Я не помню фамилию Коли и лицо его стерлось в памяти. Но его каторжная участь и всполохи его творческой натуры запомнились на всю жизнь. А прошло уже немало времени. Нынешнее младое племя всего этого не знает. А жаль. Знать надо. Но не дай бог пережить это снова.

Живи, но помни!

Для калмыков война и депортация неразрывно связаны. Видимо поэтому 28 декабря и 9 мая мне всегда становится грустно. Именно 28 декабря 2002 года в день депортации умерла моя мама…

Мама

В 1945 году мне было шесть лет. Маму, как грамотную, комендант поставил старостой собирать всех спецпереселенцев в сельсовет на отметку. 9 мая, когда вся деревня радовалась и ликовала, вдруг неожиданно появился пьяный комендант. К слову, в те годы за комендантами нужные органы следили строго, но как уследишь за каждыми их шагами и поступками? Так и «наш» по дороге где-то «причастился» в честь праздника и нарисовался в деревне Верх-Иче, где мы жили, изрядно выпивший. Калмыки не думали, что он припрется в такой день. Однако мать собрала соплеменников в сельсовете, а 55-летний Канур Лиджиев, ночной пастух и подпасок задержались на культстане в поле. Отсутствие их и еще двух-трех спецпереселенцев вызвало у пьяного коменданта гнев:

- Вы что, не рады Победе, враги народа?! Мало того, что товарищ Сталин вас выслал, так вы еще саботируете постановление партии! – и Рындя (такую кличку дали ему мои земляки) выдал пулеметную очередь матом. Мне хоть и было всего шесть лет, но русский мат я понимал, и поэтому изрядно струхнул.

- Ты, Анечка, прикрываешь фашистских пособников. Я доложу начальству, и вам так всыплют, что подохнете в тайге на выселках! – грозился комендант. Какие фашистские пособники. Ни одного немца в глаза не видели.

Соплеменники молчали, мама плакала, а я начал всхлипывать, что её забижает чужой дядька. Мне было многое не понятно, но чувствовал, происходит что-то нехорошее. После незаслуженной взбучки от Рынди калмыки расписались и молча ушли. Но все обошлось. Только мать с должности старосты спецпереселенцев комендант убрал. Позже сняли и его самого. Видимо за то, что комендант часто «перегибал палку» в работе, а возможно за пьянство, что тогда вышестоящим начальством не приветствовалось.

Уже в Элисте мама часто вспоминала тот майский эпизод, а после долго смотрела в окно и гладила свои руки. Что было у нее в душе, я уже не узнаю. Но, было видно, что обида, как заноза, приносила ей боль и эта боль осталась на всю жизнь. 28 декабря и 9 мая, для меня эти даты – особые. И у меня тот детский осадок с годами вырос в ненависть к системам, вождям, и лично к товарищу Сталину – коварному, хитрому, мстительному горцу. Хотя у Советской власти было много хорошего, а у народа – человечности.

Дядя Леша

В седьмом или восьмом классе на 9 мая Нина Еркшаринова, жившая с нами в землянке взяла меня с собой в село Бекташ (это в Сибири) к родственнику Алексею Босхомджиеву. Так я познакомился с дядей Лёшей. Он воевал в 110-й калмыцкой кавалерийской дивизии. Был комиссован по ранению - рука у него бездействовала. Дядя Леша работал в колхозе учетчиком.

- Грамотный и честный работяга - наш калмык Алексей! – подвыпив, часто говорил бригадир колхоза, которого дядя Леша всегда приглашал домой в день Победы. Это было в 50-е годы. Сталин был еще жив.

А уже в 1957 году дядя Леша купил в Элисте землянку на улице Чернышевского, возле мостика, и приютил нас с мамой и Ниной Еркшариновой. Я спал на улице, подстелив ширдык. После Сибири и ночью казалось жарко. Дядя Леша стал директором молокозавода, который находился в конце улицы Кирова, возле мемориала Павшим героям. Уходил он рано и приходил поздно вечером. Иногда навеселе, тогда многие выпивали то за возвращение на родину, то за встречу. Радость и энтузиазм были каждодневными. Частенько, придя с работы, он приглашал меня в тихий уголок, подальше от шума и гама и начинал рассказы о довоенной жизни, о войне. Я же, маясь, с нетерпением ждал конца беседы, чтобы бежать в центр города, к кинотеатру «Родина», где тусовалась молодежь.

Дядя Леша рассказывал, как воевал в 110-й:

- Понимаешь, нам приказывали на лошадях бросаться в атаку против танков. Побросаем зажигательные бутылки – и обратно. Сколько наших погибало, трудно сосчитать. А в начале, когда отступали, всякое было. Я то в 37-м закончил полковую школу в Ворошиловске и был «продвинутый». А остальные – необученные, зеленые, в основном колхозники, которые вообще стрелять только что научились. Сколько их погибло! На конях не очень-то повоюешь. Но кавалеристы были отчаянные. Пошли однажды в атаку. Я скачу впереди, и вдруг рядом разрывается снаряд. Лошадь метнулась резко в сторону, я упал. Как только меня не раздавили копытами? Лежу весь разбитый. Рука в гимнастерке в крови, не движется. Кое-как оклемался. Поймал бесхозную лошадь – и к своим. – Тут дядя Леша закурил, и мне стало неловко за свои мысли о танцульках.

Но дядя Леша не заметил моего «отсутствия» в разговоре. Дурак я был. Он воевал за мою жизнь, а я даже не проявил должного любопытства. Однажды, идя по Кировской к нему на работу, я спросил:

- Когда я был в Бекташе, вы с бригадиром ругались. Вы действительно бросили на стол партбилет?

- Да. Когда меня начали воспитывать и укорять, что я спецпереселенец и так далее, я так вскипел, что в горячке бросил партбилет на стол, - и дядя Леша смачно сплюнул. – Я воевал, руку потерял, а меня – унижать! После того случая меня выперли с учетчика. Доложили коменданту, и он меня костерил. В то время партбилет бросить на стол – это все. Кранты! Бригадир, русский мужик, друг, тоже всыпал по полной, а через некоторое время опять поставил учетчиком. И какой я в поле работник – с одной рукой? Да и грамотных было мало.

Дядя Леша был упертый. Что задумает – претворит в жизнь. В Элисте колодец во дворе вырыл. Одной рукой! Орудовал лопатой, пыхтел, курил, но колодец вырыл! Дети были маленькие, некому было подсобить. Тогда все строились. Шел 1958 год. Потом сын Володя окантовал колодец бетонными обручами. В память об отце. Всех четверых детей дядя Леша вывел в люди. Внуков своих, которые сейчас взрослые, он не увидел. Дядя Леша умер в 53 года. Босхомджиев Алексей Гангаевич был отважным воином, порядочным и честным человеком, добрым отцом. Каюсь, когда дядя Леша рассказывал, как на лошадях бросались на танки, я не очень верил. А лет через 20-30 прочел в еженедельнике «За рубежом» публикацию английской журналистки Анны Стронг о защитниках Брестской крепости. Она писала: «В Брестской крепости племена, живущие в низовьях Волги, калмыки, обвязавшись гранатами, бросались под танки».

В 1980 году в Архангельске в номере гостиницы я встретился с кинорежиссером Андреем Смирновым (к/ф «Белорусский вокзал»). Ему я задал вопрос: «Андрей, твой отец Сергей Сергеевич за книгу «Брестская крепость» получил Ленинскую премию. А почему отец не написал, что защитниками Брестской крепости были калмыки и воины с Кавказа? Андрей Смирнов удивился и сказал: «Я этого не знал. Посмотрю в архивах отца». После той встречи наши пути не скрещивались, и вопрос повис в воздухе.

Кавалер ордена Александра Невского

Другим моим хорошим приятелем был Шамолдаев Бавур Шамолдаевич. Кавалер ордена Александра Невского, он работал со мной в калмыцком театре. С дядей Лешей я общался, только что окончив школу, а с Бавуром Шамолдаевичем – уже после института. Оба были лет на 25-30 старше меня. Я уважал старого воина. Иногда мы заходили в обкомовскую гостиницу, в буфет, и после рюмочки чая вели беседу. Он все рвался на улицу. Был немного глуховат и потому говорил громко. Бавур Шамолдаевич рассказывал, как форсировали Дон:

- Несколько дней мы не могли перебраться на другой берег. То артиллерия шарахнет, то авиация, то немцы начинают форсировать. Гул стоит, рвутся снаряды, бомбы, сплошной ад. Потом наступает затишье. Там был понтонный мост. Его ни наши, ни немцы не трогали. Всем нужен мост. На понтон входить опасно, а я плавать не умею. Как, думаю, перебираться буду. Утону. Когда форсировали Одер, тоже в голове одно – утону. Но повезло. Плавсредства организовали. До Берлина дошел. Весь был разрушенный. За каждый дом целыми сутками дрались. Жить хотелось. Победа на носу – и обидно, если глупая пуля тебя нагонит. Вот за Дон и взятие Одера мне и дали орден Александра Невского. Меня вызвали в штаб, вручили орден, дали 150 граммов водки, и я совсем захмелел. А потом комполка вечером еще налил. Война закончилась, я живой. Ты не представляешь, Боря, что это такое! Потом за всю жизнь не бывало такого состояния. За то, что плавать не умею, дали орден, - шутканул Бавур Шамолдаевич, и мы расхохотались.

Во время каждого рассказа он выкуривал полпачки папирос.

Когда в два часа заканчивалась репетиция, Бавур Шамолдаевич брал под мышку афиши и шел расклеивать по городу. Сидел на вахте и, увидев меня, говорил:

- Пошли. - Все думали, что мы договорились о встрече, и мы шли до ближайшего ларька. Он только говорил:

- Возьмем? – и мы, спрыснув, расходились в разные стороны.

Как-то директор театра спросил у Бавура Шамолдаевича:

- Афиши повесил?

- Весь город афашизировал. И даже ларьки, – отчеканил кавалер ордена Александра Невского. Директор, захохотал, махнул рукой и ушел.

Добрейший был человек. Воспитал шестерых детей, всех выучил. Бавур Шамолдаевич был настоящим воином и человеком. В театре многие не знали про орден Александра Невского. Только после его ухода ТУДА все узнали о геройских деяниях нашего Бавура Шамолдаевича. Я горжусь, что был его «тайным» другом.

До конца жизни буду помнить воинов Алексея Гангаевича Босхомджиева и Бавура Шамолдаевича Шамолдаева. Алексей Гангаевич почему-то всегда доверял мне, еще совсем зеленому десятикласснику. Он ругал Сталина, уважал Хрущева. Потом в институте мы, студенты, часто вспоминали Хрущева за то, что он сотворил XX съезд, за бесплатный хлеб в столовых. Только сейчас я объемно понял цену их бесценной жизни. И благодарю судьбу, что имел честь общаться с ними - доблестными воинами и порядочными людьми.

Груздиха

Чем дальше от меня удаляется время сибирской ссылки, тем ближе становятся дела жителей деревни.

Жила на окраине деревни одинокая старуха Груздиха. Ей было лет 50, как я сейчас понимаю. А для меня она была древней старушкой. В деревне ее звали колдуньей, и все ее боялись – стар и млад. По деревне ходили всякие слухи. Одна страшней другой. Говорили, что она привораживает, поит настойками, лечит грыжи мужикам в бане, служит повитухой у баб, напускает порчу и т.д.

Из дома она не выходила. Деревня маленькая, сельмаг один. Но ее никто никогда не видел.

Однажды в магазин привезли селедку. Давали по парочке в руки. Вечером пришла мама с работы и говорит: «Иди к Груздихе, принеси молока». Я обомлел. Начал гундеть, отбиваться.

Мама работала техничкой в сельмаге, чайной, в сельпо. Это так в сибирской деревне после службы актрисой в Калмыцком театре ее «повысили». А где работать? Ну, стала техничкой – и то хорошо. В колхоз не пошла, а в сельпо хоть какие-то деньги давали. Так и проходила «высшие курсы» унижений и прозябания в ссылке.

В общем, достала она Груздихе через заднее крыльцо две селедки, и та пообещала нам молоко. Как я ни отказывался, мама все же заставила.

Груздиха жила на отшибе деревни. Пришел, стою с какой-то посудиной у тына (плетень). Раздумываю, как соврать маме, что не нашел ее. И вдруг раздается зычный утробный голос: «Что стоишь, спецпереселенец?!». Я вздрогнул и обомлел. Повернулся. А там стояла древняя бабка, как мне тогда показалось. Точно колдунья. Она и сейчас у меня в глазах, а прошло уже лет 60 (когда увидел по телевизору актрису кино Екатерину Васильеву, уже пожилую, то сразу в памяти возникла эта старуха).

В деревне ее никто не звал бабка Груздиха, а просто – Груздиха. Она солила грибы грузди и отправляла дочке в город на продажу. В общем, иногда мама посылала к ней за молоком. Для меня это было наказание, но я шел. Голод не тетка. В ограду я никогда не входил. Груздиха брала мою посудину через низкий тын и наливала из ведра молоко.

«Не разлей, рот не разевай!», – и больше ничего. Я шел огородами, чтобы сельчане не видели, откуда иду. Уже стал привыкать к ней, а она мне как-то выдает: «Говори, что у колдуньи молоко берешь», – и все. А зачем мне рассекречиваться? Я только мотнул головой и наутек.

Однажды пошел за пахтой туда, где сдавали молоко государству (был такой продналог), а бабы говорят: «Груздиху не обложили налогом на молоко. Боятся колдуньи, а она втихаря продает этому калмычку молоко».

Я не выдержал и выдал «государственную» тайну, брякнув: «Она так дает, деньги не берет». Бабы аж расхохотались: «Смотрите, защитничек нашелся!» А мужик, который работал с сепаратором, рявкнул: «Чё скалитесь? Вам только бы посудачить! Вот Груздиха напустит на вас порчу!».

Бабы на время замолчали. Только одна не унималась: «Да она отравит или еще чего сделает. Вот тебе и жалость к спецпереселенцу!»

После этих разговоров я объявил бойкот матери. Начал гнусить, отнекиваться от походов к старухе. Мать же сама к ней не ходила. Не хотела «светиться». Это я сейчас задним умом понимаю.

А на Груздиху уже «настучала» настоящая повитуха. Её деревня узнала, когда умерла одна молодуха, и в деревню нагрянула милиция. Это было событие. И на Груздиху не стали грешить. А она, узнав, брякнула мне: «Что, испужался, калмычок? Ты не трусь. А в деревне говори, что я колдунья, пусть меня боятся». Хоть и пацаненок был, но что-то у меня в мозгу сработало, и я не стал уже бояться Груздиху.

В другой раз она раскрылась больше: «У меня дочка в городе тоже вышла замуж за какого-то басурмана. Его тоже притесняют. Ничего, его не будет, и все изменится». И ушла. Позже я понял, что слова «его не будет, и все изменится» – это она не про мужа дочери, а про Сталина.

Прошло года четыре-пять. За молоком к Груздихе я уже давно не ходил. Долго ее не видел и даже позабыл про нее. Пятого марта 1953 года умер Сталин. Нас, учеников, согнали слушать по радио его похороны.

Стояли мы в коридоре долго. Одна учительница упала в обморок. Ее сразу унесли в учительскую. А мы все стоим, соболезнуем, уже проголодались.

Все время звучала траурная музыка. Долго шла эта тягомотина – как по улице шли, к мавзолею. Все слушали. Когда всё закончилось, нас отпустили. Я побежал скорее к матери. А у сельмага и сельпо – толпа народу. Все переживают, плачут, что-то шепотом говорят.

Вдруг Груздиха, стоявшая в стороне, махнула рукой: мол, подойди. Мы с переселенцем Костей Лебзаком подбежали. А она, не таясь, сказала прямо при Косте: «Ну, чё там по радио балакали?».

«Про похороны рассказывали», – промямлил я. А Груздиха твердо и зло так сказала: « Я говорила тебе: его не будет, и все изменится. Помяни меня, старую». И медленно ушла. Костя аж обомлел: «Ты что, эту колдунью знаешь? А про что она тебе говорила, я ничего не понял».

Я обозлился на Лебзака, что он не знает всю правду про Груздиху, а я знаю, и резко сказал: «Она не колдунья! Ты ничего не понимаешь!». Лебзак долго на меня смотрел, а потом, покрутив пальцем у виска, убежал.

Через три года я окончил школу и стал собираться в Элисту. Мама уехала раньше. В день отъезда мы с друзьями ждали полуторку, чтобы попуткой добраться до города Куйбышева (Канска). Смотрю – идет Груздиха с крынкой молока. Стала махать нам. Я подбежал к ней.

«Устала я, ноги болят, да и старая уже. Умирать пора. А ты уезжаешь на родину? – глаза у нее полны слез. – Я дочку в город отправляла не так, как тебя».

Груздиха стала вытирать фартуком глаза: «Ты уедешь, а я умру», – и подает крынку с молоком. Я растерялся и ничего не могу сказать: не знал, что ответить.

«Приглянулся ты мне. Басурмана, дочкиного мужа, тоже забижают», - глаза ее еще больше наполнились слезами.

Груздиха молча посмотрела на меня, повернулась и тихо пошла. Я крикнул ей вдогонку: «До свидания»!»

Пацаны-одноклассники стали меня звать, и полуторка уже сигналила. А я стоял растерянный. В душе была радость отъезда и неожиданная грусть. Такое сложное чувство стало появляться и сейчас, только по другому поводу. Одноклассники с шумом посадили меня в полуторку, помахал им напоследок и с какой-то грустью простился взглядом с ребятами, деревней и детством, юношеством.

Дорогой я все вспоминал мамины рассказы про Груздиху. Она иногда обрывками делилась со мной историями о Груздихе, рассказанными односельчанами.

Оказалось, что в колхоз Груздиха не пошла, хотя всех силком загоняли. И как только её за это не наказали? Паспорта колхозникам не выдавали, чтобы не убежали. Дочку она силком выгнала в город, чтобы не прозябала за трудодни. Жила одна за счет огорода, солила грузди и отправляла дочери на продажу. Как она посылала их в город – об этом и не задумывались. А то, что колдунья, – мол, как сказали бы сейчас, сама себе придумала этот имидж. Начальство из колхоза и сельсовета ее не трогало и она жила своей жизнью. Но душа у нее была – широкая, добрая. Это я только сейчас стал понимать. И когда вижу по телевизору актрису Васильеву, то всегда вспоминаю Груздиху, своё детство – и на душе становится почему-то светло и грустно. Ведь добро всегда несет светлую память.

Конек взыграл

Сибирь для калмыков, прошедших «высшие курсы» морального унижения и физического истощения, одинакова, но и разная у каждого. Сибирь не отпускает. Постоянно в памяти. Кроме гнета системы находились и проводники системы, каждый на своем участке, по своему субъективному понятию и разумению ломали дрова. Такой постоянной ненависти не было, но нет-нет и проглянет или вырвется гнев по отношению к моим соплеменникам. Я, школьник, все это замечал и как остальные соплеменники фиксировал в голове и не более. У нас в деревне калмыки молча терпели, и, не дай бог, кто-то даже начнет ворчать по поводу несправедливости, пресекали на корню. И вообще, заметил, соплеменники были терпеливы, не то что сейчас. В 2000-е годы скулят по любому поводу и несут отрицательную, негативную энергетику. А она незаметно развращает. Я не к тому, чтобы молчали по поводу какого-то негатива в республике. Воров, нерадивых чиновников и прочих волопасов надо выводить на обозрение народонаселения. Негатив негативу рознь.

В Верх-Иче работал в сельпо хромой 50-летний Захар Афанасьевич. Кем он работал, я не знал, но был он постоянный погоняла у женщин. Прихромает в контору или во двор сельпо и не здороваясь кричал бабам: «Конек взыграл!». Бабы повеселев, хохотали и дразнили его: «Чего это Захар, конек взыграет, а ты как старый мерин пужаешь только баб и вокруг шастаешь? Окучивать надо!». А Захар Афанасьевич делает самокрутку из мха и махорки пробросит: «Успеется». Сядет у поленницы и смакует вонючую смесь. «Чё ты под юбки заглядываешь бабам, помог бы попилить бревна?!» - и бабы опять хохотали.

К маме Захар Афанасьевич относился уважительно и никогда не говорил как с бабами. У него к каждому был свой подход. Однажды принес завернутый в тряпке жмых (корм для скота) и дал маме: «Сваришь сыну с картошечкой». После этого варева я полдня блевал.

Однажды завхоз стал наезжать на маму, что полы плохо вымыла в конторе. Она мыла полы в конторе, сельмаге, в чайной и в сушилке. Полы не крашенные. Скоблила грязь косарем. Большой нож.

- Чё, конек взыграл?! Чё ты изгаляешься над бедной женщиной!?! - заорал Захар Афанасьевич на завхоза. Тот аж опешил.

- А ты чего рот разеваешь? - заскулил завхоз Рындин. И пошел пулеметный мат. Хромой Захар Афанасьевич вскочил с бревна и с костылем угрожающе подошел к завхозу.

- Счас как врежу и не посмотрю, что ты завхоз! Ты чё звереешь?! Конек взыграл?! Дак я тебя умерю! Как дам тебе между ног, так ты взвоешь и забудешь про свою любовницу Кланьку!

Бабы захохотали. Рындин аж вскипел при слове Кланька и набросился на Захара Афанасьевича. Началась возня и пошел мат-перемат. Хромой не сдавался, бабы замолчали, потому что вошел во двор председатель сельпо.

- Афанасич! Опять «конек взыграл»?! – улыбаясь пробросил председатель сельпо.

- Слушай, начальник, приструнь Рындюшу! Сам поганый и фамилия у него поганая! – стал оправдываться Захар Афанасьевич. Председатель похлопал по плечу хромого и сказал:

- Угомонись, старый. А ты, Рындюша, тьфу, Рындин, займись делом.

И ушел. Захар Афанасьевич снова сел на бревно и проворчал:

- Сам поскуда и фамилия твоя поскудная!

Завхоз понял, что ответить ничего не может хромому Захару Афанасьевичу, махнул рукой и пробросил: « Я еще доберусь до тебя!» - и ушел. Бабы ушли за поленницу сплетничать по поводу случившегося, а Захар Афанасьевич снова закурил свою самокрутку и подозвал молчавшую в стороне маму. «Чё это Рындюша третеводни (три дня назад) орал на тебя? Спецпереселенкой, чухломой обзывал. Я тебя в обиду не дам. Эстонцев не трогает, не обзывается. Чувствует силу. Они его втихаря так наколошматят, что он забудет свою поганую фамилию!» - и сплюнул густой коричневой слюной. «Это ты одна устроилась в сельпо, рабочий класс так сказать, а остальные калмыки в колхозе пасут ночных коров и тоже молча тянут лямку за трудодни, да еще изгаляются некоторые вроде Рындюши, Бандеровец х..в! Он сам выселенный! Вот и срывает злость над беззащитными бабами! Выслужится хочет. Ты, Анечка, не дрейфь! Вот «конек взыграет» по полной я ему так врежу, что укатится в свои Карпаты! Он скрытый враг советской власти!» – и снова сплюнул густой, вонючей слюной. Рындюша так разбередил маму, что она всплакнула и вытерла подолом слезы.

Я случайно оказался свидетелем этой стычки, потому что с выселенным немцем, одноклассником Костей Лебзаком был в это время на крыше. Зорили гнезда. А Лебзак рассказал отцу, выселенному из Поволжья. А потом и отец Кости дал нагоняя нам и мама добавила. Так что кроме нагоняя от населения и от родителей получили взбучку.

Вот такая маленькая зарисовка, одна из многих случаев, получилась во время «сибирской академии» унижения и прозябания. Эта «сибирская академия» как заноза сидит внутри и никак не выколупать из душевной копилки Сибириады. В общем «конек взыграл» внутри и выскочил этот эпизод.

Сибирская окрошка

Старшее поколение помнит и знает - то, что вспомнил я, и то, что рассказывали другие. Похожие истории были по всей Сибири, где проживали калмыки во времена глобального геноцида.Уйти, уехать в другую местность, в другое село, город, спецпереселенец не мог. Наказывали. А тут исчез из деревни Верх-Ича, ночной пастух Санджи Лиджиев. Шел 1950-й год, рас­цвет сталинизма. Пропадал Лиджиев дважды за все время нахождения в ссыл­ке. В первый раз Лиджиева вернули из Омска, почему-то не наказали. В сле­дующее лето Лиджиев снова исчез. Вер­нули из Москвы. Опять не наказали. Зато моей маме из-за него досталось. Мама была «правой рукой» коменданта, а это значит, что она собирала по деревне соплеменнков на «расписку». Комендант ругал ее за то, что она «проглядела» Лиджиева. Мама плакала. Пастух Лид­жиев объяснил свою «выходку» тем, что «ехал к Сталину, сообщить правду о кал­мыцком народе. Он думает о стране и не знает, что произошло с нашим народом», - оправдывал свой поступок Санджи. Не­грамотный ночной пастух Санджи Лиджиев, многое не зная, имел свою искреннюю цель - пытался спасти калмыцкий народ. Бесстрашного и безграмотного пастуха не наказали за его «побеги». Почему? Для меня и сейчас остается это загадкой. Этот сопротивленец злу, вышел сухим из воды. Чем «подкупил» органы власти этот простой и неграмот­ный пастух? Знали же об этом «побеге» и районная и областная комендатуры! Но ничего не предприняли. Непостижимо, но это факт! Или чудо. Я, тогда еще 12-летний пацан, и соплеменники, переживали за Лиджиева и за маму, но обошлось.

***

Во время школьных каникул я работал в колхозе: сенокос, скирдование, про­полка, уборка урожая - все это прошел. На уборке урожая я возил в «фургонах» зерно. «Фургоном» мы называли само­дельный сколоченный большой ящик на колесах, который тягали два быка. На току, где сушили зерно, работал тот самый Лиджиев Санджи. Днем он был на току, а ночью пас коров - надо было де­тей на ноги поднимать. Поэтому и пахал он днем и ночью. И никогда не плакался, не жалился, молча тянул свою лямку, не то что нынешнее поколение - один ску­леж на жизнь, супругов, детей и соседей.

Однажды, на току, Санджи мне говорит: «Оставляй буудя (зерно) несколько при­горшней в фургоне». А я ему отвечаю: «Учетчица дала веник, чтобы все зерно выметал». Лиджиев головой пока­чал и посмотрел на меня укоризненно. И я понял, почему. Потом мы с Санджи делали так - когда я заходил с веником якобы «вымести» последнее зерно, он загова­ривал зубы учетчице, а я, в это время, пользуясь моментом, с несколькими пригоршнями зерна в своем фургоне, на двух быках, пускался наутек. Ме­трах в трехстах от тока меня встречали мальчишки-калмыки и руками выгре­бали эти остатки зерна с пола. Вечером их матери мололи это зерно в круглых каменных жерновах и варили будан. Я и сейчас горжусь тем, что мог таким обра­зом помогать своим соплеменникам, не нанося какой-то особенный урон госу­дарству. А безграмотный пастух Лиджиев гнул свою политику - помогал калмы­кам, защищал их, рискуя своей свободой и жизнью, ездил два раза к Сталину. Умер Санджи Лиджиев на своей малой родине в Оргакинах, в 60-х годах про­шлого века. Потомки его живы, дай Бог им здоровья!

Когда я рассказал эту сибирскую историю Володе Хахарову, ныне покой­ному, то он, в свою очередь, поведал мне, что его отец - Хахаров Намса Кекеевич, работая директором «Заготзерна» в Ха­касии, приказал своим соплеменникам подшить валенки, чтобы в них сыпать зер­но. Грамм по 200 засыпали земляки в валенки. Вот такие маленькие «подвиги» наших братьев-калмыков вы­ручали голодных и ущемленных степня­ков в далекой Сибири.

***

В Верх-Иче был не­большой маслозаводик. Работал там разнорабочим ледника Евгеев Манджи, его потомки тоже сейчас живут в поселке Оргакин. Так вот этот Манджи зимой, в одиночку, долбил лед на реке, а потом тащил на санках эти куски замерзшей воды на крутой берег. Возле маслозаводика Манджи сбрасывал лед в яму и накрывал все это «добро» соломой. Такой «холодильник» выручал летом - там хранилось заготовленное масло в фанерных ящиках. Их Манджи с женой сами сколачивали в бондарке. Однажды Евгеев Манджи шепнул мне, чтобы я пришел к бондарке вечером с посудиной и ждал его. Ну, я и прибежал к условленному месту с погнутым старым ве­дром. Дядя Манджи как увидел с ведром, заорал: «Ты что, сдурел?! Приперся с ведром, чтоб все начальство увидело и народ?! Приходи завтра с кружкой! Заверни в тряпку!». Масло что ли хочет дать дядя Манджа? - промелькнуло у меня в голове.

На следующий день, преду­прежденный дядей Манджи об осторожности, я взял алюминиевую погнутую кружку за­вернутую в тряпку, и крадучись, озираясь, мелкими перебежками добрался до бондарки. Дяди Манджи не было. Вечерело. Я залег на свалившийся тын (пле­теная загородка) и стал огляды­ваться. Наконец появился «ре­зидент» - дядя Манджи и тихо свистнул. Я выскочил из укры­тия, дядя Манджи глянул по сто­ронам, взял мою кружку и налил в нее из своего ковшика белую густую жидкость. «Это закваска. Скажи, что молоко несешь от Груздихи», - сказал и растворил­ся в темноте Манджи. Я отпил глоток из кружки. О-о-о! Было что-то невообразимое! За­кваска показалась мне сметаной, которую, ложки три, я пробовал у бабки Груздихи когда-то. «Се­крет» дядя Манджи мама рас­крыла своим соплеменникам. Похвасталась. И наши тоже ста­ли наведываться на маслозавод к Евгееву. Начальник цеха Толчин Егор пронюхал, что Евгеев Манджи умыкает закваску и накинулся на него: «Ты что это, Евгеев, государственное добро тыришь?! Ты понимаешь, что ты наносишь урон государству?!». У Евгеева помутилось в голо­ве от таких слов. «Ты может и масло втихаря тыришь?! Судить тебя надо!», - не унимался Толчин и погрозил кулаком. Евгеев стал божиться, оправдываться, запинаться, заикаться, слова из него лезли какие-то неубеди­тельные и вскоре он окончательно затух. «Давно воруешь?», - помягчев, спросил Толчин. «Да кружек 5-10 дал детям. Да это же отходы, Егор. Остатки от приготовления масла. Эту закваску все рабочие пьют кружками…», - оправдывался Евгеев. «Ладно, у тебя дети… Раздувать это дело не стану...Ты это...ну, как тебе сказать...ну, ты понимаешь?», - и Толчин свою непонятную речь для Манджи стал пояснять жестами. Евгеев не понимая жесты начальника цеха, развел руками и еще больше разозлил Толчина. «Вот долдон! Само­гонку достань! И не стану шум поднимать…», - и пошел.

Евгеев ему вдогонку: «Да где я ее доста­ну, Егор? Все держат в секрете, Егор, ну постой...».

Закваска, пахта, обрат были от­ходами, когда сбивали масло. Пахту и обрат давали колхозным свиньям, а закваску раздавали рабочим под запись. Она стоила копейки. На­чальник цеха это понимал, но ему хотелось лишний раз поизголягься над спецпереселенцем. Были такие люди, но были и другие.

Директор маслозаводика Шаламов был интернационали­стом и скрытым «врагом» систе­мы и партии. Его сняли с Путиловского завода в Ленинграде, исключили из партии, сослали в Сибирь, в дыру и как грамот­ного поставили руководить этим заводиком. К Евгееву директор относился хорошо. Однажды он пробросил у ледника: «Ниче­го Евгеев, скоро все изменится. Ты, потерпи, калмык. Вы народ терпеливый, трудолюбивый». Евгеев обалдел от сказанного и высказал свое удивление моей маме. Она только сказала: «Молчи. Никому больше не рас­сказывай!». Через два года умер Сталин.

Эта часть из окрошки вос­поминаний и взаимовыручки соплеменников. «Урон государству» от нескольких гор­стей зерна и нескольких кружек закваски не сравнить с тем моральным и физическим уроном который был нанесен го­сударством калмыцкому народу.

Зэма

Случай с 15-летней соплеменницей Зэмой произошел в середине 20 века в Сибири. Сейчас бы за случившееся наказали. Но тогда были другие правила игры с нами, выселенными. Усатый с трубкой еще был жив и держал выселенных в ежовых рукавицах. Невидимый страх, как кислород, присутствовал не только у выселенных.

А в 2012 году встретилась в Элисте знакомая с 15-летней веселой, красивой хохотушкой внучкой. И в моем захламленном мозгу, из подсознания выскочил эпизод, случившийся с соплеменницей в Сибири, похожей на внучку знакомой. Это когда я ничего не знал про даунов и мчась без оглядки из Сибири увидел на какой-то станции пацана со странным лицом. А потом увидел в Элисте, а позже в Ленинграде, и подумал, что этот пацан преследует меня. Я, естественно, рассказал про странное наваждение, а мне объяснили, что это - дауны, которые есть в каждом городе и они все похожи.

С сибирской, юной, красивой хохотушкой соплеменницей произошла драматическая история, в которой виновник не был наказан. Времена были не те. Мы, выселенные, были бесправны, и искать справедливости в те "гуманные" времена было бесполезно. Сейчас какие-то истории, произошедшие в Сибири кажутся неправдоподобными и сознание наших современников не воспринимает адекватно. Но было.

Вот что я помню из отрывочных рассказов мамы и отца этой юной красавицы. Как я уже писал, мы жили в деревне Верх-Ича Куйбышевского района Новосибирской области. У нас постоянно кто-нибудь жил из соплеменников. И вот остановились отец с дочкой. Отца звали Байгуш, а дочку Зэма. Она была старше меня года на три. Училась в 8 классе. Лицо красивое, не бытовое. Позже, в Элисте я увидел на картинах нашего мастера Гаря Оляевича Рокчинского таких юных красавиц.

В сентябре, нас, школьников, отправили на уборку урожая. И приехали городские на уборку урожая. Были в те времена такие акции: "Коммунизм надо строить с хлебом, а не только духовный рост". Городские были раскованные, веселые, хорошо одетые, без фуфаек, без сапог, с аккордеоном. Среди этой городской ватаги выделялся Филька Рафинад. Фамилию его никто не знал, и он откликался на кличку "Рафинад" и не обижался. Был заводилой, душой городской бригады. Вечером, после работы, брал аккордеон и пел какие-то странные песни:

Как родился я на свет

Дал вина мне старый дед

И с тех пор всю жизнь мою

Я вино как воду пью!

Или:

Соломон Исакович, вы мне извините

У вас из кармана две бутылки видно.

Две шаги налево, две шаги направо

Шаг вперед и две назад! и т.д.

Нам, пацанам, после песен о Родине и "Широка страна моя родная" Филькин репертуар нравился. После прелюдии с песнями девчушки кричали: «Филька, танцы!». И Филька наяривал какие-то фокстроты и вальсы. После танцев какую-нибудь доярку или молодых школьниц кадрил, отказа не было. Заметил, что Филька начал обхаживать нашу Зэму. Однажды Зэма с Филькой пошли с культстана в поле. А бабы говорят: «Борька, смотри за своей Зэмкой, а то Филька-пустобрех живо околпачит ее». Я молчал. "А у вас что, все калмычки такие красивые?» - а я, не смышленный, не мог ничего ответить. Это сейчас бы лапши навешал и этнос возвеличил. Вдруг услышали голос Зэмы. Бабы: «А ну, Борька, беги с пацанами! Что там Филька вытворяет?!». Прибежали с пацанами, а Зэма вырывается из рук Фильки. Увидев нас Филька стал высвобождать ремень из штанов и заорал. Мы в рассыпную, а Зэма побежала на культстан.

Прошла неделя. А Филька не терял время, приручал к себе Зэму, а она уже не так дичилась его, но в поле они уже не ходили. Прошла еще неделя, в 5 вечера городские должны уезжать домой.

Как рассказывал отец Зэмы, что Филька попросил у бригадира бричку покататься и пригласил Зэму проехаться вокруг культстана, а сам повез ее по городской дороге в город. Она вырывалась, просила отпустить ее. Но Филька гнал жеребца, так что выскочить было нельзя. Отъехали километров 10, 15. Филька остановил бричку и начал уговаривать Зэму и обещал ее устроить в городе, найти работу. «Ты чё, всю жизнь корячиться будешь в колхозе, спину гнуть со скотиной, как твой отец?!» - а Зэма плакала и молчала. Что могла сделать 15-летняя несмышленыш? В это время подъехал бригадир колхоза Семиряков Егор Андреевич с сыном. Филька узнал Семирякова и сразу умчал. Семиряков успел только крикнуть, но Филька не остановился. И бригадир, почувствовав не ладное, стал проклинать Фильку. «Видно напакостил этот городской хмырь и удрал!» - ворчал всю дорогу, а приехав в деревню, нашел Байгуша и все рассказал про встречу Зэмы с Филькой.

Семиряков Егор Андреевич слыл правдорубом и был зациклен на несправедливости и беззаконии. На собрании он имел обыкновение делать разнос нерадивому работнику, иначе чувствовал как-будто что-то не завершил, не доделал. Поэтому его боялись, начиная с председателя колхоза до последнего партийца. Однажды на партсобрании выбил дрова для непартийной старухи Груздихи. Когда я закончил школу, то месяц жил у Семиряковых. Мама раньше рванула на Родину. Светлая память сохранилась об отважном сибиряке Семирякове.

В деревне Семиряков сказал Байгушу чтобы он собрал харчей и через день поедут в город. «Найдем твою дочку и этого прощелыгу! Сдам куда надо!» - и резко ушел. Семиряков если сказал, то это закон.

Как рассказывал отец Зэмы, приехали они в город в Дом колхозника. Семиряков побежал в сельхозтранс и сказал ждать его. Байгуш пошел бродить вокруг Дома колхозника. Зашел в Дом учителя и увидев интеллигентных дам быстро удалился. «Зэмы здесь не будет», - рассуждал про себя озабоченный Байгуш. Подошел к музею и прочитал по слогам вывеску на дверях, что музей создан в честь ссыльного революционера Куйбышева. «Зэмы не может быть здесь», - подумал совсем уже отчаявшийся старик и пошел дальше. Увидев районную комендатуру размышлял войти или не войти. Переборов страх зашел. Узнав причину прихода и откуда он приехал, записали все его данные, а потом начальник так его обматерил, что Байгуш совсем перепугался и проклинал себя, что залез в это пекло. Позже маме тоже досталось, как старосте у спецпереселенцев. А в Доме колхозника его ждал уже Семиряков.

- Ты где болтаешься, старый хрен! - с порога начал нападать бригадир. Байгуш рассказал про комендатуру. - Ты что, совсем охренел! Куда ты пошел?! Это же ваши надзиратели! Они же служат за деньги, а не за совесть! - и Семиряков ненароком добил уже совсем отчаявшегося старика. - Тебе сколько лет? - смягчившись спросил бригадир. -50 будет - промямлил Байгуш.

- А жена где? Дочка то совсем молодая. - Байгуш молчал, а потом выдавил из себя тихо:«Умерла». Семиряков почувствовал, что зря полкана спустил на убитого горем старика, и через паузу сказал уже сочувственно: «Да жизнь такая что постареешь тут».

Утром пришли в милицию. Байгуш стал ждать на улице, а Семиряков зашел в дом. Долго его не было. Вышел с милиционером. «Как фамилия того парня, что окучивал твою дочку?» - не здороваясь спросил милиционер. «Филька Рафинад» - ответил Байгуш. «Ты что, дед, охренел, что-ли? Рафинад это кличка, наверное, не фамилия. Ладно, пошли на старый его адрес». Пока шли, из разговора Байгуш понял, что Рафинад уволился с прежней работы и живет у сожительницы Кланьки. Вошли в дом Кланьки, Рафинад как увидел Байгуша, сразу все понял и заверещал. Семиряков подошел к Рафинаду и дал в морду, грозно сказал: «Это тебе за то, что Зэму умыкнул, а за бричку будешь отвечать вот ему!» - и Семиряков показал на земляка-милиционера. Рафинад вытер кровь и сказал, что Зэма работает уборщицей в музее. «Музей возле Дома колхозника» - обрадованно сказал Байгуш и закурил. Милиционер забрал Рафинада в милицию, а Семиряков с Байгушем пошли в музей. Возле музея Байгуш предложил Семирякову перекурить. «Чё, волнуешься, бедняк? Не трусь! С Семиряковым ты не пропадешь!» - только хотели закурить, а из музея вышла Зэма с ведром и увидев отца замерла на месте и расплакалась. Чувства распирали ее. Нахлынула обида за себя, за безнадежность и хрупкость своего положения, жалость к отцу. Байгуш увидев дочь, тоже совсем разволновался, и глаза его стали на мокром месте. Он расстроился от своей беспомощности, бессилия, что не может ничего исправить, изменить, наказать виновного в случившемся. Отец и дочь не выказывая радость встречи, по восточному, скромно скрывали свои нахлынувшие чувства. А Семиряков по русски, душевно, шумно подбадривал обоих. «Радоваться надо! Все хорошо сошлось! Ну, все! Буде, буде!». А Зэма, осунувшаяся, стояла без движения, а ее отец, вытирая глаза, бормотал: «Спасибо тебе, Егор Андреевич! Спасибо...». «Ну, все! Теперь домой!» - заключил Семиряков. А Зэма сказала, что не поедет в деревню. Не житье ей там. Стыдно. Судачить будут деревенские. «Ну решайте, вам виднее», - согласился Семиряков. Накормив Зэму в Доме колхозника Семиряков и Байгуш уехали в деревню. А через несколько дней Байгуш, управившись с колхозом, набрав картошки, муки уехал к дочке. Рафинада наказали только за бричку, а за то, что Рафинад сотворил с Зэмой никто не колыхнулся. Времена были не те. Маленькое горе Зэмы и ее отца не входило в планы строительства большого будущего. Одни были в плену системы, как в комендатуре, а другие, как правдоруб Семиряков, помогли как могли.

И где теперь Зэма? А может она возродилась во внучку моей старой знакомой элистинки?

Хорошо бы нам всем возродиться по новой и зажить по другому, а все остальное оставить только как воспоминание о прошлом. Не получается. Сидит заноза.

Мститель Евгеев.

(невероятная история)

Случай, произошедший в Сибири, в деревне Верх-Ича, до сих пор меня удивляет и поражает своей «наглой» смелостью, выходкой (для того времени) разнорабочего маслозавода Евгеева Манджи. Даже сейчас такой инцидент не прошел бы без наказания. Его потомки живут в Оргакинах (раньше был Буратинский совхоз). Евгеев Эльста, Илья, Бадма и т.д.

До случая с Евгеевым Манджи ночной сторож Лиджиев Санджи тоже «учудил» в деревне не в пользу калмыков, как полагала мама и другие сельчане-соплеменники. Лиджиев Санджи дважды рвался в Москву, к Сталину рассказать вождю всех народов в каких условиях живут калмыки. Сталин, мол, ничего не знает. Я о нем писал в газете «Элистинский курьер». Эти два старика за 50 лет совершили невероятные истории для того времени. За 13 лет только два случая всполошили сельчан-соплеменников.

Евгеев Манджи работал разнорабочим на маленьком маслозаводе в деревне. А у нас в столице и такого нет. Зимой Евгеев заготавливал лёд, чтобы летом обкладывать ящики с маслом льдом. Делал своеобразный холодильник в подвале. И еще сколачивали с женой ящики в бондарке. Там же в бондарке работала его жена. В общем заготовит лёд на реке, а потом на быках вёз к подвалу, а всё остальное время работал в бондарке. В деревне только Евгеев с женой и мама были представители рабочего класса. Остальных соплеменников запрягли в колхоз за трудодни. Как Евгеев с женой устроились на маслозавод, а мама в сельпо, я знаю. И у мамы не спросил уже в Элисте про многое в Сибири. Дурак был. Сейчас бы я выведал у неё про всё, но что уж теперь. Любопытства не было. А занимался суетой сует. В общем профукал много времени на борьбу с мельницами. А в Сибири в школьные годы работал в колхозе. На покос ходили, картошку садили, собирали, зерно возили в фургонах к сушилке, дрова заготавливали по 10 кубов и для школы, и для начальства в сельсовет. Когда соплеменники приходили в сельсовет на расписку, всегда было тепло. Председатель и комендант всегда грели заднюю часть у голландки.

В колхозе за лето я загребал трудодни. Пол мешка зерна. Это сейчас смешная оплата, а тогда это было целое состояние. На мельнице смолол, мельнику надо отсыпать муки. Но мама была рада.

Жил в деревне приблудный из города Куйбышева (Канск) шебутной балаболка Васька Крюк. Крюком прозвали его деревенские мужики. Потому что одна рука была скрюченная как у Сталина. Но драться любил, хотя был трусоват. Если получит сдачи, то он твой друг до смерти. Силу Крюк признавал лучше закона. Ещё одна слабость была у этого балабола. Он частенько в разговорах упоминал Сталина. Хвалил, сравнивал, возвеличивал. Иногда он говорил мужикам, когда был на взводе: «Я уважаю Сталина и нашего сибиряка трижды героя Покрышкина. Сталин - сильная рука, а Покрышкин - Ас!» Мужики молчали. Боялись балаболку. Мало ли, шастает по городам, а может он из той организации. Сильная рука нужна! Правильно? Мужики молчали, а мы пацаны думали: Какой башковитый.

А сейчас в России тоже тоскуют по сильной руке. Когда Сталин понизил цены на продукты или отменил карточки, то Васька вообще стал героем. «Во! Ущучили теперь мужики, что Сталин думает о народе?» - стоя пьяный у сельмага бросил мужикам свою козырную карту. Вечером по пути к Верке Свистуновой, орал песню тех времен: «Сталин наша гордость боевая! Сталин нашей юности полёт!» Через какое-то время слышался скандал с Веркой, и в воздухе висел мат Васьки Крюка. Мат у него был для связки слов. Верка тоже не отставала от его брани.

Мат и сейчас звучит в наше время. Особенно среди интеллигенции, а теперь и школьницы с сигаретой в зубах не уступают им. Культура растет, а что говорить о послевоенном времени и Ваське Крюке. Интернационализма нет, а мат процветает.

Васька Крюк городской фраер тех времен. В галифе, в хромовых сапогах, в гармошку, чёрная кожаная чёрная перчатка, четыре кармана в пальто. В одной махорка, для мужиков. В другом кармане папиросы для себя. Частенько напускал флёр, этакого блатного фраера, загадочного шулера, сбежавшего с большого дела. Мы пацаны, раскрыв рот, слушали его бредню. Но тогда он нам казался романтиком, героем, побывавшем во всех переделках, поэтому покалечил руку за правое дело. В общем, Васька не был похож на фуфаечных мужиков. Одним словом гусь, но прилетевший из дальних стран. А дальняя страна это заштатный городишко Куйбышев (Канск). Революционер В. Куйбышев был в ссылке в Канске и в честь его в советское время назвали этот 20 тысячный «мегаполис».

Посидел где-то. Но после отсидки опять вернулся в Верх-Ичу и опять притулился к Верке Свистуновой с ребенком. Он не рассекречивался даже по пьяни, а говорил, что кантовался в Новосибирске, Кемерово. После войны, да и позже было много таких гопников – трутней, хитрованов-мужиков. Кукушкины дети называли таких оболтусов. Но успех у деревенских баб имел. Васька Крюк то исчезал, то опять появлялся. Мужикам дарил замки, а пацанам - зажигалки. Угощал мужиков папиросами «Казбек». Статус повысился. Но мужики не клевали на его подачки, за глаза ненавидели и смеялись над ним, но на конфронтацию не шли. Не задирались. Так Крюк прокантовался в деревне несколько лет, но нигде не работал. Уедет, приедет и залегал на какое-то время. Мужики раскалывали его, когда он был пьяный, но фраер не рассекречивался. Напускал туману.

Умер Сталин. Васька Крюк горевал за вождя целую неделю. Не просыхал. С выпивкой было сложно. В магазин водка поступала по разнарядке. Половина уходила начальству, продавцы себе, родственникам, а народ довольствовался, что водку привезли. Утром очередь у сельмага, а водки уже нет. И тогда блат процветал. А Васька Крюк где-то доставал бражку, как говорили мужики. Однажды Васька Крюк завалился в бондарку. Был под сильным газом. И я оказался там. Приходил собирать гнутые гвозди и дощечки ненужные брал. Васька огляделся, подошел к кадке с водой, зачерпнул черпаком воду, попил и брызнул пригоршней на лицо. Подошел ко мне: «Что у тебя, сучонок?». Я раскрыл ладошку, а Крюк увидев в ладошке погнутые гвозди, со всего размаху ударил по руке. Один гвоздь чуть не попал в глаз. И заорал: «Ты, сучонок, государственное добро стибрил!». Я струхнул. Стою как вкопанный. Ни перечить, ни возмутиться я не мог. И ни какой обиды, злости, один страх. А было лет 14, уже кое-чего соображал. Васька Крюк прав, хотя и пьяный. И оскорбляет всех. Так положено. Мы «враги народа», скотина подневольная. Самая лучшая защита – молчать. Я видел и слышал, как комендант стружку снимал у матери за отсутствующего соплеменника, а она молчала. Однажды при такой взбучке коменданта мама попыталась вывести меня из комнаты, чтобы я не слышал как он изгаляется над матерью, а комендант рявкнул: «Пусть стоит здесь! Пусть на ус мотает!». Мне было лет 6 или 7. Я стоял у стены и шмыгал носом, разводил сопливую какофонию. Правда не все коменданты были озверевшие. Это один ограниченный, обремененный властью заходил за рамки человеческого общения. Таковы были реалии и обстоятельства.

Вернусь к бондарке. Когда Васька Крюк закончил изгаляться надо мной, стал наезжать на жену Евгеева. Молчите?! Рады, небось, инородцы, что Сталин умер?! Она молчала, в это время вошел муж - он ничего не заметил, поздоровался с Крюком и стал колотить ящик. А Васька Крюк ходит гусем вокруг Манджи и спокойно так начал: «Сталин умер. А вы, калмыки, не горюете даже. Весь народ слезами обливается, а вы, антихристы, затаились!». Манджи крепился как мы, зло стучал по ящику. А Ваську уже понесло, заштормило. Вошел в кураж, пнул по ящику и стал опять доставать до Манджи: «Что молчишь, антихрист?! Язык проглотил?!» - и толкнул меня. «Скройся, сучонок!» – заорал Крюк на меня. Манджи Евгеев встал, позвал рукой Ваську Крюка и вышел, Васька помедлил и тоже вышел. Жена Евгеева тихо сказала: «Тагчгар хәләчк (посмотри украдкой)». Я вышел. Смотрю, они направляются к леднику, к погребу. Погреб находился метров в 50-ти от бондарки. Подошли к погребу, где внутри лежит лед. Манджи Евгеев убрал солому и открыл крышку погреба-ледника, вдруг резко обернулся, схватил Крюка за здоровую руку и толкнул в погреб-ледник. Пошел истошный мат Васьки Крюка, Евгеев закрыл крышку, положил сверху солому, огляделся и пошел к бондарке. Я заскочил в халабуду и обалдевший от увиденного молчал. Жена Евгеева спросила: «Альд тер хойр? (где те двое). Я молчал, в голове только одна мысль – пусть Евгеев сам скажет. Я перетрухнул еще больше, чем когда Крюк орал на меня.

Вошел Евгеев, стал делать самокрутку. Табак из кисета рассыпался, стал собирать табак на полу. Жена смотрела на мужа, а потом тихо спросила : - Альд тер азд? (где тот злой?). Йовҗ одва (ушел), – сказал Евгеев и гаркнул мне, – Йов! Я вышел. Матери дома ничего не говорил, а сам боялся, что достанется Манджи Евгееву и матери от коменданта и другого начальства. Всю ночь не спал, а утром рано побежал к погребу. Соломы на крыше не было, но крышка была закрыта, стал прислушиваться. В леднике было тихо. Я опять задами ушел домой. А в голове свербило, чем закончилась история с Васькой Крюком.

Прошло какое- то время. И однажды вечером мама рассказала вскользь о подвиге Евгеева Манджи и о «поражении» Васьки Крюка. Осуждала обоих. «Дурак этот Манджиев! Кишва домбр! Догшн чон (свирепый волк)!».

Об этой дерзкой выходке Евгеева Манджи я не прокололся, а только спросил – за что он Ваську Крюка наказал? Мать помолчала и выпалила: «Дурак он! Я, говорит, отомстил за всех калмыков! За унижение! Догшн чон! Что теперь будет?! Узнают, накажут и его, и мне достанется!» Потом у печки поворчала что-то и затихла. Как мама узнала про этот случай, для меня эта тайна не раскрыта. Наверное жена Евгеева что-то сказала.

Какое-то время мы все жили в ожидании наказания. Прошло уже месяца 2-3 после смерти Сталина, а со стороны Васьки Крюка тихо.

Однажды, проходя у речки Ича, увидел сидящих на берегу Евгеева и Крюка. Подкрался и стал прислушиваться, но ветер уносил их голоса. Сидели в мирной позе, не ругались. Смотрю, Васька Крюк поднимает стакан, поднял и Евгеев, чокнулись, выпили. У меня на душе стало как-то легко и радостно. Радостно за Евгеева и конечно, за маму. Наказания не будет. Мама же была, как бы, надсмотрщицей у соплеменников, правой рукой у коменданта.

Почему Васька Крюк не мстил Евгееву и не рассказал этот балабол в деревне про случай с ним? Для меня это загадка. То ли Васька Крюк зауважал сильного и смелого Евгеева или стеснялся позора своего? В общем произошел, наверное, какой-то душевный слом и он примирился с обстоятельствами. Что-то произошло даже у этого шебутного балабола. Я так думаю о нем по- хорошему. А иначе как объяснить?

Вот еще одна сторона загадочной русской души и калмыцкой я думаю.

Всякое было во время депортации в Сибири, но у меня остались сложные чувства в глубине души и в памяти о тех 13 лет сибирской “академии”. Я всегда чувствовал подчеркнутую «заботу старшего брата» что я инородец, а он хозяин. Кто виноват во всем этом – все знают. А Васька Крюк продукт, винтик того времени.

Я бы не поверил в эту историю, если бы не был сам свидетелем «дерзкого» поступка для того времени, мстителя Евгеева Манджи.

Ненависть выродка

Сибирь, 1953 год. Со дня смерти Сталина прошло месяца три. Страна затаилась. В воздухе повисла необъяснимая тревога. Мужики на сенокосе, перекуривая возле копёшек, высказывали свои предположения. Без Сталина, мол, туго будет. Он один спаситель, мол. Больше всех переживал городской балаболка Васька Крюк. Васька так говорил про Сталина, что нам даже показалось, что «отец народов» чуть ли не наш деревенский мужик, родной человек и что все беды колхоза и каждой семьи в отдельности разрешит только он. Да что колхоз, Иосиф Виссарионович думает обо всем народе. Васька так разошелся и громко так крикнул: «Да он обо всех людях думал! – чуть промолчав, тихо добавил: - на земле».

Все молча кивали головами. Убедительнее и красивее Крюка не скажешь. И вдруг тишину нарушил ссыльный эстонец Кауко: «А зачем ему думать обо всем человечестве, пусть думает о своем народе. Зачем он нас выслал?».

«Что, - заорал Васька и аж подскочил, – ах ты недобитый кулак! Не зря он вас выслал, недорезанных буржуев!». И Крюк пошел буром на стоящего эстонца.

- Мы не буржуи, а такие же трудяги были, как и вы, – спокойно ответил Кауко. Тут Васька не на шутку взъерепенился и, махая кулаками, матерясь, стал блажить несусветное. Его понесло. Мужики лениво так стали успокаивать, но Крюк все больше распалялся: «Я тебе щас, как врежу, недобитый кулак!». Тут за эстонца вступился Канур, сын Евгеева Манджи Он стал сдерживать разъяренного мужика. Крюк развернулся и, увидев Канура, набросился на него: «А ты чего, калмыцкая харя, узкоглазый выселенец, тоже с ним за одно?! Жалко, что вас Сталин не прижучил до конца!». Евгеев такого оскорбления стерпеть не смог и вмазал Ваське. Из носа брызнула кровь. Заорали бабы, кто-то из мужиков протяжно присвистнул. Мужики стали оттаскивать Канура. Бабы закудахтали еще больше. А Васька Крюк схватил вилы и пошел на Евгеева. Бригадир Толчин сзади обхватил Ваську и заорал: «Вилы, мужики, отнимите!». Мужики вырвали вилы. Бригадир, матерясь, оттолкнул Ваську от Канура и над полем повис густой русский мат. Бабы тоже зашлись в крике. Стоял невообразимый ор. А мы, школьники, подрабатывающие летом в колхозе, обалдели от неожиданного всплеска эмоций и рукоприкладства, и тихо глазели, опасаясь, чтоб бригадир под горячую руку не всыпал и нам. А Крюк стоял в центре толпы и обвинял мужиков, что не приняли участия в драке.

Как я писал раньше Васька Крюк был приезжий. В деревне его прозвали – городской балаболка. Он мог прихвастнуть и был большой любитель выпить на дармовщинку. Мужики за это его не любили, говорили, что он нигде не работал. В деревне одиноких женщин было много. Верка Свистунова думала, что он путевый, а он оказался обычным балаболкой. Драться он не умел, но шума создавал много. Поэтому в деревне невзлюбили его и не стали заступаться. Вркменно устроился на сенокос, а потом опять адью…

Теперь же, чувствуя, что здесь поддержки не найдет, не отпрашиваясь у бригадира, сел на коня и куда-то ускакал. Вечером он вернулся на покос уже пьяный, слез с коня и спросил у пацанов: «Где эти недобитки?». Мы промолчали, и Васька пошел в культстановскую халабуду. Вскоре оттуда послышался крик. Крюк орал на бригадира, обвиняя его в пособничестве врагам народа. Бригадир Толчин вытолкнул Ваську из будки и начал костерить его трехэтажным матом. Не отставал от него и Крюк: «Я все равно прижучу этого узкоглазого», – орал он. Найдя Канура, балаболка стал провоцировать его и собравшихся мужиков на драку, но те отмахнулись от Васьки. Он не унимался, размахивая кнутом, кричал на Евгеева, но трогать все же не посмел. Ущербный же Васька.

Вечером приехал председатель колхоза. Он уже все знал. Поговорив с бригадиром, он увез Канура от греха подальше. Вскоре Канур стал пасти колхозное стадо коров по ночам, а днем пас старик Егор Тырышкин. Однако, через несколько дней у Канура из стада исчезла корова. Он был в растерянности, и весь извелся, гадая, куда же она могла запропаститься. Многодневные поиски оказались безрезультатными. Вскоре об этом узнала вся деревня. Поползли слухи, что корову украли калмыки. «Эти ссыльные пропастину (падаль) жрут, а тут свежатину за милую душу, небось, умяли» - утверждали скорые на обвинения селяне.

Приехал в ночную смену председатель и сходу наорал на Евгеева: «Влип ты, Канур в нехорошую историю! Чуешь, чем тут пахнет?!» – сплюнул папиросу председатель и снова закурил. «Судить тебя будут! Ну я скажу на правлении колхоза, чтобы ты бесплатно отработал целый год за корову. А правление, я уверен, будет против, скажет, судите его! Семью твою жалко. До конца года будешь ишачить без трудодней! А что мне прикажешь делать?! Ну, что ты молчишь?» – рявкнул председатель. Канур не ответил. Председатель выплюнул папиросу и, закурив новую, принялся расхаживать около степняка, похлопывая по голенищу сапога плеткой. Канур, потупившись, молчал.

- Вообще, я заметил, что калмыки, работающие у меня в колхозе не дюже разговорчивые…. Любую работу делают молча. Терпеливые люди…. А за что все-таки вас выслали? – неожиданно круто повернул разговор председатель. Канур и на этот раз промолчал. Внутри у Канура все кипело.

- Не может же весь народ быть виноватым?! – и председатель зло посмотрев на степняка, увидел, как у того по щеке медленно сползла слеза.

Председателю стало не по себе. Оба задумчиво молчали. Председатель снова закурил. Евгееву стало неловко, что председатель видел его невольные слезы, как-то не по-мужски. Он вытер украдкой влагу и присел, чтобы не видеть глаза председателя. Своим вопросом он задел Канура за самое больное место. За пропажу коровы он, конечно, ответит, раз виноват, но какой же он враг, если в глаза не видел живого немца. Пришли машины, солдаты дали час на сборы и увезли на станцию всех, никому ничего толком не объяснив. Он хотел высказать все свои обиды, но не находил нужных слов. В голове у него зрели какие-то мысли, он подспудно понимал, что с народом поступили незаслуженно жестоко, но вслух это произнести опасался.

Калмыки часто собирались у кого-нибудь в тесной землянке и, сидя у керосиновой лампы, гадали о своей судьбе, но дальше идти в своих размышлениях боялись. Все понимали, что за неосторожно сказанное слово могут поплатиться свободой многие. А председатель колхоза ходил вокруг Канура, курил и о чем-то напряженно думал. Потом спросил: «Васька Крюк исчез. К тебе не приходил?». Канур покачал головой.

- Ладно, поживем, увидим – пробасил председатель и уехал.

Прошло еще два дня. Канур весь извелся, прикидывая, сколько лет отсидки он может получить за пропажу, пока ночью в поле не прискакал бригадир Толчин и радостно закричал: «Канур, с тебя бутылка! Корова-то нашлась!».

- Где нашлась? - обалдел Канур.

- Тебе, что председатель не сказал, что ли? – смеясь, вопросом на вопрос ответил бригадир. «Вот он всегда так. Пока сам во всем не разберется никому ни гу-гу. Да, оказывается, Васька Крюк корову ночью у тебя украл, ты спал, наверное. Все, теперь ты спать не будешь! Председатель что-то пронюхал про балаболку и поехал в Барабинск за запчастями и пошел на базар специально. А там Васька Крюк твою корову продает. Хорошо, что все наши коровы дегтем замаркированы. Словом, прохиндеем оказался этот Васька! Отомстил он тебе! Председатель сдал его куда следует. Теперь следствие будет и загремит балаболка! Есть у нас еще выродки! Так что не дрейфь, Канур! С тебя бутылка!». И Толчин снова заржал. «Председатель на правлении колхоза тебе премию пробил. Мешок картошки и полмешка гороха тебе полагается. Так что, дыши легче, Канур! Ты это заслужил! Живы будем, не пропадем», - крикнул напоследок бригадир, хлестнул коня плеткой и ускакал. Васька Крюк не любил калмыков. Инородцы называл. Эстонцев, немцев боялся. Сдачи могут дать.

После этого случая три эстонские семьи куда-то незаметно исчезли, видимо перебрались к своим соплеменникам. Калмыки только после 20-го съезда партии, где Хрущев осудил культ личности Сталина, получили послабление, а чуть позже все рванули на Родину. Ну, про это все знают. Канур Евгеев умер на родине в 1962 году от туберкулеза. А призрак Васьки Крюка еще бродит по земле. И ненависть ещё витает в воздухе, к сожалению.

Ширя

То далекое прошлое, которое называется депортацией, сидит как заноза в мозгу и душе.

Из нашего этноса хотели сделать окрошку.

– Надо стереть с лица Кавказа этих примкнувших азиатов и сделать великую грузинскую империю на Кавказе! – брякнул Берия, приближенный к Сталину на даче «Ближней» в Кунцево. Хозяин дачи и трубки Сталин никак не отреагировал. А только зло посмотрел на Берия, чего, мол выдаешь «государственную тайну». Видимо хозяин трубки поделился своими замыслами с Берией, а тот брякнул при посторонних. Эту молву я узнал от питерского старика-еврея Исая Абрамовича Паллея в 1965 году. Было это 5 марта в день смерти Сталина, в Ленинграде. А ему рассказал старый питерский большевик, который пострадал в конце войны, как и старик-еврей. Тогда этот большевик был в окружении Сталина и допускался на эту дачу. Фамилию этого крупного военачальника-большевика старик-еврей Паллей не рассекретил. Да и я, 26-летний балбес, постеснялся спросить. Старик-еврей Паллей много знал про питерских большевиков, которые попали под сталинские жернова, как и наш народ. Поэт Леня Паллей был сыном старика-еврея. Меня познакомил с ним киноактер Игорь Класс.

Сибирь не отпускает и вдруг нахлынет неожиданно, как пыль в Элисте. Я жил в сельской местности. И небольшая горстка калмыков жила бедно, скромно, буднично. Событий не было. Терпеливо трудились, не «возникали». Умно вели себя соплеменники.

В нашем округе, в Куйбышевском районе Новосибирской области были поблизости деревни: Верх-Ича, Кама, Бекбаш, Осиновка, Бергуль, Гжатск. Расстояние между ними по 10-15-25 км.

В неделю раз появлялся у нас подслеповатый старик. С бельмом на одном глазу, по имени Ширя. Где он жил никто не знал. Переночует у нас, пойдет к другим соотечественникам, а потом в другую деревню. Прошло более 60 лет, а иногда всплывает из окрошки воспоминаний этот старик Ширя. Было ему лет 45-50, а для меня он был старик. Элистинцы: народный артист Калмыкии И.Уланов, живший в деревне Осиновка, юрист Слава Очиров, живший некоторое время в Бекташе, Алексей Омшанов из КГУ, его сестра Маша Омшанова и Зоя Кекеева, которые жили в деревне Кама, наверное знали этого слепого Ширя. Не запомнить его нельзя. Ходил он из деревни в деревню зимой и летом. Вокруг лес, движения никакого. А этот подслеповатый Ширя ходил из деревни в деревню, как мы сейчас из одного микрорайона в другой. Я всегда дивился его храбрости.

- Ширя, не боишься ходить один по лесу, в мороз и слякоть?- спросила как-то мама. А он заулыбался и через паузу отвечает:

- Я четвероногих не боюсь. – И опять через паузу, - других надо бояться. Двуногих. – И опять улыбался. А я думал: «Двуногих-то зверей не бывает». Оказывается, бывают. Это я позже понял. Ширя никогда, нигде у коменданта не расписывался. Сам, улыбаясь хвастался. В колхоз его даже сторожем не брали, слепой. Наверное, в депортации он один был из калмыков в относительной свободе. Вот он и ходил в своем «вольере». «Вольер» - это деревня Верх-Ича, Кама, Осиновка, Бекташ, Бергуль, Гжатск. Дальше этого «вольера» он никуда не ходил. Это была его вотчина, резервация.

Говорил Ширя только на калмыцком. Я и сейчас слышу его тихий голос и красивую калмыцкую речь. Позже уже в Элисте мэтры Каляев, дядя Костя Эрендженов так говорили. Когда я слышал их калмыцкую речь, я вспоминал почему-то Ширя, странные ассоциации. Язык мэтров и простого безграмотного старика. В Сибири, в Верх-Иче, калмыки говорили на калмыцком дома, а сейчас, в Элисте, слышу только русскую речь. Хая-хая хотя бы вставляли калмыцкие слова, чтобы подчеркнуть национальную принадлежность. Думаю бесполезно уже вести речь об этом.

А Ширя, ущемленный от природы, живя, можно сказать, ни в каких условиях, источал из души положительную энергетику.

- Ширя, зянг бяяна (новости есть)?

- Тер тускар тагчг, - это он отвечал, что про свободу калмыков ничего не слышно. Этот безграмотный старик отвечал завуалировано и коротко. Даже я понимал о чем речь.

Ширя нам постоянно точил ножи, ножницы. Вытащит из кармана брусок камня и так орудовал вокруг лезвия ножа, просто загляденье. Я удивлялся его «джигитовке» с ножом и бруском. Как слепой мог так орудовать, что ни крови, ни порезов! Иногда он помогал мне зимой пилить дрова. Сам просился помочь. Говорил он беззлобно и ровно. Эмоциональных всплесков не было. Рот был постоянно на улыбке, а глаза мертвые. Почему то никогда не мигал. Я частенько рассматривал его лицо. Не видит же. «Почему он всегда улыбается?» - думал я. В поведении вел себя так, как-будто извинялся за свою ущербность. Приходил к кому-нибудь и успокаивал как мог и постоянно, много лет, повторял одно слово - күлəхм (подождем). Он это произносил когда сидел один или в разговоре вдруг вставлял - күлəхм. Я однажды спросил у мамы:

- А что это Ширя все время говорит одно слово - күлəхм?

Мама что-то буркнула, вроде пусть говорит, не спрашивай у него. Он всегда слушал молча разговоры хозяев, не встревал и вдруг произносил ни с того, ни с сего «күлəхм». Он был деликатный и старался не мешать разговорам о сиюминутных делах говорящих. И только в паузе произносил свое сакральное «күлəхм». Как я сейчас понимаю шел постоянный мыслительный процесс и он произносил это слово – подождём. Под этим словом Ширя имел ввиду, что подождем, когда закончится эта несправедливость, беззаконие. Я так думаю. Но свое внутренне возмущение он никому не высказывал. Я никогда не слышал от него слов возмущения на жизнь и прочее. Как в народе говорят «жил как у Христа за пазухой». В Сибири соплеменники не ворчали на власть, местных руководителей. Не слышал я этого от взрослых.

А Ширя иногда обращался ко мне на «вы». Я удивлялся.

- Та, Борка, альк класст йовнат (Вы, Борька, в какой класс ходите)? Я отвечал: «В 4-ый». Потом говорил в 5-й, 6-й.

5 марта 1953 умер Сталин. Ширя в это время был у нас. Мама рано утром ушла на работу, а я засобирался в школу. Деревня была в трауре. Ширя только буркнул: «Сахл хурва»,- и ушел. В школе выставили радио и мы, школьники, стоя в коридоре слушали похороны Сталина. Учительница Анна Ивановна Коробкова упала в обморок. Ее отнесли в учительскую. Часа 2-3 простояла вся школа в душном коридоре. Похороны по радио закончились и мы, наконец, вырвались на воздух. Смотрю у штакетника школы стоит пьяный Ширя. Я внутренне почувствовал неладное. Все в трауре, а Ширя пьяный. Стыдно стало за старика. Из школы вышел Марк Ильич Шпетнер, волжский немец, репрессированный. Увидев Ширя, деликатно так отвел к речке Иче.

После дня смерти Сталина Ширя исчез. Через какое-то время комендант Кондаков сказал маме, что его увезли в город. Позже он сказал, что Ширя увезли в надежное место. Надежным местом оказалась психбольница. Там, мол, жилье есть, госхарчи. И это было своеобразное наказание власти за смерть горца.

- Күлəхм, күлəхм. Вот и дождался бедный Ширя. Даже смерть этого…. погубила его, - начала мама и замолчала. – Ему не было 50 лет. Он же никогда не пил, ему бы никто не дал. Мульта цаг, мульта цаг! – и мама заплакала. Успокоившись сказала мне: «Ты не болтай там про Ширя». Страх еще висел в воздухе. До 20-го съезда было далеко. Ширя никогда не возмущался по поводу власти, несправедливости, но внутри у него, в душе что-то зрело, копилось и выплеснулось таким вот образом. Прошло много лет. Строй поменялся, поменялось время, одежда, вкусы. Только остался в памяти вкус хлеба и картошки, Сибирь и беззлобный слепой Ширя. - Күлəхм, күлəхм,- говорил Ширя, но не дождался свободы, как и многие наши соплеменники.

Эпизоды из колодца памяти.

70 лет прошло с начала депортации калмыцкого народа. Это был самый унизительный моральный и физический геноцид в самой «гуманной и демократической стране» в мире.

Условия были жесткие. Тот же концлагерь, только без колючей проволоки и некоторых послаблений. Можно передвигаться, но только там, где ты живешь. Приезжал комендант, и все калмыки шли на расписку. Выезжать в соседнее село, в город было нельзя. Школьники могли учиться в соседних селах, где есть десятилетка. На них расписка не распространялась. Поэтому у нас жили и учились Омшанов Алексей Бадашевич (сейчас работает в КГУ), его сестра Маша. Света Манкирова жила одно время. Она манкировала расписку и пренебрегала установкам КГБ. Игнорировала указания партии и правительства, смелая была красавица Света. Сейчас она в добром здравии живет в Элисте. Встречаемся.

Одно время жил у нас Замбо Наранович Долгинов. Откуда-то приехал. Его сестра Тамара приезжала. Замбо Наранович срисовывал картины с «Три богатыря», «Мишки в лесу» и т.д. Сельские жители и пацаны дивились таланту соплеменника.

На какое-то время заскочил будущий скульптор Калмыкии Никита Омолданович Санджиев. В костюме, при галстуке. Выложил на стол газетный кулек, а там «кампать-балта». Я был поражен, мне часть достанется. Он приехал из Новосибирска. Невесту калмычку искал. Нину Еркшаринову уговаривал, но что-то не заладилось, и он уехал. Хорошо что на коменданта не нарвался. Но в дороге у него произошла стычка с комендантом, но он ускользнул от беды. Про тот случай он уже рассказал в Элисте, в 60-х годах.

Какое-то время жил разнорабочий Ваня Боволдыков с матерью, тётей Дамашей. Так ее звали. Приехал из какой-то деревни поработал чуть и уехал. Коменданту не сообщали, жил без отметки. Потом появился в деревне, привез скобяные товары. Сказал, что живет в Барабинске. Мать дивилась его смелости и пронырливости. Отчаянный был мужик, комендантов не боялся.

Когда он работал в деревне, ездил в город за товаром. Однажды задержался допоздна. Ночью в дороге напали волки. Жёг солому, на которой сидел и бросал волкам в морду. Солома кончилась, стал бросать ведра, тазы всякий чопур-хапур. Лошадь, напугавшись волков, мчалась во всю прыть. У деревни волки отстали. Объяснил председателю сельпо, куда исчезли ведра, тазы. Тот не поверил и спустил полкана, навешал весь товар на бедного Ваню. Он расплачивался за товар несколько месяцев. Обидевшись на всех, исчез с матерью из деревни, и заявление не написал. Мама моя переживала за него. Накажут - говорила она. Позже узнали, что он в г.Барабинске, и я через года два ездил к ним в гости.

При всей строгости государственной машины некоторые наши соплеменники не боясь ничего, допускали вольность и дерзали. С Ваней Боволдыковым встречались уже в Элисте. Его сын Ханташов (фамилия по матери) работает на телевидении. Отчаянный и смелый был Ваня Боволдыков.

Приезжает как-то в деревню за картошкой наш соплеменник лет 30, не в фуфайке, одет по-городскому. И к нам в землянку, приехал из Барабинска. По наколке Вани Боволдыкова. А в это время нагрянул комендант, раньше он стучал в окно орал: Анечка, в сельсовет зови своих! Ни здравствуй, ни прощай, а тут вдруг зашел и, увидев нового человека, спустил на врага народа. Откуда, почему здесь, где разрешение и т.д… Мы все молчим, народ мы подневольный. А комендант понял, что нет ксивы, начал распаляться и выговаривать новоприбывшего.

- Да за картошкой приехал! А разрешение не взял, торопился, я для производства картошку хочу купить.

- Не перебивать! Ты еще перечить мне будешь?! За пререкание с комендантом, с официальным лицом, я тебя накажу! Ишь, какой! Еще самовольничает, а туда же! Пререкается!

Стал ходить по землянке, расстегнул полушубок, стал поправлять ремень, и тут упала кобура с пистолетом. Мать шуганула к печке, а я на топчане сидел и не шелохнулся. Комендант поднял кобуру и подошел к ведру с водой, зачерпнул черпаком воды и стал пить. Видимо, бражка в животе бродила. Комендант пока пил и обливал лицо водой, наш соплеменник выскочил на улицу, комендант за ним. Смотрим с матерью в окно, а комендант догнал соплеменника, дернув за рукав. Остановились. Комендант махал руками, шла брань. Соплеменник молча стоял и уже не возникал. Потом сели в сани и уехали. Мама засобиралась, идти сзывать калмыков на расписку в сельсовет.

Когда мама пришла из сельсовета, то молчала. Ничего не говорила, стучала кастрюлей, ложками и вздыхала. Чем закончилась история с новоприбывшим соплеменником, не знаю.

Из рядом лежащих деревень пешком приходили наши соплеменники. И я сам ходил в деревню Бекташ к Босхомджиеву дяде Леше, а в Элисте уже с матерью жили у него на улице Чернышевского. Ходил в село Кама к Омшановым. К дяде Володе, к Алексею и Маше. Пешком 40 км. Было любопытно, как живут соплеменники в другой Вселенной. Я жил в деревне, но не расписывался, был относительно свободным, вроде пока не «враг народа». Но я знал, что мы невольные люди, и не крепостные, а всё-таки подневольные. Знали об этом и местные дети, и взрослые. Поэтому не было того радужного детства. И поэтому нечего сопли распускать по поводу того, что народ нас хорошо принимал. Да, были единичные случаи, когда вдруг проявлялась у местных человечность, гуманность и т. д.

При всей строгости режима по отношению к калмыкам, наши земляки имели дерзость, шастали по деревням. Кочевые гены просыпались и в этой закрепощенной свободе.

Однажды в деревне появился Гильджиров Бамба. Веселый холостяк, лет 35. Как он устроился в колхоз не понятно. Рабочих рук не хватало, а председатель колхоза, зная всё о калмыках, пропустил сквозь пальцы установки КГБ и принял на работу. Бамба пожил у нас недельку, а потом стал спать на сушилке. Сушилка – это место, где зерно сушили. Когда сельчане спросили, а как его зовут по-другому, т. е. по-русски, а Бамба не понял и сказал: «Бамбуля зовут».

Сельчанам это имя понравилось. Когда шутили звали Бамбуля и смеялись. А бригадир, когда Бамбуля провинится в какой-то мелочевке, громко орал: «Борька, опять блажишь! Сачок! Опять не смазал ЧТ3 (трактор)». Бригадир не знал, как зацепить, унизить Бамбулю и однажды съязвил: «Чё у тебя усы жидкие? Три волосинки! У моей собаки и то погуще, и покрупнее». А Бамбуля не думая брякнул: «А ты пиши в накладной побольше трудодней, чтоб на жратву хватало. Тогда усы будут густые, как у Сталина». Шутканул Бамбуля. Бригадир аж взорвался: «Ты что, харя твоя не умытая?! Ты Сталина не тронь! Плати ему больше! Ты, антихрист, заработай вначале!». А Бамбуля перебил бригадира и успокаивающе сказал: «Я и так, Гриш, целый день здесь торчу и сплю здесь». «А-а-а, ты еще перечить тут будешь?! Иди втулки промажь дёгтем!», – выпалил Гришка. В общем, бригадир за пререкание, доложил начальству и понизил в должности. Поставил сторожем на сушилке.

Через дня два-три Бамбуля исчез. Расчет ему никто не сделал. Государству помог бесплатно. Пошел искать волю веселый Бамбуля, а воля пришла только в 1957 г.

В сельпо была маленькая пошивочная. Работали 3 женщины. Шили фуфайки для фронта, да и колхозникам продавали. Мама умыкнула немножко ваты на подушку. Подушка была мягкая, но жестко обошлось маме. Слезы помогли. С работы не выгнали. А сейчас за украденные миллионы с работы даже не снимают.

Опять же ночной пастух коров Лиджиев Санджи, который рвался к Сталину, в Москву тоже умыкнул у Государства солому для матраса. Матрас был мягкий и тоже жестко обошелся. Председатель сжалился. Кто будет ночью пасти коров? Не снимешь с работы, не выгонишь. Некому пасти, а местные сельчане не шли на это «злачное место».

* * *

А вот случай с женщиной произошедший в Алтайском крае, в Бийском районе, селе Шепелево. Помазала наша соплеменница пол глиной и постелила газету к топчану, пока сохнет пол. Откуда оказалась газета у соплеменницы в то время в деревне? А в постеленной газете красовался крупный портрет Сталина. Тогда в каждой газете был портрет вождя, чтобы народ не забывал кто у них пастух. В общем кто-то проболтался, что калмычка ходит по портрету Сталина и загребли нашу соплеменницу в Норильск, чтобы просветилась и остыла на морозе. А когда её освободили чуть раньше срока, наш соплеменник поэт Давид Кугультинов, дал своей соплеменнице денег на дорогу. Об этом случае знает академик П. Эрдниев и его сын профессор КГУ Б.Эрдниев.

Про Сталина наши сельчане никогда ничего не говорили. Однажды только в гневе соплеменник бросил фразу «Сахлын ааль!». Про выселение и плохую жизнь тоже не обсуждали. Про Сталина сказать плохое боялись, как про Бога. Бога иногда вспоминают в гневе и даже сейчас, а про Сталина сами знаете. Сейчас опять ностальгия по жестокому хозяину. Кто не страдал от жестоких репрессий для них Сталин - икона. Бог им судья, как говорит один «живой классик».

Радости мало было во время депортации. Одна большая радость была, когда освободили калмыков! Сибирская «академия» большая заноза в душе у калмыков. И тогда, и сейчас, и в будущем не избавиться нам от этой болевой раны. И мы будем помнить это всегда.

«Парагвайский шпион»

Возвращаясь из гастролей по Монголии в Элисту, решил завернуть с маршрута в деревню Верх-Ича Куйбышевского района Новосибирской области. Прошло, как никак, 30 лет после окончания школы и захотелось повидать одноклассников и тамошних сельчан.

Автобус со мной остановился у моста, узлового места в деревне. На бережку сидел пожилой мужик, небритый, в фуфайке, на ногах «кирзачи».

Стоял июль месяц. Я подошел, кивком поздоровался, присел. Вытащил сигареты «Мальборо», приобретенные в Монголии. Редкостью они тогда были жуткой, не то, что сейчас. Угостил мужика. Задымили вдвоем. Мужику «Мальборо» понравились. Оттого он стал рассматривать меня открыто, даже в наглую. Я был в замшевой куртке, деревянных «сабо» (туфли без задников), купленных в Варшаве, и брюках из ткани «дипломат» с люрексом. Одним словом, авантюрный фраер-азиат.

Я молчал. Мужик, рассмотрев меня с ног до головы, как-то неубедительно спросил: «Ты случайно не Борька-калмык?» Я ответил утвердительно. Мужик с еще большим любопытством стал разглядывать меня. А я, как ни силился, вспомнить его не мог. «Мать жива?» - задал он новый вопрос. Я снова кивнул, мол, жива, добавив на словах, что на пенсии. «А ты чего, меня не узнаешь? - почти обиженно выдавил мужик. – Да Толчин я! Толчин! Николай Иваныч!» Толчин Николай Иваныч оказался почти моим ровесником, всего на пару лет старше. А выглядел лет на 70.

«Собери моих одноклассников, - распорядился я. – Выпьем и закусим». И дал ему денег. Оказалось, аж на пять бутылок. Николай Ваныч от такого поворота событий ошалел от радости и, убегая в магазин, почему-то попросил меня при мужиках называть по имени-отчеству.

Некоторое время спустя он вернулся. С тремя компаньонами. Не успели разлить по первой, как появились еще пять мужиков. К ним вскоре добавилось еще несколько парней. Ни одного из них я не узнал. «Николайваныч» тем временем, разливая по стаканам, меня «успокаивал»: «Не фунгуй, Борька! Счас придут еще пацаны!»

Мне стало скучно и я спросил: «Что, вся деревня придет? А где же мои однокласнники?» Он ответил: на кондворе сено сгружают, сичас придут.

Потом «Иваныч» дал мне слово. «Спасибо вам, мужики-сибиряки, за всё, - отметил я. – Выручили вы нас, калмыков, когда мы были здесь в ссылке. Здоровья вам всем и счастья!» И выпил за это дело. Кто-то мой тост расслышал, кто-то, видимо, нет, потому что галдеж стоял страшный. Говорили мужики о своих деревенских делах и ничего вокруг не замечали.

И лишь один из толпы, которого я про себя назвал «Косым», вдруг спросил: «О какой ссылке ты говоришь, калмык?» Я сделал ему замечание, мол, имя у меня есть. Сделал и другое замечание насчет отсутствия закуски. После чего пошел в реку ополоснуться.

Когда вылез на берег, увидел перед собой двух милиционеров. «Ты кто такой? Документы есть?» - как-то враждебно спросил один из них. «Есть, - успокоил я их предельно дипломатично. – А в чем, собственно, дело?» Пока произносил правильные слова, один из стражей порядка уже ковырялся в карманах моих брюк.

Повели меня, одним словом, в деревню, чтобы разобраться. «Повели» в буквальном смысле – под обе руки, на виду всего честного народа. Потом посадили в «воронок» и повезли. По дороге я, разморенный водкой, закемарил. Очнулся в райцентре Куйбышеве. Разбудил меня старший наряда. Завели к другому «старшому», майору, который громко спросил: «Что у тебя стряслось, Свистунов?»

Свистунов объяснил, что «вот этот», то бишь я, спаивал мужиков в Верх-Иче. В результате никто из них на работу не пошел.

Майор спросил у меня документы. Свистунов подал мой паспорт со словами: «Гастролер какой-то. Из-за границы едет. Билет имеется в какую-то Элисту».

Майор долго изучал паспорт, афиши и билет на поезд. Спросил: «Зачем мужиков деревенских спаивал?» Пришлось объяснять, что мой народ во время войны выселили сюда, в Сибирь, а русские люди нам помогли выжить. И я в знак благодарности купил им водки, потому что традиция такая в нашей республике – все хорошее отмечать водкой. Нас, калмыков, ведь реабилитировали, да и страна сейчас живет по-новому – с достоинством и гордостью». Почему-то хотелось, чтобы мои слова дошли до этих двух тупых милиционеров, видящих в каждом незнакомом человеке врага.

Майор вдруг сделался задумчивым. Потом как рявкнет на этого Свистунова: «Ну и клоун же ты, Свистун! Парагвайского шпиона нашел, говоришь!? Лучше бы побрился, обормот, привел себя в порядок! Быстро отвезите товарища Шагаева в Барабинск к поезду! И доложите мне лично».

Вот так заехал я повидать одноклассников. Что увидел в родной некогда деревушке? Толпу пьяных, но беззлобных мужиков в фуфайках в июне месяце. Для которых вся радость в выпивке. Хорошо хоть повезло с майором, понятливым мужиком, всю жизнь, наверное, воюющим со свистуновыми. Жаль вот только, что одноклассников так и не увидел. Зря, получается, свернул с маршрута?

Плюшевая куртка и плиссированная юбка

В Сибири, после смерти Сталина в 1953 году перед освобождением калмыков от физического и морального гнёта у деревенских женщин была мода на плюшевые куртки, а позже на плиссированные юбки. Еще в 1933 году, когда к власти пришел Гитлер, немецкая кинозвезда Марлен Дитрих покинула Германию в плюшевой куртке в знак протеста против фашизма.

До Сибири эта мода пришла лет через двадцать пять. В фильме "Карнавальная ночь" девушки мелькают в плюшевых куртках с муфтой. В нашей деревне стали избавляться от серых, черных фуфаек и модницы стали сами шить зеленые, коричневые фуфайки. Плюшевая куртка была только у молодой, красивой бухгалтерши сельпо - Юлии Ефремовой. Все подружки и сельповские женщины примеряли эту, как-будто лисью шубу, плюшевую куртку и ахали, и охали. Примерила как-то втихаря и мама. Юля заметила это и безответственно бросила: «Анечка, купи у меня, а мне еще из Новосибирска привезут». Мама молча повесила куртку на стул. На стенку, на гвоздь Юля не вешала. Это противопоказано. Мало ли что может случиться с курткой. Камешек, заброшенный Юлией в голову мамы "купи Анечка" много лет не давал покоя.

Приехал на каникулы где-то в 1963 или в 1964 году. Жила мама в землянке, как в Сибири. Жара. Я постоянно в тени, на крыльце землянки. Однажды выходит из комнаты мама и крутится передо мной. Вначале я не обратил внимания на мамины круговые движения вокруг меня, пока она не толкнула в плечо. Только тогда я обратил внимание на ее "доспехи". «Плиссированная юбка!» - вскрикнул я. Так обрадовался ее запоздалой исполненной мечте, что вскочил и защебетал. А у мамы уже давно, наверное, перегорела радость, но улыбалась. Я был рад, что мама хоть немного довольна и исполнила хоть одну мечту.

Приезжаю на следующий год на каникулы, та же мизансцена на крыльце. Жара. Сижу, чай пью. Выходит мама из землянки, разворачивает тряпку, вытаскивает и одевает плюшевую куртку. Туши лампу! Мечта мамы хоть и через десять лет исполнилась. Я наиграл радость, пощупал, погладил мечту мамы. Мода уже давно прошла на плюшевые куртки и плиссированные юбки, но я это не сказал. Зачем портить праздник души? Прошла ее молодость, прошла и эта мода, но она не сдавалась, была на плаву жизни. Это поколение много от чего отстало, молодость была загублена, но чувствовалась их тяга к полноценной жизни во всем, если это получалось.

Носила мама 33 размер обуви. В Элисте такой размер в дефиците. Я привозил ей из Питера 33 размер обуви и меховые домашние тапочки. Все подружки, соседи и округа знала ее обновки.

Заслуженная актриса Калмыкии Булгун Бадмаевна Бальбакова постоянно навещала ее. Они учились в техникуме искусств в Астрахани с мамой попив чаю, иногда спрыснув чуток, Булгун Бадмаевна говорила дежурную фразу: «Нә, тер кенчр үзүл! (Ну давай, тряпки показывай!). Т.е. плюшевую куртку и плиссированную юбку, и обе хохотали.

Однажды они сидели трое. Пришла ее подруга тетя Груня Ашилова с песков. Она и ей показывала. Пили чай. Вспоминали довоенный период, Сибирь. Про политику, зарплату никогда не говорили. Беседа шла на положительных эмоциях. И однажды Булгун Бадмаевна вдруг брякнула: «Прошла наша молодость в Сибири. Муульта цаг, муульта цаг…» и замолчала. Пауза. И тут тетя Груня пробросила: «Кишва ноха тер сахлта!». Снова пауза. И на этом закончилось маленькое «политзанятие». Чуток погоревали, попили чаю, поговорили о своих заботах и течение жизни снова взяло их в плен.

Все три женщины, как и все приехавшие соплеменники, жили маленькими радостями. Вспоминали прошлое и надеялись на будущее.

Ефрейтор Вася Бадмаев и дочь Сталина

Васькой звали его в школе. В 1953 году умер Сталин. Все плачут, а Васька чего-то не горевал, в политике и вождях не разбирался. После смерти Сталина спецпереселенцам дали послабление. И, окончив школу в 1958 году в Новосибирской области Татарского района в деревне Рождественка, сразу загремел в армию. До этого калмыки не служили. Враги народа. Вася и мать были рады. Хоть какие-то будут «университеты». Вася и мать его посчитали это большим фартом.

Прослужил Вася Бадмаев в Белоруссии, Полесье три года. Дослужил до ефрейтора.

Перед окончанием службы в армии вызывает начальник штаба Полесья Иваненко и говорит: «Мы получили приказ маршала Малиновского, кто закончил десятилетку отправлять учиться в институт. Выбирай город. Дорогу оплатим. Если поступишь, то станешь на учет в военкомат, а если не поступишь – приедешь обратно в часть». Это был второй фарт ефрейтора Васи Бадмаева. Юноша так загорелся этой перспективой, что изучил карту в политкомнате и решил рвануть в Запорожье, в тогдашнюю еще Незалежную. А потом подумал: мать уже живет в Цаган-Амане, надо ближе к дому, к матери. И доложил начальнику штаба Иваненко, что хочет поступать в Ростовский университет, ближе к дому. Начальник штаба Иваненко:

- Осилишь? Молодец! Смелость города берет.

И ефрейтор Вася Бадмаев в гимнастерке, сапогах и в пилотке рванул в большой Ростов-папу.

Ростов его поразил. Энтузиазм зашкаливал, а знаний, кроме физики и математики, как у бедняка в кармане. А когда увидел в университете абитуриентов, одетых по-современному, мана күн сдрейфил. «Я калмык, шлейф, что я враг народа еще сидел в мозгу, но рванул на арапа. Калмыки в Париже были, а чё я Ростова напугался», - смеясь рассказывает мне Василий Михайлович Бадмаев уже в 2015 году. И ефрейтор Вася сдал документы в приемной. Первый экзамен по физике, математике Вася сдал левой ногой. Не Лобачевский, но левое и правое полушария у нашего соплеменника фурычили как компьютер. Получил 5. Второй экзамен – сочинение. А в аудитории не отсеявшихся абитуриентов еще более ста. «Ну, хана тебе Вася», – подумал ефрейтор Бадмаев. А когда сказали тему сочинения наш Вася вообще пошел в осадок. Начал абсорбировать. «Советский современник на стройках социализма», – объявил экзаменатор. Какой современник? Какая стройка социализма? Жил в деревне, глухомань. В мозгу помутнение, фантазия и интуиция спят. Начал вспоминать, что на политзанятиях в армии говорили, откуда-то из подкорки выскочил разговор о романе М. Шолохова «Поднятая целина» и что Сталину роман понравился. «И я это втиснул в сочинение, не понимая, что уже на дворе другое время и во всю бичуют «культ личности» Сталина» - опять, смеясь, сопровождает свой рассказ уже Василий Михайлович Бадмаев в 2015 году. В общем, собрал все крохи знаний и накропал что вспомнил. Будь что будет. Не сдам – уеду опять в часть», – успокаивал себя Вася.

И тут направляется прямо к Васе Бадмаеву член комиссии, женщина лет тридцати пяти, взяла его писанину и начала читать. В аудитории из азиатов был один Вася. На всякий случай встал, вынул из погон пилотку и стоит. Член комиссии прочла Васину нетленку, положила на стол и спросила у Васи: « Вы кто по национальности?». Вася ответил. И член комиссии вернулась за экзаменационный стол. Ну, все, хана! Зарубит тетка мою писанину.

День прошел как в угаре. Маялся, мыкался по общежитию, ждал результата. А все абитуриенты веселые шлындают по коридорам, комнатам, а Вася как неприкаянный ходит невменяемый, стоит возле вахтерши и вдруг идет женщина, которая проверяла его писанину. Вахтерша вскочила и поздоровалась с этой женщиной. Та прошла, не издав звука. «Это Светлана Иосифовна Аллилуева, дочь Сталина, жена нашего ректора университета Юрия Андреевича Жданова», – шептала вахтерша. У Васи отнялась речь. Все опустилось. Мозги не работали и только одна подлая мысль: «Все, хана!».

Промучился день и ночь. А в голове только одна мысль: «Черт меня дернул писать про Сталина и что роман «Поднятая целина» ему понравился. На дворе культ личности, а я безграмотный олух политический ляп сотворил», – почему то так мыслил Вася Бадмаев. Промучился еще один день. На другое утро абитуриенты сообщили, что вывесили список результатов по сочинению. Нехотя побрел к вывешенному списку, ни на что не надеясь, читает список. Фамилии по алфавиту. Прочел фамилии на Б, а Бадмаева нет. Дочитал список до конца и вдруг в конце списка фамилия – Бадмаев В. Душа возрадовалась, мозг заработал, сердце выскакивает из груди! Будущее в кармане! Третий фарт подбросила судьба Васе Бадмаеву. Теперь он не ефрейтор Вася, а студент университета Василий Бадмаев! И на крыльях полетел в Цаган-Аман сообщить новость матери. Мать, узнав сногсшибательную новость сына, запричитала:

-Ю-ю, әәҗәнәв! Ода ю болхмб? (Ой, боязно! Что теперь будет?)

- Ничего не будет! Учиться буду! – с радостью добивает мать Вася.

- Яа, яа, ода мөӊгән альд авхм? (Ой, где деньги брать?)

В общем, все утряслось. После университета Василий Михайлович работал в Калининграде, в Элисте в пединституте, университете, сейчас на пенсии.

Вспоминая мистическую историю о поступлении в ВУЗ, теперь уже Василий Михайлович Бадмаев в 2015 году считает, что Светлана Иосифовна Аллилуева сыграла в его судьбе важную роль. Видимо, она настояла комиссии, чтобы калмык был зачислен в университет. Что-то я написал, может быть, на хилую тройку. Но там же были баллы. Никаких льгот, направлений, ручательств, ходатайств не было и абитуриентов много – заключает Василий Михайлович Бадмаев. И это, наверное, была первая и последняя встреча Аллилуевой с калмыком.

Аллилуева, конечно, знала про репрессии народов, и в том числе калмыков. Шел 1961 год. И С.Аллилуева как умный человек смягчила своим маленьким жестом подлые деяния своего отца. Какие мысли были и что сподвигнуло ее на этот поступок, как утверждает Василий Михайлович, уже никто и она не скажет. Только ОН знает, где правда, а где домысел. Но тепло души всегда греет и убеждает, даже если было не так.

О «студебеккере», приносящим беду

В поселке умер Шомпу. За глаза его звали Блаженным. Ни родственников, ни близких у него не было. Жил он, где попало. Ни на кого не обижался, никого не обсуждал. Ходил из поселка в поселок, рассказывал байки и случаи, любил приврать. Но байки и истории его были безобидными. Шомпу кормил всех собак и кошек. Даже смерть его никого не обременила. А сломался Шомпу, вернее, сломали его перед самой войной.

…В тени у заброшенного сарая сидели старик, колченогий парень, мальчик, игравший в альчики и Шомпу. Говорили о лошадях и наездниках. Раньше считалось, что если калмык упал и что-то сломал себе, значит, он был не на лошади. С нее калмык никогда не упадет, утверждал старик, посасывая трубку. Колченогий переключился на машины, их преимущества. В частности, стал твердить, что ЗИС лучше полуторки. И вдруг все время молчавший до этого Шомпу брякнул, мол, «студебеккеры» еще лучше. Все дружно замолчали и посмотрели на него. Через паузу старик спросил: «А что это такое?». Шомпу, выдержав паузу, гордо бросил: «Американская машина». И удалился. Наутро Шомпу забрали в улуском, а оттуда, говорят, увезли в Элисту. И откуда только он, не имевший грамоты, узнал об американской машине? Но загребли его надолго. На 12 лет. За восхваление иностранного.

…Прошли годы. Калмыки вернулись из ссылки. Старик умер в Сибири. Колченогий вернулся в свой хотон, обзавелся семьей, а мальчик, игравший в альчики, поступил на учебу и, выучившись, стал известным в Калмыкии художником. Однажды в доме Колченогого внезапно появился Шомпу. Прошел к столу, сел. Обомлевший хозяин спросил: «Шомпу, ты, что-ли?». И, не услышав ответа, замельтешил. Поставил на стол бутылку винца и два стакана. «Выпьем за встречу, Шомпу!», - не очень радостно выдавил Колченогий. «Не пью», - вежливо отказал Шомпу. Колченогий выпил сам. «Постарел-постарел… Ты где в Сибири жил?», - спросил. «В тайге», - ответил Шомпу. «И я отбывал в тайге. В Красноярском крае», - продолжил Колченогий. После этого воцарилась пауза, и вскоре оба вышли на улицу.

Через несколько месяцев Шомпу вновь пришел к Колченогому домой. Хозяин вновь наиграл радость, а Шомпу вдруг выпил вина. И на вопрос Колченогого: «Где же ты пропадал?» ответил, что «в Москве». И видел якобы там на базаре Оку Городовикова и Семена Буденного, покупавших … семечки. Они и посоветовали Шомпу спросить у человека, посадившего его в тюрьму за слово «студебеккер», есть ли у него совесть. Колченогий изменился в лице и приказал жене оставить их двоих. «Кто тебе сказал?», - зло, шепотом спросил Колченогий. «Пацан, что играл в альчики. Он теперь студент-художник», - спокойно ответил Шомпу. «Я тогда всего лишь спросил у приезжего милиционера насчет «студебеккера», мол, он лучше нашего ЗИСа или нет, - принялся оправдываться Колченогий. «А он поинтересовался: кто тебе об этом сказал. Ну, я и сказал. Прости меня, Шомпу. А, хочешь, живи у меня! Кормить буду, поить. Прости, время было такое». Шомпу, помолчав, сказал: «Мне очень жаль, Манджи, что ты ничего не понял». Колченогий поднял голову, посмотрел в глаза Шомпу и тихо сказал: «Я хорошо тебя понял. Спасибо». И, действительно, Колченогий его понял. Потому что Шомпу, впервые за всю свою жизнь, назвал его по имени.

Любовь конокрада

Было это в стародавние времена. Левый берег Волги на много сот километров вширь и вглубь принадлежал калмыкам. Это сейчас советская власть умыкнула пастбищные места, левый берег Волги и оставила небольшой аппендикс земли.

У притока Волги стоял хотон. А в притоке, в прогалине камышовой заросли старая и молодая калмычки мыли головы, задрав камзолы выше колен.

Послышался топот лошади. Женщины спрятались в камыши. Молодой статный парень направил лошадь в воду, разделся, положил одежду на седло, помыл лошадь. И вдруг услышал шорох и голоса в камышах, схватил одежду в руки, вскочил голый на лошадь и выехал на берег. Прямо на лошади оделся и стал смотреть в камыши, где послышался шорох и голос.

Вышли из камыша женщины, опустив подолы в воду, и стали смотреть на парня. Парень направил лошадь в воду и остановился возле женщин.

«Вы из этого хотона?» – спросил парень. Женщины кивнули. «Кто хозяин у вас»? - «Нойон Боврык» - ответила старая. Парень вытащил кисет из бешмета и, подавая молодой девушке, попросил расшить и при встрече она должна его вернуть. И конник удалился. Молодая долго смотрела вслед удалявшемуся коннику. Старуха дернула за косу молодуху и пробросила: «Какой-то байгуш не из нашего хотона».

Прошло несколько дней. Шум в хотоне. Молодая выскочила из кибитки и видит: устанавливают в центре хотона деревянную дыбу. Подошла и увидела в середине толпы связанного, стоящего на коленях мужчину. Приглядевшись, молодая узнала нового знакомого. У него были связаны ноги и руки. Спросила, что случилось. Объяснили, что украл лошадь у хозяина хотона. «Молодец, что украл, герой. Но плохо, что попался. Уже не герой» - судачили в толпе. Молодуха побежала за старой женщиной и прихватила почему-то уже расшитый кисет.

А когда пришла, молодого уже вешали на дыбу ногами вверх. Он сопротивлялся, но нукеры нойона крепко держали его.

Толпа молчала. Взрослые закрывали детям глаза. К толпе приблизилась группа конников. Человек в богатой одежде спросил, за что казнят. Один из табунщиков ответил, что лошадь украл у нойона. Человек в богатой одежде приказал нукерам отпустить конокрада и развязать.

В это время подошла свита во главе с нойоном, который стал возмущаться. Богатый человек дал нойону деньги и сказал: «Это тебе за конокрада». Нойон, чувствуя силу богатого человека и деньги, отступил и сказал: «Байгуш твой, хан».

В это время к конокраду подбежала молодая девушка, сунула в руку расшитый кисет и убежала. В хотоне после ее осуждали.

Прошло опять какое-то время. В одно утро появился молодой конокрад, узнал где живет девушка, вернувшая расшитый кисет, зашел в джолум. Она была одна. Поговорили, и решили встретиться у того притока, где увиделись впервые.

Через два дня молодой парень подъехал к притоку. Девушка уже ждала его, и стирала белье. Конокрад сообщил, что стал табунщиком у хана, и что хан хочет женить его на своей родственнице, вдвое старше. Они договорились, что убегут на другой берег Волги к его родственникам.

В назначенный день молодые ускакали в сторону Волги. Хан, прознав про это, послал вдогонку троих своих нукеров, приказал вернуть беглецов. Настигли молодых ханские нукеры на берегу Волги, когда они решили передохнуть и переправиться утром на другой берег.

Прискакавшие нукеры разбросали костер. Молодую схватили и стали связывать руки. Завязалась возня. Хан приказал нукерам, если конокрад будет сопротивляться – убейте. И один из нукеров ударил ножом в грудь конокраду-табунщику. Забрав девушку, умчались.

Утром молодого конокрада подобрали русские рыбаки. Он был ранен, спас кисет, набитый табаком. Выходили молодого ухой. Оклемавшись, конокрад решил отомстить обидчикам.

Через несколько дней, конокрад, совсем окрепнув, прискакал к хотону Боврыка. В степи, у хотона, старик собирал кизяк и стал скребком чистить шерсть верблюда. Конокрад вынул из кисета табак и дал старику. Старик вынул из голенища сапога ганзэ и закурил, затем несколько помедлив сказал:

- Ту, что расшивала тебе кисет, нойон хочет выдать замуж за того, кто победит на скачках.

- А когда будут скачки, спросил парень. Старик ответил: «Я тебя узнал. Ты – конокрад. Тебя Боврык хотел вздернуть на дыбу, но видно Будда на твоей стороне, раз ты выжил. А скачки будут на следующей неделе». После чего они расстались. В назначенный день, переодевшись в богатый бешмет и лисью шапку, чтобы не узнали, договорился с распорядителями скачек и дал серебряный пояс, чтобы молчали. Претендентов в женихи наехало со всех хотонов.

Нойон спросил, кто незнакомый наездник. Ему ответили, что заезжий богатый молодой человек с левого берега Волги (Иджил). Нойон дал согласие. Во время скачек наездники нойона узнали в богато одетом человеке бедного конокрада и стали загораживать путь. Но не тут-то было, молодой нукер свалил ногой одного наездника, второго ударом плетки заставил отстать и вырвался вперед и победил. Нойон, узнав конокрада, удивился его смелости и решимости и разрешил жениться на девушке. «Дарую тебе красавицу за находчивость, смелость и упорство. Будешь у меня в свите» - и нойон, подозвав молодую красавицу, благословил их.

Народная молва пронесла через 2 века историю любви молодого конокрада и красавицы. И молва утверждает, что молодой конокрад стал впоследствии героем Отечественной войны 1812 года. Звали этого героя – Цо-Манджи.

Шомпу варит самогон в колодце

Было это в горбачевские времена, во времена сухого закона. Шомпу втихаря варил самогонку на даче. Однажды у колодца заметил, что направляется к его даче сосед-выпивоха. Шомпу решил разыграть соседа. Принес трехлитровую банку с самогоном, вылил в ведро и опустил в колодец. Сосед подошел к Шомпу и спросил, нет ли чего опохмелиться.

- Сейчас я достану из колодца самогон, - и вынул ведро из колодца. Пей – сказал Шомпу.

- Чё ты мне воду суешь?! – обиделся сосед.

- Не хочешь, не пей, сам выпью, - и Шомпу набрал в ковшик жидкость и сказал:

- Понюхай, чем пахнет.

Сосед понюхал, взял ковшик и залпом выпил содержимое. На следующий день вся округа дачников знала, что Шомпу варит самогон в колодце.

«Судебное дело»

Было это в 1957-м. Я работал до института агентом по снабжению в Калмтресте. Из Дивного, с поезда на машинах привозили детали для постройки бараков на песках. На улице Номто Очирова до сих пор стоят эти временные бараки. Прошло уже более 50 лет. Нет ничего постоянного, чем временное. Я должен был по накладной проверять и расписываться какие детали привезли. Был молодой и никто не сказал, что надо расписываться в накладной. И так прошло машин пять или шесть без моей расписки. Потом кто-то подсказал из моих рабочих, то ли Байсхланов Б., то ли Халгинов М, что надо расписываться. Но было уже поздно ставить свою ксиву, все детали лежали в куче. Бараки построили. А когда проверили накладные, то в них нет моей росписи. Началось расследование. Или шофера налево сплавили или агент сам умыкнул: в общем, дело темное. А мне надо ехать в Ленинград – тупик. Куринов Ц.С. добрейший дядька, курировал мой участок. Пришел без меня с проверяющими. Посмотрели бараки. Все есть. Двери, окна, пилястры на местах. Все детали на месте. И ушли. На следующий день Куринов С.Ц. говорит мне: «Вот что, молодой человек, на пяти накладных нет твоей росписи. Куда дел материалы от бараков? Это пять машин деталей. Судебное дело. Полагается статья. В Ленинград учиться не поедешь, будешь отрабатывать». Я струхнул. Начал оправдываться. А Куринов С.Ц. смеется. Ничем помочь не могу. На следующий день написал заявление начальнику Калмтреста Жуковскому Н.И., что не виноват я и т.д. Жуковский прочел мое заявление и хохочет. Пять машин деталей умыкнул? Молодец! Ладно, ну, скажи по секрету, умыкнул, да? Я не выдам. Я оправдывался. Пиши заявление об уходе. Езжай учиться. Я прикрою тебя. Я обалдел. Жуковский был суровый, как мне казалось. Я вышел ошеломленный, а навстречу Куринов С.Ц. Он улыбается и спрашивает: Куда дел доски, окна, двери? «Скажи мне по секрету», – а сам хохочет и говорит: «Это тебе деньги на дорогу и иди, получай расчет. Я распорядился в бухгалтерии. Это тебе за честность, будущий артист!». Я понял, что Куринов С.Ц. и Жуковский разыграли меня. Теперь, думаю, мой черед разыгрывать. И были у меня розыгрыши, но только уже в институте и в дальнейшей жизни.

Другой оборот

Один знакомый позвонил в 12 ночи и сказал: «Андреич, плохо мне. Поговорить надо». «Какие разговоры в 12 ночи», – буркнул я спросонья. Приятель канючит: «Понимаешь, жена ушла, а на душе так тошно, что веревку приготовил. Приезжай». Думаю, что-то неладное может произойти. Авантюрный мужик и решительный. Надо идти спасать. Говорю: «У меня бутылка есть – жди». Поймал такси и к нему домой. Поднимаюсь на пятый этаж. Слышу голоса. Дверь полуоткрыта. Захожу – приятель с каким-то мужиком. На столе бутылка. Я полкана спустил на приятеля: «Ты что рехнулся в 12 ночи звонишь, а сам пьешь». Мужик удалился. «Пойдем мириться с женой. Она тебя послушает», – заскулил приятель. Пошли ночью к его бывшей жене. Пустила. Приятель вытащил бутылку и говорит: «Давай мириться». Жена стала кричать. Ты, мол полгорода еще привел бы. За то, что разболтал всем из-за этого никаких примирений. Через месяц она развелась с мужем. Иногда не нужен третейский суд. Решать надо без свидетелей.

Жалость

Раньше, а может и сейчас, дети и взрослые иногда делали детские розыгрыши. К кошельку привязывали нитку и прятались в укрытие. Человек идет и вдруг видит, кошелек лежит. Хотел поднять, а мальчишки дерганут за нитку, кошелек уползает. Взрослые естественно, смеялись и дальше шли, а дети балдели. Однажды шла бабулька, увидев кошелек, быстро подняла. Мальчишки не успели дернуть за нитку. А бабка от радости быстро среагировала. Мальчишки выскочили из укрытия и стали уговаривать бабульку чтобы вернула кошелек. Мол, это такой розыгрыш. Бабка схватила одного за шкирку, тот стал вырываться и куртка мальчишки оказалась в руках бабульки. Мальчишка стал канючить, чтобы она вернула куртку. Бабка спросила, где он живет. Мальчишка опрометчиво сказал адрес. Бабка молча ушла. Пошла по адресу требовать деньгиСказала родителям и ушла. Родители устроили мальчишке выволочку. Он плача сказал, что кошелек нашли на улице. «Сколько было денег в кошельке?» – спросил отец. «Не было денег», – плача отнекивался мальчишка. Мать взяла ремень и с угрозой спросила: «Куда дели деньги?! Бабка говорит, что там лежало 57 рублей». «Не было денег, спросите у пацанов». В это время вошла бабулька, хозяйка кошелька. «Верните деньги или я сообщу в милицию», – угрожала бабулька прямо с порога и с ней была еще какая-то тетка. Отец молча вынул из кармана деньги и спросил: «Сколько было денег?». Бабулька сразу выпалила: «62 рубля». Отец ничего не сказал и не напомнил, что она вначале говорила 57 руб. Отдал деньги. Совесть дороже. А то шум будет на всю округу. Бабка ушла. Мать стала кричать на сына. Отец послал жену в магазин за продуктами. Она ушла. Отец через паузу сказал сыну: «Никогда не обманывай как эта бабка». Закурил. И сказал: «Жалко бабульку. Наверное, колготится она на маленькой пенсии».

«На Руси стабильно только горе и слезы». М.Плисецкая. Куда

[1]Данная глава писалась в 2012 году (прим.ред)

2] Деваться некуда

Продолжение следует.....