Годы жизни: 1969-2015
Надпись на памятнике: " Дорогой жене , маме…. Мы навсегда сохраним О тебе светлую память….. "
Капли дождя барабанили по помытому родителями в летние каникулы окну, падали и отскакивали куда-то вниз, в потрескавшейся асфальт. Вода прибивала к железному подоконнику желтые, бордовые, опавшие листья с дерева стоящего во дворе школы. Еще весной его зеленая крона заслоняла мне яркое солнце, а теперь остался только ствол с кое-где приклеенными еще борющимися со стихией листьями. Опять осень. Я не люблю эту грустную пору. Не потому что это окончание жаркого лета и приближение холодной зимы, а потому что это начало очередного учебного года.
Почему я стала учителем начальных классов? В детстве я часами шила неумелыми крупными не подходящими в цвет нитками юбочки, кофточки куклам. Каждый наряд я долго продумывала, рисовала в зеленую тоненькую тетрадку в клетку обмусляканым простым карандашом, раскрашивала цветными и долго ковырялась в большой коробке, куда мама сложила остатки разных тканей, чтобы найти ту единственную, которая по моему мнению подходила к кукольному наряду. Сейчас я понимаю, что я хотела быть дизайнером, рисовала эскизы, но во времена моей молодости такой профессии не существовало. Нет, были конечно модельеры, некоторые даже известные, Слава Зайцев например. Пожалуй, он единственный, кто был известен в среде моды, а остальные? Модельеров было так мало. Дом мод, где они могли работать еще меньше, они были по одному в каждом крупном городе.
Я по окончании школы с такой заветной золотой медалью, вымученной слезами моей мамы, долгими разговорами с директором школы, моими переживаниями, страданиями и прочей чепухой, которая по истечении времени не имела никакого значения для меня сегодняшней, послушалась уговоров моей матушки и подала документы для поступления в педагогический институт.
В группе было двадцать девушек и один с толстыми очками, вечно заляпанными какой-то пылью или грязью, юноша. Видимо он побоялся, что в других институтах его просто морально задушат, поэтому поступил на учителя начальных классов. Конечно, однокурсники его бы просто убили на первом же уроке. Учеба давалась тяжело. Было неинтересно слушать бесконечные лекции о воспитании подрастающего поколения, о марксизме-ленинизме, рисовать по ночам какие-то тупые рисунки к таким же тупым рефератам на такие же тупые темы: «Организация контроля и самоконтроля учащихся в процессе обучения списывания» или «Личностно-ориентированный подход в обучении в начальной школе». Какой подход?
Вот сейчас сидят передо мной тридцать тупых третьеклассников. Ни один из них учиться не может и не хочет. Хочется подойти к каждому, опустить мою опухшую, с выкрученными сухожилиями от бесконечной писанины, руку в их плохо помытые белые рыжие пегие кудрявые волосы и со всего размаху шмякнуть пустой головой о такую же плохо помытую, исцарапанную парту. Так, чтобы треск взлетел к потолку с облупленной побелкой. Но, вместо этого, я, натянув улыбку, подхожу к очередному Васе, ласково глажу его по голове и легонько заставляю выпрямиться над столом.
Почему я так не люблю чужих детей? Люблю же свою Марусю, до дрожи в коленках люблю. Помню каждый ее вздох, каждый всхлип, первый шаг, первый класс, выпускной. Помню все до мелочей. Она не раздражает меня никогда. Даже когда я прихожу домой уставшая, вставшая в шесть утра, чтобы успеть к полвосьмого в школу накрашенной, свежей, принявшей утренний душ, позавтракав, одетой в выстиранную, поглаженную белую блузку и черную со складками впереди юбку. А она в этот неловкий момент начинает или рассказывать какую-то ерунду или выхмаливать очередную сумму денег. Деньги, деньги, деньги…. Почему их все время не хватает? Вроде бы работаю как лощадь. Беру подработки, репетиторство, подарки с родительского комитета. Муж приносит каждый месяц какие-то деньги. Но в его ООО, где он работает завхозом, стоило ли заканчивать в свое время авиационный институт по специальности «Автоматизация технологических мест и производств», постоянно задерживают, урезают и без того маленькую зарплату.
Мой муж, который еще двадцать пять лет назад казался мне самым красивым, спортивным, остроумным, сейчас стал лысеющим пузатым дядькой в очках, который не только не следит за своей фигурой, но и вообще мало чем интересуется в этой жизни, кроме пары бутылок пива вечером. Секса у нас не было года два или больше? Не помню даже когда мы с ним целовались в засос, ласково обнимались, чтобы он как при первом сексе влажными губами опускался жадно в меня, выпивая весь сок истекающий из меня после оргазма. Так что-то опять возбудилась и предательски заныло внизу живота и под правым ребром и взгляд опять стал голодной мартовской кошки, который чувствуют все мужики вокруг и постоянно ко мне подкатывают или это моя возбужденная фантазия.
Сегодня всю ночь в открытое окно с нижнего этажа раздавались сексуальные крики какой-то неудовлетворенной дурочки, которая часа два не могла кончить. Спускаясь на работу с утра в лифте сосед снизу внимательно рассматривал меня:
- Вы слышали сегодня ночью крики?
- Да слышала, - я вонзила в него свой взгляд, привычка всегда смотреть собеседнику в глаза.
- Это не вы были? – наглая полу улыбочка сверлила меня, заставляя стать мои трусы влажными.
В поликлинике, как всегда полно безобразно, нелепо, не по погоде одетых старух. Врачи не обращают внимания ни на бешенную очередь, ни на грязь от прошедшего недавно дождя, спокойно пьют чай с какими-нибудь подаренными благодарными клиентами подсохшими со слезинками белесыми конфетами, которые еще зимой заморозили или подарили кому-нибудь из пациентов на новый год или на восьмое марта. Я пришла на узи желудка вроде по записи на полчаса раньше назначенного времени, но передо мной уже бешеная очередь из усталых, корчившихся после любого жирного куска или столовского пирожка боли, женщин. Почему только одни женщины? Где мужики? У них желудки не болят, проспиртованы. Если бы я столько пила, сколько может выпить мой благоверный за праздничным столом, наверное тоже сейчас бы не сидела и машинально не прикладывала руку со сделанным самой вчера маникюром к правой стороне моего уже уставшего тела.
Маникюр то я сделала коряво, кое-где торчат заусенцы и пятидесяти рублевый лак лег не ровно и уже на краях облупился. - Следующий, - женщина в грязно-белом плохо-поглаженном халате с усталыми глазами пригласила меня в кабинет. - У вас образование, прикрепленное к правой стенке желудка, диаметр…. Я не слышала дальше, с глазами полными слез отчаянья и боли машинально взяла заключение и направление к онкологу. - Ну что Вы, не надо так расстраиваться. Это не приговор, пока не ясна гистология. Нужно обследоваться, - медсестра гладила меня по голове как мама в детстве, когда я упала, разбила в кровь коленку и размазывая слезы по щекам грязными ладошками тыкалась ей в передник с нашитыми атласными ленточками. Не разбитая коленка сейчас – опухоль и возможно раковая.
- Да у вас рак и к сожалению не операбельный, - онколог с почему-то разбитыми костяшками пальцев рук , боксер что ли или просто любитель подраться, перебирал целую кучу каких-то бумажек, моих снимков.
- Могу предложить Вам химеотерапию. В вашем случае это единственное, что может остановить процесс и как-то замедлить течение заболевания. Если бы еще полгода назад Вы обратились к нам, можно было бы прооперировать, но сейчас ничего уже сделать нельзя, - наши глаза встретились и я увидела еще плохо зажитый фингал под левым взглядом. Точно драчун или…. Какая теперь разница, разве теперь это важно? А что важно теперь? Противная работа, дебильные дети, дочь, которая никак не может устроить личную жизнь и закончить институт в который раз беря академический отпуск встречая очередную свою единственную любовь. Муж, которого давно разлюбила, который приходит в больничную палату и с ужасом смотрит на мою голову с проплешинами еще недавно роскошных кудрявых рыжих волос, на синюшную кожу потрескавшихся от вечной жажды губ, на потухшие белые от вечной боли глаза. Спешит быстрее сунуть мне в слабые руки банку с плохо проваренным моей неумелой дочерью куриным бульоном и бежать дальше может быть на работу, а может быть к любовнице, любитель скороспелых ни к чему не обязывающих интрижек.
Боль… Когда я рожала Марусю, корчась от накатывающих, режущих схваток, я думала какая боль. Что я понимала? Боль, которая сейчас преследует меня постоянно - ужасна. Я не чувствую ничего, кроме этой боли, которая взлетает ввысь ночами, отпускает чуть-чуть под утро. К обеду от вливаемой в меня какой-то белой жидкости, которая богата витаминами и заменяет мне нормальную человеческую пищу со странным названием «Нутризон» становиться через полчаса невыносимо и не помогает ни капельница, ни укол, хочется просто умереть. Нутризон стоит бешенных денег, но какая-то благотворительная организация спонсирует больницу и поставляет это питание для таких обреченных как я, чтобы еще не надолго продлить путь в никуда. Соседка по палате, с перекошенным от перенесенного в придачу к раку инсульту, ночью, когда я обоссала кровать от боли и не могла встать, позвать дежурную ночную медсестру, чтобы поменять постель и тупо скатилась на холодный пол, сказала мне – это нам наказание господне. А за что наказание? За то, что учила и воспитывала дебилов с первого до четвертого класса, родила дочь, ни разу не изменила давно меня не любящего мужу, не украла ничего, только брала подачки-подарки от родительского комитета по большим праздникам, ни кого не убила. За что?
- Болит вроде не так сильно, как вчера, - соседка кряхтя и что-то бормоча себе под нос с торчащими из него седыми волосами, взяла плохо помытую трясущимися руками тарелку и пошла на кухню за очередной порцией вонючего больничного жидкого супа. Она еще может это есть, я уже нет. - Какое счастье, - она еле волоча ноги в пыльных тапках почему-то в розовых сердечках, я только обратила на это внимание, медленно держась за стенку одной рукой а другой поддерживая послеоперационный шов. Счастье? А было ли оно у меня? Даже не помню. Хотя… Счастье, когда Марусю принесли после кесарева в реанимацию, маленький, едва дышащий комочек с зелеными глазками и тонкими алыми губками, нежно тянущимися к моей налитой молоком груди. Счастье, когда я смотря в карие глаза моего мужа, только что кончившего прямо в меня, покрытые от возбуждения серой пеленой, жадно затягивающий сигаретой и одновременно ласкающего меня, испытывала такую любовь и благодарность к нему. Сейчас это все не важно. Не важно ни мое, ни его отношение. Все…. Ничего не осталось. У него только жалость ко мне. У меня – только сожаление от того, что что-то не успела, не сделала, хотя чего – не понятно.
Осталась только наше общее создание – дочь. Не понятно как она дальше… Пришла сегодня с очередным хахалем. Тупой какой-то, не красивый, подлатый. Цветы какие-то не понятные, завядшие принес. Зачем мне цветы? - Мамочка мы решили жить вместе, - глаза отводит, смотрит куда-то в пол, словно понимает что делает что-то не правильно. Жить… Ну так живите… Любите… Рожайте детей, которых я никогда неувижу…
- Мама!
Крик рыжей девушки взлетел к потолку и рухнул вниз.