На какое-то время Элинор потеряла ориентацию в пространстве, а возможно, и сознание. Во всяком случае, она не помнила, как оказалась в холодной, сумрачной комнате, словно сошедшей со страниц готического романа. Обои, еще хранившие зеленоватый оттенок, отслаивались от стен лентами и казались почти живыми существами, и что-то такое… жуткое, хищное было в их рисунке. Большая часть комнаты тонула во мраке, а небольшой пятачок перед окном, освещенный скупо и серо, был весь покрыт пылью, в которой четко отпечатались единственные следы — самой Элинор. За окном, полускрытым истлевшей шторой, занимался красноватый рассвет, и это пока было единственное пятно цвета. Элинор, зябко ежась, подошла ближе и выглянула наружу, двумя пальцами отодвинув волглую штору. Вид, открывшийся ей, был до того фантастический, что она утвердилась в мысли, что все еще спит или галлюцинирует.
Перед ней были холмы, серые, зеленые, лиловые. Ровные округлые холмы, словно на детском рисунке. Так рисует отличник, старательно водя карандашом, штрихуя, не оставляя ни одного клочка бумаги незакрашенным. Небо светлело, выгорая до бледно-голубого, но звезды – мелкие красные точки – никуда не делись. Освещение было странным, болезненно-странным, и резало глаза. Кроме холмов и этих враждебных красных звезд, за окном ничего не было: ни деревьев, ни какой-либо иной растительности — кустарников, цветов. Элинор не могла даже поручиться, что холмы покрывала трава, а не какая-то иная… субстанция.
Элинор обернулась, пытаясь привыкнуть ко мраку комнаты. Никогда прежде она не испытывала страха перед темнотой, разве что в далеком детстве, и вот — он нагнал ее, этот страх, набросился, впился мелкими острыми зубами. В такой темноте живут монстры.
И комната, когда ее удалось наконец разглядеть, оказалась монстрам под стать. Очень большая, пустая, с серым потолком, с отслоившимися обоями и облезлым полом. В центре ее стояла огромная кровать, накрытая пологом, пыльным и плесневелым. В кровати кто-то лежал.
- Подойди, - прошелестел неживой, нечеловеческий голос, сухой и пыльный. – Подойди, Элинор, моя дорогая племянница.
Элинор, должно быть, зря выдумала в письме ту мифическую умирающую родственницу. Неурочный час, говорила ее настоящая тетка, Эмилия. В иной час и вздохнуть опасно.
Элинор приблизилась, бормоча себе под нос: Бабушка, почему у тебя такие большие зубы?
То, что лежало в постели, имело отдаленное сходство с человеком, примерно как «полицейский» на улице. Оно походило на мумию или на неумело сделанную куклу, совершенно белую, с белыми волосами, тонкими как паутина. И у него были глаза, вернее то, чем это гротескное существо смотрело. И пасть, которая, пока существо «говорило», не шевелилась, лишь трепетал за острыми, как иглы, зубами язык.
- Какое счастье, что ты в безопасности, дорогая Элинор, моя племянница, - говорило существо. Сухая, похожая на веточку конечность коснулась запястья Элинор, и та едва успела отскочить. – Чувствуй себя как дома, Элинор, моя племянница.
Это был словно… автоматон. Механизм, заведенный, способный повторять одно и то же, в чем-то почти неотличимый от человека, но все равно – бесконечно гротескный. Элинор отступала, пока не добралась до двери, не сводя глаз с существа в постели. А потом она быстро развернулась и бросилась бежать, поскальзываясь на пыльном полу.
Если это существо было извращенной пародией на человека, то и весь дом был пародией на реальное человеческое жилище. В нем были коридоры, комнаты, двери и окна, в нем была мебель, но тот, кто создавал пространство, имел крайне смутное представление о том, что для чего предназначено. Поэтому коридоры сплетались под самыми причудливыми углами, превращаясь в настоящий лабиринт. Двери открывались в никуда, окна обнаруживались в самых неожиданных местах. Мебель была то слишком огромной, то крошечной, почти игрушечной, а то — словно вырезанной из бумаги или нарисованной на стене. И все же, было во всем этом что-то неуловимо — и неприятно — знакомое. Не сразу, но Элинор удалось сообразить, в чем же дело. Этот дом словно выудили из ее памяти, иногда она узнавала вдруг отдельные предметы, безделушки. Как и память о детстве, все здесь было покрыто густым слоем пыли.
Чем дальше шла она, тем больше вокруг становилось вещей. Постепенно дом точно обретал плоть, выглядел все знакомей, все… уверенней. Вещиц, памятных по детским годам, становилось все больше, и иногда на глаза попадались предметы по-настоящему трогательные: засохший букетик лаванды; альбом с рисунками и вклеенными в него резными бумажными изображениями леди, джентльменов, цветов и цыплят; несколько миниатюрных портретов, которые Элинор пыталась рисовать когда-то. Все эти вещи были ей знакомы, были когда-то дороги, и Элинор почти ощущала их вес в своих руках, шероховатость картона и бумаги, аромат сухих цветов. По стенам стали попадаться портреты и фотоснимки. Элинор задержалась, смахнула пыль с одного из них, но сразу же пожалела о сделанном. То, что изображалось там, не предназначалось для человеческих глаз. Оно было…. чудовищным. Элинор хотела бы подобрать лучшее, более точное слово, но да – чудовищным. Элинор отпрянула, и где-то в глубине дома ей почудился звонкий радостный смех. Обитатель этого лабиринта — кто-то значительно более молодой и оттого опасный, чем сухая старуха-мумия, лежащая на постели, — откровенно наслаждался страхом своей пленницы.
Элинор устала ходить по комнатам, одинаково ненастоящим, устала глядеть на однообразные холмы за окном. Ноги болели, голова кружилась, но Элинор не могла заставить себя сесть на стул или на кушетку. Ей противно было прикасаться к чему-либо. Отвращение вызывали пыль и плесень, покрывающие все вокруг, а еще больше то, что предметы в доме были лишь подобиями чего-то настоящего. Смех — колокольчик — все звучал и звучал в ушах, но его обладатель, к счастью, не показывался. Изредка мелькало что-то за поворотом коридора, за изгибом винтовой лестницы: краешек белого платья, шелковая лента. Элинор слишком устала, чтобы нагонять призрака, убегать от него или чтобы бояться.
«Это галлюцинация», – решила она, склонная объяснять все рационально. Не бывает призраков и чудовищ, и таких домов тоже не бывает. Это все шутки ее разума. Ее, должно быть, схватили на улице негодяи (что за чудесное слово! Во всех романах есть негодяи, они проникли уже на сцену, они повсюду), увезли в притон и одурманили опиумом. А сами видения, их причудливость, гротескность, сверхъестественность… всему виной произошедшее за последние несколько дней. Ничего более, просто галлюцинация.
Элинор… Э-ли-нор…
Голос прозвучал где-то рядом, удивительно и неуловимо знакомый. Элинор слышала его и не раз, но никак не могла вызвать в памяти облик человека. Или — чудовища? Голос был зыбкий, призрачный, жутковатый, он будил что-то в душе, какой-то страх пополам с предвкушением. Элинор попыталась думать о другом. О рациональном объяснении всего происходящего. О том, что не нужно было бежать из дома на ночь глядя. Что это на нее нашло? Подумаешь, услышала о себе мерзости! Ну, попытались бы ее соблазнить братья Гамильтоны, хоть старший, хоть младший, хоть оба сразу. Чем бы ей это могло навредить? Элинор ведь знала бы, что все это не по-настоящему, что у них нет чувств, только планы и какие-то дурацкие злые игры. Разве стала бы она обращать на соблазнение внимание? Она в конце концов взрослая женщина!
А еще ей подумалось, что это место отлично подошло бы Дамиану Гамильтону с его зловещей манерой таиться в тенях.
Э-ли-нор! – снова позвал тот же голос, сказочно-призрачный. И еще — немного по-другому, совсем знакомо: Элинор!
Элинор наконец обернулась, не дожидаясь нового окрика, и посмотрела на зыбкую фигуру в углу. Эмилия Кармайкл, тетушка Эмилия явилась к ней в своем обычном темном платье, отделанном желтоватым кружевом, с длинной нитью молочно-белого жемчуга на груди, с волосами, забранными в высокую прическу, так чтобы открытой оставалась длинная, аристократичная шея. Ну, то есть, именно такой, какой она Элинор запомнилась, какой запечатлена была на всех фотоснимках.
- Тебе нужно уходить отсюда, Элинор, - сказала тетушка. – Тебе здесь не место.
«Все верно», - согласилась Элинор. Ей отчаянно хотелось проснуться, и желательно в своей постели, чтобы узнать, что все это только дурной сон.
Призрачная, прозрачная рука коснулась ее лица. От призрака, тем более во сне, ожидаешь могильного холода, но прикосновение было — точно касание пролетевшей мимо паутинки, легкое и почти неощутимое.
- Ты здесь, потому что они решили сохранить твою жизнь, - сказала тетя Эмилия. – Но это не по доброте, потому что они не понимают доброты. Ты нужна им. Ты инструмент. О, это порочное увлечение твоего отца! И твоя мать! Хотела бы я никогда с ней не встречаться, с твоей матерью!
- О чем вы, тетя? – спросила Элинор, хотя не стоило разговаривать со своим видением, пусть даже и во сне.
Тетушка вдруг обняла ее, прижала к себе, и Элинор услышала сквозь биение ее сердца шаги. Тяжелые и легкие, четкие и вкрадчивые одновременно, если такое вообще возможно.
- Я Тень, мой ангел, тени все знают, но не обо всем могут сказать. Все, что я могла передать тебе: ты в опасности, ты – жертва. Беги!