После больницы мир стал другим. Я больше не сетовал на плотное расписание уроков. Меня не задевали шутки и проделки учеников. Даже то, что в гимназии не платили зарплату, меня не раздражало. Я автоматически готовился к урокам, исправно пахал на занятиях по танцам, писал сценарий рождественского концерта, много гулял, делал, всё автоматически.
Я написал Юлле, что мы никогда-никогда не сможем быть вместе, что я такой страшный человек, что ей лучше со мной не связываться, вообще, держаться подальше от таких как я. Далось мне это тяжелое письмо легко, потому что понимал, что так будет лучше для Юлли.
Мне казалось, что все вокруг знаю, что было со мной, любая улыбка или начало задушевного разговора, виделись намёком на известные обстоятельства, моё пребывание в больнице, мой диагноз. Я понимал, что никому ничего не смогу доказать: как там всё было на самом деле. Но, как ни странно, меня и это не слишком волновало.
Учителя выходили на митинги, писали коллективные обращения, перекрывали движение на Коммунистическом проспекте. Я ходил, куда ходили все, не читая подписывал все письма, которые мне предлагали подписать. Весело было стоять посреди улицы, взявшись за руки коллег. Смотрел с восторгом на растерянных милиционеров, ругающихся шоферов, пассажиров автобусов. Я сочувствовал всем живущим и правым и не правым. Облако благодушия и всепрощения витало вокруг меня.
Иногда, неожиданно, выдавали 10-15% от зарплаты. Я запутался, за какой месяц мне платили и сколько остались должны. Меня мало волновало, что я ем. На уроках я отчитывал материал, не обращая внимания на ужасную дисциплину. Мне предложили в гимназии вести танцевальный коллектив из 8-9 классов. Я согласился. Это была бы прибавка к зарплате, если бы зарплата вообще была бы.
Я запросто соглашался дежурить на школьных дискотеках, в то время как все учителя старались этого кошмара избежать. Гимназисты под «Тучи, тучи, а тучи, как люди…» вставали в плотный круг, брались за плечи и ритмично подпрыгивали в мерцании светомузыки. Они пили, курили и матерились за углом. Меня отправляли их разогнать, запомнить зачинщиков. Я разрывал педагогические шаблоны: «Жаль, ребята, мне с вами нельзя». «Так, а чего? Мы нальём». «Нет, дети мои, меня же уволят, а на мое место придет тот, кто закончит ваш праздник, и правильно, между прочим, сделает. Сопьетесь ведь». «Не, Сергей Александрович, мы немного, для настроения, да у нас на много-то и денег нет».
Как-то учителя пригласили меня в кабинет музыки, отметить какой-то очередной кусочек зарплаты, упавший в наши ветхие карманы. Вино быстро кончилось. Отправили меня, как самого молодого, в магазин. Жилмассив в Горно-Алтайске, вообще-то, небольшой микрорайон. Сюрприз: в магазине мои ученики молоко покупают. Отделы тогда не были разделены на вино-водочный и продуктовый. «Здравствуйте, Сергей Александрович! Вино покупаете? Да вы не межуйтесь, мы вас не заложим». Добрые дети.
А ещё как-то вечером должно было состояться собрание учителей по подготовке к новому году. Я свои уроки уже отвел. Раздевалка. По периметру лыжи. Окон нет. Физрук, трудовик (так раньше называли преподавателя по технологии), учитель информатики и я, историк. Не помню, был уже тогда с нами мой друг Жека, который устроился работать в гимназию психологом, или это было еще до его прихода. Ну, он меня обязательно поправит. Посреди комнаты журнальный столик накрытый газеткой. Скромная бутылка водки. Без всяких дозаторов и выпуклостей. Шоколадка. Ещё месяца два назад представить такую дикую картину в стенах учебного заведения для меня было невозможно. А сейчас я сижу и улыбаюсь как Сиддхартха Гаутама. Я принимаю всё, что мне предлагает жизнь, без разбора. Всё, кроме близких отношений.
Только мы собираемся поднять пластиковую тару… входит директор Юрий Александрович Шевченко, будущий председатель горсовета. Если вы видели когда-нибудь большого грузного чиновника, типа Черномырдина, это тот самый типаж и есть. Едва успели спрятать стаканы и водку под стол.
-Пьянствуете?
Мы как-то вяло, вразнобой, оправдательно отвечаем.
-В шахматы, - говорю, - играем.
А на столе и правда, стоят шахматы. Глаза Юрия Александровича загораются:
-Расставляй.
Я проигрываю. Юрий Александрович добреет.
-Что без денег сидите? Вот на компанию, - он достает несколько купюр и кладет на шахматную доску. - Давайте только тихо.
И снова в магазин отправляют самого молодого.
Помню, стоим в каком-то узком кабинете, вся мужская часть коллектива (за исключением директора) и репетируем какую-то поздравительную песню. Музыкальный руководитель в печали, мы никак не можем запомнить текст и хоть немного попасть в ноты. Мужики говорят: «Давайте сделаем перерыв». Мы выходим в коридор, быстро бежим в раздевалку, а там есть только теплое шампанское. Нас это не смущает. После перерыва репетиция идет гораздо эффективнее, а главное – веселее.
Однажды пили с хореографами. Я и Жека. Прямо на ковре ритмики, отражаясь в зеркалах. Мне нравилась молодая девчонка-хореограф, а ей нравился мой друг Жека. Я не делал никаких попыток ухаживать, соперничать. Воздержание и сублимация в творчестве – вот мой путь. Глубокой ночью пошли к выходу. Но выйти из гимназии сразу не смогли, сторож был так пьян, что не мог встать. Приводили мы его в чувство минут сорок. Так до конца и не смогли привести. Нашли, на доске с гвоздиками, висящей над спящим охранником, ключ. Подвели сторожа к выходу, всунули в руку ключ. Закрыв за нами школу, мужик упал прямо в тамбуре, не в силах преодолеть внутреннюю дверь и земное притяжение, так и остался лежать на входе прижатый ею к дверному косяку. А мы шли через весь город домой. Светало, навстречу проезжали клином, словно комбайны по хлебному полю, снегоуборочные машины. Было так светло и похмельно на душе, прямо как в «А я иду, шагаю по Москве». Только было это не в Москве, а на берегу озера Коцит, под ногами валялись замерзшие на лету синицы, и пахло серой. Особенно после взрыва в кабинете химии. Ну, это я уже шучу.
Хороши времена. Беспросветные. Двадцать первый век, казалось, не наступит никогда. По крайней мере, в Горно-Алтайске. А может и в Западной Сибири.
И при таком образе жизни я не сорвал ни одного урока, надеюсь, и из учеников никто не видел меня в нерабочем состоянии. Просто иногда я даже не пьянел, пил, пил и не пьянел. Не знаю в чем тут дело, может последствия сильного стресса. Может, быстро наступила вторая стадия алкоголизма. При этом, если у меня не было денег и компании, меня не тянуло, я вполне мог неделю ходить сухим не испытывая никакого дискомфорта. Зато заметил парадоксальную вещь: если я мог хорошо, плотно покушать, даже не выпивая, охватывало чувство необыкновенной эйфории, прямо как при опьянении. Может, потому что покушать в то время для меня было сложнее, чем выпить.
Я не желал ничего, и при этом испытывал крутое, спокойное счастье человека равномерно летящего в бездну, без резких рывков и торможений. Еще немного и меня, наверное, ждала бы нирвана, прозрачная, как слеза учителя истории и права.
Сергей Решетнев ©