Папа Андрюши всегда был душой компании. Наполовину грузин, наполовину армянин, он обладает колоритной внешностью. Седовласый, царственный, все еще статный мужчина с повадками змея-искусителя. С пудовой камерой правительственной газеты, он объездил весь Союз. Снимал передовиков производства, удои и надои, горные хребты, первые АЭС и партийных чинуш. На фотографиях тогда еще молодого Давида государственные деятели выглядели не сонными, замшелыми старцами, а умудренными, припорошенными сединой, мужами. Отцами и братьями народа, истинными патриотами. Его часто приглашали поснимать на закрытых кремлевских дачах, ведомственных кортах в Подмосковье, и Давид никогда не отказывался. Он умел рассказать небанальный анекдот, рассмешить, и поймать в камеру летящую полу-улыбку. Давида обожали кремлевские жены, выглядевшие благодаря его таланту на снимках, если не молодыми, то и не стыдно молодящимися. Что-то такое было в его камере, в дорогой цейсоновской оптике, что превращало самую неприглядную ситуацию, самый зашарканный сюжет в интересную сцену, почти спектакль.
Он почти не бывал дома, но в перерыве между съемками, выставками и проявкой фотографий, умудрился жениться на тихой Ниночке, что дружила с его сестрой. Кумушки-соседки только локти кусали - ну как это мышке удалось заполучить такого жениха? Не иначе позволила что до свадьбы, вот грех и прикрывают. Давиду был в высшей степени плевать, что там болтают у подъезда - он влюбился в нее с первой минуты и просто ждал, когда Ниночка повзрослеет и хотя бы закончит школу. Он ревниво оберегал свое сокровище от чужих взглядов, пару раз колотил зазнавшихся ухажеров и за всю жизнь ни разу не посмотрел ни на одну женщину. Ниночка и вправду не была красавицей. Из небогатой семьи, она с тринадцати лет ухаживала за полу-парализованной матерью, твердой рукой вела дом и собиралась поступать в медицинский. И даже ради Давида от мечты не отказалась. Поступила с первого раза, два первых года падала от усталости и спала стоя, но не жаловалась.
Давид мотался по стране, и помочь жене мог только письмом и повышенной ставкой штатного фотографа. Нина не роптала. Постепенно они обставили дом, наладили быт и Давид стал даже меньше времени проводить в командировках. Тогда-то Ниночка и родила ему обожаемого, долгожданного сына. Рожала в больнице первого управления, не разрешила стимулировать, двадцать часов промучилась в схватках. Сын родился крепким, горластым и невероятно похожим на отца. Они одинаково гудели басом, с ранних лет смеялись одним шуткам и обожали Нину. Давид не подпускал ее к ребенку, сам тер морковку на пюре, чуть что бежал к педиатру и возмущался, когда Нина шлепала непоседливого отпрыска по мягкому месту:
-Он мужик! Исследователь! Может быть Магеллан, а в тебе нет никакого почтения к его будущим достижениям! - Ниночка только отмахивалась и смеялась.
Семейную идиллию омрачало только одно - Давид пил. Сначала пропускал рюмочку на шумных газетных застольях. Потом расслаблялся по вечерам. Потом перестал искать повод. В подпитии муж не становился другим человеком, не дебоширил и не обижал домашних. Но как врач, Нина не могла закрыть на это глаза:
-Давид, ты почти алкоголик. Дальше будет только хуже. Начнут отказывать мозги, ты не сможешь снимать. Ты перестанешь думать, тебе больше не нужен будет Андрюша.
Упрямый муж только мотнул головой - бросать пить он не собирался, роман с алкоголем только набирал обороты. И Нина махнула рукой. Она любила мужа, но знала твердо, человек может завязать с алкоголем только если хочет этого сам. Все закончилось предсказуемо - через десяток лет стало сдавать сердце и врач был категоричен в своем диагнозе:
-Организм изношен. Вам сорок три? Вашему здоровью на тридцать лет больше. Я могу подлатать сердце, назначим диализ, потом шунтирование, но только при условии, что Вы бросите пить сию минуту, прямо здесь. Нет - выйдите вон и попрощайтесь с родными.
Когда Давиду доходчиво объяснили, что при таком образе жизни он не доживет даже до осени, тот испугался. И действительно бросил пить. Прошел лечение, два месяца пролежал в больнице. Андрюша, который к тому времени уже жил отдельно, приезжал несколько раз в неделю:
-Как ты себя чувствуешь, пап?
-Как беременная крокодилица. Тошнит, болит голова, не хочется есть, но очень хочется убивать. Мне больно думать, сын.
-А крокодилица-то тут при чем?
-В зеркало без страха не взглянешь. Но знаешь, Андрюш, все закономерно. Я пил двадцать лет, теперь у меня полугодичное похмелье. Вполне гуманное наказание, как считаешь?
Несчастные полгода за двадцать лет неудержимого кутежа и, правда, недорого. Особенно, если курс один месяц жизни к ста граммам водки.