Вы в блоге Божены Рынски, журналиста и блогера.
У моего мужа в молодости был один знакомый с никогда не заживающим лицом. Без фингала под глазом его было практически не встретить, хотя он не пил, не занимался боксом и не принадлежал к секте хлыстов-мазохистов.
Просто всякий раз, когда к нему подходили вечером с просьбой: «Дай закурить!», он злился и отвечал: «Во-первых, не «ты», а «вы»!»
Впоследствии выяснилось, что он внук Долорес Ибаррури (великая испанская революционерка, если кто не помнит).
У Долорес было, видимо, много внуков, и гены ее рассеяны по всему миру.
В России тоже встречаются, хотя редко, что говорить – слишком далеко от бабушки, довольно холодно.
Но во мне такой ген точно имеется. И потому с пеленок и по сей день роль внука Ибаррури во всех общественных заведениях, в любой толпе и любом сообществе исполняю я.
Проявился этот ген впервые, когда мне было пять лет, и я хорошо это помню. За ужином мать отца, раскладывая по тарелкам яичницу, попала каплей кипящего жира мне на живот.
Было больно. Даже кожа слезла. И я сказала: «Бабушка, ты бы извинилась!»
В ответ папина мама вскипела: «Ты сопля, перед соплей извиняться!» И вот сколько лет прошло, а я помню это свое крошечное восстание в пять лет и горжусь собой пятилетней.
Но родственники, которые меня ненавидят, утверждают, что проклятый (для них) ген проявился раньше, ибо еще раньше, в четыре года, я потребовала убрать из моей спальни грудничка-кузину, которая не давала мне совершенно спать по ночам.
Мамаша годовалой девочки, моя тетка, уже не кормила ее грудью и решила подложить источник звука ко мне в комнатенку, чтобы самой отдохнуть.
Мамы моей в то время на даче не было. Бабушка с дедушкой тоже по ночам хотели спать. Куда девать ребенка?
Ясное дело, к четырехлетке, которая тварь бессловесная и вякать не будет. Эту ошибку – про «вякать не будет» – потом совершали многие.
Но тогда я впервые показала врагам, насколько они не правы, и дала отпор так жестоко, что им с бедной девочкой пришлось спать на веранде.
Родня, которую я, впрочем, родней не считаю, до сих пор ставит мне тот случай в вину: «Прямо так и сказала: «Твой, Нина, ребенок, ты с ним и спи!» А я горжусь собой четырехлетней!
Это ж надо в четыре года в окружении врагов выпереть раздражающий источник звука из комнаты!
Вот это боевой характер!
Но за справедливость ли я тогда боролась? Я слова-то такого еще не знала! Я боролась за свои права. Я их качала – качала, начиная с четырех лет. Да!
Качала в школе – очень хорошей физмат-школе, идеальном мире избранных, в которым, как оказалось, тоже были хамы, к сожалению.
В школу нашу принимали только с девятого класса, но тогда для эксперимента набрали еще и два седьмых – первый седьмой, «единичка», для математических гениев, и второй, «двоечка», для всесторонне развитых.
Так вот, когда учитель, который вел математику, оказался разнузданным хамом, «единичка» встала на дыбы и на родительском собрании потребовала заменить учителя. А родители «двоечки», все, кроме моей мамаши, встали за хама горой. «Вы не представляете, как вам повезло с учителем! – говорили они. – Он такой остроумный!»
Ну да, обзываться идиотом – это очень остроумно!
И вот я все думаю, почему математики знали, что с ними ТАК обращаться нельзя, а «двойка» – творческая интеллигенция – считала, что с ними так можно. Это вопрос вопросов: почему с кем-то так можно, и не просто с кем-то, а со всей страной?
Я, как подлинная внучка Долорес Ибаррури, позврослев, стала вступаться не только за свои права, но и за права тех, кто рядом.
Помню, в театральном институте сидим мы такие на занятии по речи. И съехавшая крышей педагог отчитывает девочку Таню. «Вы почему сидите чешетесь! Вы корявая! У вас спина горбатая!» – и так далее по внешности, по осанке, по фигуре.
Таня сидит, глотает слезы. Кому больше всех надо? Конечно, мне. Со всем моим репертуаром: «Да как вы смеете! Кто вам позволил?! Вы оскорбляете! Вы обязаны учить буквы выговаривать, а не свою злобу вымещать».
Поворачиваюсь к классу: «Ребята, на ровном месте Валентина Калистратовна оскорбляет Таню. Мы должны встать и уйти все разом». В
ы думаете, кто-нибудь ушел? Щазззз, как говорится. Никто и не шелохнулся. И тут радостная Валентина Калистратовна, утвердившаяся в своем праве унижать, выгнала меня. И зачет я сдавала отдельно от всех – заведующему кафедрой.
Почему в России традиционно не любят не тех, кто унижает, а тех, кто «качает права»? Не любят настолько, что это выражение несет ярко выраженную негативную коннотацию?
Да потому, что россияне совсем не следят за соблюдением собственных прав, не уважают свои права и не уважают чужие. Им в лом бороться за то, что они не уважают. Оно им не нужно.
Россияне так и спрашивают друг друга и небеса: «Оно нам нужно?» И отвечают сами себе: «Нет, не нужно». И сидят на попе ровно, придумывая по ходу пословицы и поговорки про особую бесправную миссию русского народа. Борьба за справедливость, которая по сути и есть борьба за свои права, ведется отдельными личностями, отдельными Боженами и Навальными.
Всякое право возникает как привилегия, то есть право частное. Жила бы я тысячу лет назад, была бы феодалом. Построила бы замок и посылала бы в жопу всех, включая короля, это уж точно.
Если бы таких, как я, было много, то загнали бы мы монарха под скирду и заставили бы подписать Великую хартию вольностей, а со временем Великая хартия вольностей превратилась бы в Декларацию о правах человека – как оно и было в реальной истории.
Но нас, таких Божен, слишком мало, и загнать монарха под скирду трудно. Было бы в России десять тысяч Божен и пятнадцать тысяч Навальных, жизнь стала бы совершенно другой.
Но мечтать – пустое дело: надо шевелиться, не пропускать через себя ни грамма унижения, ни на йоту не поступаться тем, что тебе положено по закону страны, ну и нравственному закону (по идее они должны совпадать).
Но так считают далеко не все. В чем дело? В общем фатализме русского народа? В запуганности? В тяжком наследии прошлого?
Да у какой страны нет тяжкого наследия, есть еще и похлеще, чем наше. Но в других странах почему-то не так: там тюрьмы и прочие ништяки кровавых режимов не нагнули народ на много веков вперед, а у нас – нагнули. Было время подняться с колен-то, было!
Уже два поколения спокойненько живут без Сталина – а вытирать ноги о себя позволяют, да еще и с радостью, ссылаясь на «особый путь».
Где ген Долорес Ибаррури? Ладно, бог с ней, с Долорес, скажите мне, где честь русских дворян? Где вообще честь?
Это, знаете ли, важно! Потому что бороться за справедливость, за свои права, как ни крути, заставляет именно эта встроенная штука внутри нас – понятие чести.
Вы читали, как люди плевали в лицо фашистам, которые требовали крикнуть что-нибудь типа «Хайль Гитлер!»? А ведь могли спастись, однако нет – плевали. И умирали.
В них билась честь – тогда она еще была у многих. У Слуцкого в стихотворении «Как убивали мою бабку» это описано. У Галича в пьесе «Матросская тишина». Сейчас «Хайль Гитлер» никто кричать не заставляет, сейчас просто не пускают – «постоят!», не выдают – «подождут», плевать на тебя хотят – «стерпят»!
И терпилы, которые не рискуют ни жизнью, ни деньгами, стоят и ждут. Да еще и ненавидят тех, кто стоять и ждать не хочет, лютой ненавистью.
В этом смысле характерен случай на почте, где я заставила сотрудников работать, а не жвачку жевать и где практически возглавила народное восстание за свои права против почтовиков в отдельно взятом отделении.
Так вот, сначала, до восстания, некоторые терпилы меня хотели выкинуть вон – так прямо и сказали. Чтобы не мешала им ждать, стоять, терпеть пять часов, сто часов, всю жизнь.
Может, дело в патологической виктимности, которой, по версии Петрановской, болен русский народ? Просто болен – и все, без причин. Нет же причин, почему кто-то подцепил грипп, правда?
Россия подцепила виктимность, жертвенность, готовность терпеть, быть битой, униженной… И в результате мы имеем сто сорок миллионов терпил.
Почему я качаю права? Потому что если я постою пять часов в очереди за собственной посылкой, так меня терпилой назовут.
А кличка эта для меня хуже всего, что только может изобресть ум человеческий. Я готова бить морды энтэвошкам (сотрудникам телеканала НТВ. – Прим. SNC), делать все что угодно, лишь только не быть терпилой. И я правда думаю, что если кто-то хамит тебе в лицо, то надо снимать туфлю и давать пощечину. Чем бы это ни грозило.
И всех это страшно удивляет.
Хотя никто не удивляется, если, например, христианин отказывается совершать убийство потому, что он христианин. Все понимают пацифиста, отказывающегося воевать.
Мусульмане не едят свинину – а, ну это понятно, они же мусульмане! Вегетарианцы вообще мало что едят – так это ж вегетарианцы!
Все все понимают. Кроме одного – что предметом веры, движущей силой для человека могут быть те самые честность, благородство и достоинство – святое воинство, из которого и состоит понятие чести.
Почему-то в них верить и ими руководствоваться – как религией или политическими убеждениями – считается чуть ли не придурью. Да и не поверит никто, если скажешь: я это сделал потому, что у меня есть понятие чести.
Покрутят пальцем у виска. Непонятно и смешно. Приходится чуть ли не оправдываться, что-то объяснять, даже статьи писать приходится – ну вот почему же я все-таки борюсь за справедливость?
А была бы мусульманкой или пацифисткой – ничего не надо было бы объяснять. И статьи не было бы.
А так – есть.