У подавляющего большинства оставшихся в живых репрессированных сохранилось только то, что поддерживало какое-то короткое время их основные жизненные функции, и чувство страха. К этой последней группе можно отнести моего отца.
Из 63 прожитых моим отцом лет мы общались с ним неполных 10. Это были мои «сознательные» два года (от 3 до 5) до его ареста, четыре года после воссоединения нашей семьи, до моего отъезда на учебу в Ленинград и по 2 месяца ежегодно на протяжении 4 лет во время наших отпусков в Белой Церкви после его реабилитации.
Скажу откровенно, что по-настоящему, серьезно я никогда не размышлял о судьбе отца, о его переживаниях, не анализировал свои с ним отношения. Профессиональная деятельность, семейные обязанности не оставляли для этого времени. Пожалуй, впервые я стал интересоваться подробностями жизни отца, когда затеял переписку с киевской прокуратурой и получил документы о его осуждении, о местах, где он находился и чем там занимался, а также когда и почему был реабилитирован.
Мне захотелось больше узнать о своих родителях, но, увы, к этому времени их уже не было. Тогда я завел толстую тетрадь, куда стал записывать все, что не успел окончательно забыть: свои скудные воспоминания, мамины рассказы, рассказы детей (моих сверстников) друзей моих родителей. Полученные сведения стали приобретать какую-то последовательность и определенность.
Вторая причина, побудившая меня написать об отце, — это желание понять смысл репрессий, одной из жертв которых стал совершенно безобидный, не только не занимавшийся политикой, но даже не интересующийся ею мой отец. Способный инженер, делавший очень полезное дело для своей страны, должен был трудиться несколько лет на лесоповале и в результате стать забитым, почти никчемным человеком и никаким специалистом. Кому это было нужно?
И, наконец, почему фигура главного виновника всех этих экспериментов на миллионах своих сограждан до сих пор 50% живущих в нашей стране оценивается как «Спаситель Отечества»? В моей жизни имя Сталина всегда ассоциировалось с репрессиями и моим отцом. Конечно, мой отец – всего-то один из многих миллионов пострадавших, к тому же оставшийся в живых и даже успевший реабилитироваться. Что я могу добавить нового к тому, что уже всем хорошо известно?
Почти 5 лет мне пришлось жить среди людей, которые так же, как и отец, стали жертвами политических преследований, и поэтому, когда рассказываю об отце и о них, я тем самым оставляю память в первую очередь для своих детей и внуков.
Мой отец Николай Дмитриевич ГрИгович (именно так ставилось ударение в нашей фамилии до ареста отца) родился в декабре 1896 года в городе Брест-Литовске. В год рождения отца это был российский город, а, когда его арестовали, Брест уже принадлежал Польше. Можно добавить «к несчастью», так как при аресте в 1937 году отец обвинялся в «участии в антисоветской националистической польской организации Войсковой на Юго-Западной железной дороге». Так написано в справке Киевского областного суда.
В отличие от большинства нормальных стран в нашем государстве всякие мелкие детали биографии могут грозить крупными неприятностями. На протяжении своей долгой жизни я в этом убеждался неоднократно. Так случилось и с отцом. Теперь я точно знаю, что в его происхождении прослеживаются сербско-хорватские корни, поэтому и ударение было на первом слоге, но в паспорте он записан русским. Предполагаю, что записаться русским было выгодно: родился в России – значит русский. Удобно для жизни.
После его ареста моя мама начала «ударять» нашу фамилию на втором слоге, чтобы не думали, что мы иностранцы и поэтому к нам станут плохо относиться. Тем более к семье, в которой муж и отец участник какой-то антисоветской организации.
В России нерусская национальность всегда создавала для человека ситуацию дискомфортности, а порой и опасности.
Точно не могу сказать, но по некоторым косвенным данным отец мой происходил из простой семьи. Моего деда по папиной линии я уже не застал, но слышал, что в Бресте он был рабочим на железной дороге. Моя бабушка, папина мама, Евдокия Федоровна, жила с нами до момента нашей эвакуации в 41-м. Она читала по слогам, писать вообще не умела, тайно от моих родителей посещала костел. Под Киевом, в селе Цветково, жил ее брат Пантелей Федорович, он работал путевым обходчиком на железной дороге. В этой семье своих детей не было, и меня к ним отправляли на лето к большому их удовольствию. Дед Пантелей много мною занимался, но не припомню, чтобы он мне что-нибудь читал, хотя рассказывал много и интересно. Его жена также в грамоте немного преуспела.
С дефицитом своего образования отец боролся активно и с большим рвением. Знаю точно, что после окончания реального училища в Бресте, он поступил уже при советской власти на рабфак в Киевский институт железнодорожного транспорта, планово-экономический факультет. Видимо он был хорошим специалистом, так как участвовал в проектировании и строительстве железнодорожного вокзала в Киеве – одного из самых красивых подобных сооружений не только на Украине, но и в СССР. Мы жили недалеко от вокзала и когда гуляли, отец любил говорить о своем участии в строительстве этого здания.
Продвижение отца по службе было успешным: последние годы перед арестом он был начальником какого-то отдела в Управлении Юго-Западной железной дороги.
Мои представления об отце раннего периода основываются на отрывочных детских воспоминаниях. Они ограничены пятилетним отрезком моей жизни, а если точнее, то двухлетним — от 4 до 5 лет. Остались также фотографии «доарестного» периода и, конечно же, мамины рассказы о счастливом времени, когда наша семья была полной и благополучной.
Отец был красивым человеком: высокий, стройный, сероглазый. с темными вьющимися волосами и с полным ртом крепких ровных зубов. Он свободно колол ими для меня грецкие орехи. Он был веселый и компанейский, пользовался большим успехом у женщин (это с маминых слов). Меня обожал и каждую свободную минуту, не говоря о выходных днях, он занимался мною. Я был единственным и к тому же поздним ребенком: мама родила меня, когда ей было 42 года (отец был младше ее на 5 лет).
Родители (отец в этот ранний период в первую очередь) очень беспокоились о моем воспитании и образовании. Еще до школы я был отдан в частную группу к какой-то немке, которая разговаривала с нами только по-немецки, водила гулять в ботанический сад и к вечеру возвращала родителям. Моя бабушка, живущая с нами, вечно ворчала и была недовольна происходящим, называя всю затею «барскими замашками».
Отец дома собирал для меня библиотеку. Были куплены два больших красивых книжных шкафа красноватого цвета с открывающимися застекленными полками. Книг было много, они почти все были в красивых темных переплетах. Несколько полок занимала Большая Советская Энциклопедия и энциклопедия Брокгауза и Ефрона. Я часто рассматривал картинки в книгах вместе с отцом, и на меня производили впечатления цветные вкладки, переложенные тонкой папиросной бумагой. Из других книг я почему-то больше всего любил двухтомник Сервантеса, и мои первые попытки научиться чтению происходили именно на этих двух книгах. Разумеется, смысл читаемого для меня был непонятен, но мне нравился сам процесс складывания букв в слова.
С некоторых пор, еще до ареста отца, в нашем счастливом доме что-то изменилось. Родители стали часто разговаривать шепотом, если в этот момент я заходил к ним в комнату, они замолкали, стали редко смеяться. Раньше они часто ходили к друзьям на вечеринки и собирались у нас дома. Танцевали под патефон, мама много пела, в основном цыганские романсы. Отцу и гостям ее пение очень нравилось, а я почему-то стеснялся и, когда мама начинала петь, забирался под одеяло, закрывал глаза и уши.
Как-то я проснулся ночью, услышав тревожные родительские голоса, свет их комнате не был включен, я испугался, вылез из кровати побрел к родителям. Застал я их в странном положении: отец и мама в ночном одеянии стояли на коленях и смотрели во двор через щель в шторах. Я заплакал, сказал, что я боюсь, мама меня обняла, стала успокаивать, а отец через некоторое время отполз от окна, встал и громко сказал: «Слава Богу, не к нам». Через много лет мама мне рассказала, что так они ожидали ареста, и почти каждую ночь, если машина заезжала в наш двор, они просыпались и следили, в какой подъезд заходили приехавшие люди. Их всегда сопровождал наш дворник.
Помню еще одно событие «доарестного» периода. Отец вернулся вечером с работы в каком-то возбужденном состоянии. Мы всей семьей (родители, бабушка и я) собирались ужинать, и отец, смеясь, сказал: «Сейчас я вас развеселю». Обычно утром за ним приезжал служебный автомобиль, а в этот раз папа поехал на трамвае. На остановке обратил внимание на молодого человека, который посматривал на отца как-то очень внимательно. Когда подошел нужный трамвай, молодой человек подождал, в какой из вагонов сядет отец, и сел в тот же. Когда же они вместе вышли и человек этот направился за отцом в сторону Управления Юго-Западной железной дороги, то, со слов отца, у него началось страшное сердцебиение, он вбежал на второй этаж, почти теряя сознание, влетел в свой кабинет, упал в кресло и… увидел стоящего перед ним преследователя. Он понял, что это конец, за ним пришли.
Молодой человек, увидев состояние отца, видимо, сам испугался и спросил: «С вами все в порядке, вы не больны?». Затем, наконец, догадавшись о причине отцовского страха, решил объяснить свое появление. Он сказал, что является помощником режиссера Киевской киностудии, ищет людей, подходящих для снимаемого фильма, и внешность отца вполне подходит под заданный режиссером образ.
Рассказывая нам эту историю, отец смеялся, мама расплакалась, а бабушка перекрестилась, чего она при нас никогда не делала. Далее отец, от волнения забыв о моем присутствии, стал рассказывать о том, что у них в управлении уже взяли очень многих. Ходят слухи, что из Москвы пришел список Кагановича (в это время Л.М. Каганович был наркомом путей сообщения), в котором перечислены те, которых будут арестовывать, главным образом это были руководители отделов и их заместители. А затем уже совсем грустно сказал: «Меня тоже, наверное, заберут». Если честно, то я не очень уверен, что этот разговор я запомнил именно тогда, а не позже, с маминых слов.
Предчувствие отца не обмануло. За ним пришли в день, когда у нас дома отмечалось его 40-летие. Это я помню. Было много гостей, шумно. Меня рано уложили спать, но я проснулся от того, что около моей кроватки стояли папа и мама. Мама спросила: «А что Игорю сказать?», — отец ответил: «Скажи, что я уехал далеко в командировку». Они ушли.
Через несколько дней, когда мы с бабушкой были дома, приехали какие-то мужчины, показали бабушке (неграмотной) какую-то бумажку и… забрали всю библиотеку и очень красивый папин раскладной кожаный портфель. Как впоследствии оказалось, никакого права они не имели, а, видимо, во время ареста внимание привлекли хорошие книги и портфель, и они решили поживиться.
Когда в 90-е годы я переписывался с киевской прокуратурой, чтобы получить документы об отцовской реабилитации, мне было сообщено, что папа был осужден без конфискации имущества и поэтому они высылают только несколько фотографий, изъятых при аресте. Оказалось, что фотографии к нашей семье вообще никакого отношения не имели. А книги и портфель славные органы просто украли.
Из довоенного времени в моей памяти осталось еще одно событие, случившееся перед самой войной уже после отцовского ареста. Это был 1938 год. В Киеве жила родная сестра моего отца — Евдокия Дмитриевна Кравченко, тетя Дуня. Ее муж был директором завода «Большевик», одного из крупнейших киевских предприятий. Его звали Юзеф, отчества не помню, для меня – дядя Юзя. Он был очень большой и толстый, с наголо бритой головой и маленькими рыжими усиками. Сейчас бы я сказал, что он очень похож на Григория Котовского в исполнении актера Мордвинова. Дядя Юзя был членом ЦИКа, Центрального Исполнительного Комитета, который в промежутках между Съездами Советов представлял высшую власть в СССР.
Когда в 1938 году дядя Юзя был приглашен в Москву на празднование 1 мая, он взял с собой не только свою жену, но и меня. Жили мы в гостинице «Москва», а 1 мая мы стояли на гостевой трибуне рядом с Мавзолеем, и дядя показывал тех, кто стоял на Мавзолее, в том числе, конечно, «Отца народов». Наша трибуна была практически рядом. И мне хорошо были видны все наши правители. Впоследствии мама мне рассказала, что дядя Юзя в Москве хлопотал о моем отце, беседовал с кем-то «на самом верху». С маминых слов, дяде Юзе сказали, чтобы он этим больше не занимался, так как отцу помочь он не сможет, а только навредит себе.
В следующий раз я увидел отца только через 9 лет, в 1946 году, когда мы с мамой приехали из Тбилиси, куда нас эвакуировали во время войны.За это время мы все, конечно, изменились, но мама, несмотря на все тяготы, выпавшие на ее женскую долю, меньше, чем мужчины. В момент встречи отец смотрел на меня не радостно, а как-то смущенно и удивленно. Оставил в детской кроватке пятилетнего пай-мальчика с толстыми щечками и челочкой, а перед ним стоял 14-летний подросток, чуть ниже его ростом, с пробивающимися усами, в длинных расклешенных брюках, перешитых из маминого летнего пальто, в рубашке с закатанными рукавами, из-под которых виднелись тощие татуированные руки.
Я же видел перед собой какого-то старого (50 лет !) дядьку, почти без волос, сутулого, с запавшим беззубым ртом, с глубоко засевшими большими серыми глазами. Теперь я знаю точно – мы не понравились друг другу: он не почувствовал во мне сына, а я в нем — отца. Забегая вперед, скажу: наша взаимная антипатия сохранялась на протяжении многих лет, пожалуй, не менее 10. Только в конце 50-х, когда я уже стал врачом, был женат и имел дочь, а отец был реабилитирован, и они с мамой вернулись на Украину, наши отношения значительно потеплели.
Сейчас уместно будет кое-что рассказать о месте, где жил отец, освободившись и работая «по вольному найму» (вольнонаемным — значит, не в зоне). Поселок, расположенный в нескольких десятках километрах к северу от города Котлас, вначале назывался пос. Сольвычегодский. Затем он был переименован в пос. Вычегодский, так как первоначальное название совпадало с недалеко расположенным на реке Вычегда городом Сольвычегодском, принадлежавший в XIX веке графам Строгановым, что и приводило к почтовым путаницам.
«Наш» поселок был построен заключенными, которые строили Северо-Печорскую железную дорогу от Котласа до Воркуты. Поселков, подобных Вычегодскому, на протяжении построенной железной дороги было множество, часть из них в дальнейшем стали городами (Ухта, Инта, Печора и др.). Когда мы приехали, строительство железной дороги продолжалось, но это было далеко на Северо-Востоке. Новая ветка протягивалась в сторону поселка Салехард, где в устье Оби функционировал порт Игарка.
Эта стройка (она проходила под номерами 501-503) довольно часто упоминалась отцом и его друзьями, говорили о ней со страхом, так как многие боялись, что их могут туда послать этапом. И это притом, что все из них уже свое отсидели, но, как показало время, для власти такие «мелочи» значения не имели. Дела шли, по-видимому, не очень хорошо, рабочих там было достаточно, а вот ИТРовцев не хватало.
Скоро слухи подтвердились, и мы стали живыми свидетелями их реализации. Друг отца, известный партийный журналист и литературовед Анатолий Ефимович Горелов, работавший в поселке заведующим баней (?!), в 1948 году был «командирован по этапу» на 501-503 стройку в Красноярский край. Надо сказать, что это был третий его срок: он сидел в СЛОНе на Соловках, затем 10 лет на стройке Северо-Печорской ж. д. Теперь, как оказалось, он остро понадобился в лесах Красноярского края. В Вычегодском он уже дышал воздухом свободы, у него был дом, жена, теща привезла сына-школьника, он совершенствовал банное дело, а вечерами писал очередную книгу о творчестве Максима Горького. В течение 48 часов он был отправлен один в далекие края. Интересно, что в отличие от многих (и моего отца в том числе), Анатолий Ефимович не сломался, не потерял тонус, хотя жил в страшных условиях (зимой, в землянке), а в письмах семье, которые часто при мне читались вслух, радостно делился своими успехами в повышении яйценоскости кур на птицефабрике, которой он заведовал. Семья плакала и смеялась.
Скажу сразу, А.Е. Горелов выжил, был реабилитирован, жил в кругу семьи в прекрасной новой ленинградской квартире, писал книги и умер в очень преклонном возрасте.
После нашего семейного воссоединения я стал главным раздражителем для отца, постоянным источником его плохого настроения, грубостей с его стороны не только в мой адрес, но и в отношениях с мамой. Сейчас, по прошествии стольких лет, будучи уже сам отцом и дедом, вспоминаю в подробностях эти конфликты, понимаю, что отец во многом был прав. Ему ведь в жизни все не так легко доставалось. Он трудно получал образование, добился достаточно высокого профессионального положения. Ни за что пострадал не только морально, но и буквально физически.
О том, как ему было тяжело после ареста, я узнавал случайно из отрывков тех разговоров, которые происходили между моими родителями в первые несколько месяцев после приезда в поселок. Помню, как мама спросила отца: «Коля, как же ты мог подписать весь этот бред, в котором тебя обвиняли?». «Если бы у тебя на груди лейтенант танцевал фокстрот под патефон, ты бы и не то подписала», — ответил отец. «А зубы тебе тоже этот выродок выбил?». «Половину, а вторую половину – охранники, когда нас вели по этапу пешком более 200 км, а я не выдерживал и падал; они нас били прикладами, чтобы поднять, а кто не поднимался, того пристреливали».
Еще много чего я услышал и узнал из разговоров родителей. Кое-что увидел и своими глазами за те 5 лет, что прожил в Вычегодском. Наверное, стоит немного рассказать об этом поселке, так как таких населенных пунктов было достаточно много по пути строительства железной дороги, и они во многом был схожи, типичны для лагерной системы.
Тем, кто мало знаком с системой Исправительно-Трудовых Лагерей (ИТЛ) в нашей стране кратко расскажу о структуре этой системы. ИТЛ – это, как правило, громадная или очень большая площадь, которая могла включать несколько административных территорий страны, где работали и жили заключенные, занятые строительством заводов, железных и шоссейных дорог, других крупных государственных объектов. Таких ИТЛ в 1944 году насчитывалось в стране 53, и в них находились сотни тысяч осужденных по уголовно-бытовым и политическим статьям. В частности, СЕВЖЕЛДОРЛАГ строил Северо-Печорскую железную дорогу. Подчиненные этому лагерю отделения находились в Вологодской, Архангельской областях, Коми АССР и Красноярском крае. Управление этого громадного лагеря располагалось в пос. Княжпогост. Лагерь делился на отделения, и каждое из них занималось строительством поселков со всей необходимой инфраструктурой, промышленных объектов для обслуживания железнодорожного хозяйства.
К тому времени, когда мы приехали к отцу, Вычегодский (административный центр котласского отделения) представлял собой достаточно симпатичный поселок, хорошо распланированный, с сохраненным лесом, что делало его летом зеленым и уютным.В поселке находились здания, в которых располагалась администрация лагерного отделения: производственный, финансовый отделы, служба связи, охраны, снабжения, культурно-просветительный отдел и т.п. Были построены магазины, большой (мест на 300) клуб, вполне приличная баня. Что касается жилья, то вдоль улиц, мощенных деревянными чурбачками и досчатыми пешеходными тротуарами, были построены двухквартирные дома из бруса, как правило, двухкомнатные, но были и больше. Вода бралась из колодцев (1 на 2-3 дома), удобства во дворе. На небольшом участке возле дома были крытые сараи для дров, так как отопление было печное. Каждый участок имел изгородь из штакетника.
В таких домах жили с семьями те, кто работал по вольному найму. Среди вольнонаемных большинство были освободившиеся из заключения «политические», а также специалисты, приехавшие в длительные командировки. В таких же домиках жили офицеры военизированной охраны («вохровцы»), а вот рядовые охранники находились на казарменном положении в больших барачного типа зданиях, невдалеке от закрытых зон для заключенных. В таких же барачного типа домах жили ссыльные немцы, разумеется, без семей. Они не сидели в зонах, а работали в лагерных организациях на должностях (в зависимости от их образования): от простых подсобных рабочих до преподавания в школе и врачевания в местной поликлинике, а некоторые, как один из папиных партнеров по преферансу, – заведующим хирургическим отделением в Котласской городской больнице.
В Вычегодском заключенными был построен ряд крупных предприятий, обслуживающих железную дорогу: большое локомотивное депо, вагонный участок, какие-то мастерские. После начала их эксплуатации появилось довольно много работников железной дороги, и тоже со своей инфраструктурой: магазин, клуб и т.д. Если к этому пестрому составу жителей добавить не уехавших на «большую землю» после освобождения какого-то количества уголовников и «бытовиков», то картина станет более полной, а общее число жителей превысит 5 тысяч, и Вычегодский станет вполне заметной административной единицей даже в Архангельской области.
Что касается, заключенных, то вокруг поселка располагалось несколько зон, не менее 5 (они называются «колона», «лагпункт»), в которых за высокими заборами, с вышками, прожекторами, сторожевыми собаками отбывали свои «срока» несколько тысяч ЗК – основная рабочая сила данного лагерного отделения. Один из этих лагпунктов был женский. В мое время в зонах находились главным образом уголовники и бытовики и в меньшем числе — осужденные по политическим статьям. Часть заключенных в дневное время, имея пропуска, работали вне зоны, но к определенному вечернему часу они должны были вернуться для вечерней проверки. За опоздания их строго наказывали, а, если очень опаздывали, то такой проступок приравнивался к побегу.
В заключительных кадрах фильма Рязанова «Вокзал для двоих» возвращение героя в зону после разрешенного отпуска показано очень правдоподобно. Но и людям вольным, работающим в системе МВД, а также членам их семей, разрешалось по специальным пропускам посещать зону. Для чего? По служебным делам в первую очередь и, как ни странно, чтобы покупать в магазине этого строгого объекта продукты. Ассортимент в таких магазинчиках был более разнообразным, чем в поселковых торговых точках. Разумеется, в зоне не продавали алкоголь, но его каким-то образом проносили, хотя всех входящих тщательно обыскивали, а провинившихся наказывали очень строго.
Еще в зоне, которую я посещал по родительским пропускам, был очень приличный маленький стадиончик, где до отбоя в светлые северные вечера шли футбольные и волейбольные сражения. С удовольствием принимал в них участие и многому научился, так как среди ЗК было немало профессиональных спортсменов.
Вообще, в поселке, в том числе и в зоне, было много интересных людей с богатой и тяжелой судьбой. О некоторых из них я буду рассказывать по ходу «отцовской саги», знакомство с ними влияло на наши с отцом отношения. Дело в том, что при нашей встрече с отцом после 10-летнего перерыва, у него, как я сейчас понимаю, возник комплекс «обманутых ожиданий». Все эти 10 лет отец в кругу своих знакомых по несчастью, в основном состоящем из людей образованных и интеллигентных, рассказывал о жене и сыне. Рассказывал о нас таких, какими оставил в 37-м году. Что касается мамы, то перемены в ней произошли, но малозаметные, а вот «хороший мальчик» сильно вырос из коротких штанишек, приобрел некоторый жизненный опыт от своих товарищей по мужской общеобразовательной и специализированной футбольной школам. Но этот опыт имел достаточно много положительных моментов, а вот опыт улицы таковым признать было нельзя.
Улица располагалась в одном из самых криминальных районов Тбилиси… Правда, Бог уберег меня от прямого участия в воровстве, в поножовщине, от близкого общения с представительницами древнейшей профессии и еще от многого, в чем участвовали мои сверстники (или чуть постарше), товарищи по эвакуации. Для многих это плохо кончилось. Меня же использовали для мелких поручений: стоять и предупреждать об опасности, что-то кому-то передавать, участвовать в безоружных драках. Не могу сказать, что мне это не нравилось, в этой полукриминальной жизни присутствовал подростковый романтизм, да и не хотелось быть белой вороной. Спасли меня от беды футбол и театр.
Жили мы рядом со стадионом «Динамо», при этом же страшно популярном клубе существовала детско-юношеская футбольная школа, в которой занималось около 150 детей от 11 до 16 лет. Руководил школой очень известный и заслуженный человек – Асиль Маркович Гальперин, бывший главный тренер тбилисского «Динамо», одной из лучших команд страны. Он был очень строг с нами, проверял наши школьные успехи и дисциплину, и если на этом фронте было неблагополучно, то после одного, двух предупреждений отчисляли навсегда. Это было наказание пострашнее даже, чем отчисление из обычной школы. А театр – это Тбилисский ТЮЗ, который с удовольствием посещали даже самые отпетые мои товарищи. Руководил театром брат С.Я. Маршака, человек с большой фантазией, фанатично любящий детей, и актеры были замечательные. Уже в зрелом возрасте я узнал, что в это время в театре работали Г.А. Товстоногов и Е.А. Лебедев и что именно в этом театре, на этих спектаклях «созрел» для актерской жизни мой ровесник Олег Басилашвили, эвакуированный с мамой из Москвы в Тбилиси. На фоне этих двух увлечений мой интерес к криминалу поблек и испарился, оставив на память татуировки на руках в виде инициалов и сердца, пронзенного стрелой. Мне, правда, хотелось иметь наколку на груди – орел с распростертыми крыльями, держащий в когтях обнаженную женщину. Все уже было готово к исполнению моего желания, но оказалось, что крылья орла не умещались на моей тощей груди, и «мастер» сказал: «Придется тебе, пацан, подрасти малость».Вот в таком виде я предстал перед своим отцом.
Не только мои внешние изменения действовали на отца раздражающе. Его сердило, а порой злило мое отношение к «ценностям обыденной жизни»: учебе, физическому труду, уважительности к старшим. Учился я, мягко выражаясь, слабо, кроме, пожалуй, литературы. Всякие точные науки – математика, физика, химия — кроме скуки ничего не вызывали и потому «успехи» в этих дисциплинах с трудом дотягивали до тройки (тогда это называлось более точно: «посредственно»). Думаю, что и тройки я не заслуживал, а ставили ее из уважения к родителям. Напомню, что отец очень ценил образование, добирался до инженерного диплома с большими трудностями.
Что касается физического труда, то он с детства к нему был приучен. Благодаря этому он сумел выжить на общих работах на лесоповале в первые два года своей лагерной жизни и понял, что в «системе» выживают лишь те, кто физически закален. После освобождения, в поселке, в домах с печным отоплением и «водоснабжением» из колодца метров за 100 от дома, физическое здоровье отца поддерживалось этими ежедневными упражнениями. Кроме того сразу после войны, тем более на Севере, люди нуждались в витаминах, и потому отец держал огород в 15 соток для выращивания картофеля и других свежих овощей.
Весь этот нелегкий труд: пилка и колка дров, ежедневные походы за водой, уход за огородом, лежали до нашего приезда на плечах отца. Естественно, он надеялся на мою помощь и участие. Я же эту работу делать не хотел, а если делал, то делал плохо, неаккуратно и после шумных пререканий. При первой возможности я манкировал порученными обязанностями, сбегал на спортплощадку, в клуб на танцы. Годам к 16 прибавилось увлечение бильярдом, где были достигнуты успехи, значительно превосходящие школьные. Поскольку на бильярде я играл на деньги и выигрывал, то вокруг меня стала крутиться всякая поселковая «шпана». Среди них были занятные ребята, в том числе и из уголовников. Я стал покупать им водку (сам же я не пил), они меня «зауважали» еще больше. Приводил их домой. Если отец заставал такую кампанию, то сердился и выгонял. Между отцом и мамой стали происходить скандалы, и в конце концов, отец ушел в другой дом.
Но в первые три года нашей совместной жизни в Вычегодске отец с удовольствием водил нас с мамой в гости в прекрасные интеллигентные семьи своих товарищей по несчастью, а ныне вольнонаемных инженеров, экономистов, врачей и др. Он тогда еще пытался гордиться нами. Среди отцовских товарищей были очень интересные люди, но я тогда не мог оценить их по-настоящему и, конечно же, многое пропустил, не узнал, к сожалению, не запомнил. Хотя что-то осталось, и я постараюсь рассказать об этом в своих отступлениях.
О семье Анатолия Ефимовича Горелова (Перельмана) я уже рассказал чуть раньше. Вторая семья, с которой отец нас познакомил, была семьей папиного начальника Александра Александровича Благовещенского. До Октября 1917 года А.А. был кадровым военным – полковником кавалергардского полка. Потомственный дворянин, граф, он получил прекрасное образование, знал много языков, французский был вторым основным языком в его семье и еще владел несколькими восточными языками. Он был храбрым офицером, но кутилой, картежником. Проиграл свое состояние и был вынужден выгодно жениться. Жена, Мария Леонидовна, богатая женщина, тоже графиня, была старше А.А. на 10 лет и имела достаточно серьезный физический недостаток – врожденное заболевание позвоночника, в результате чего образовался горб. Но их брак был на удивление счастливым.
В то время, когда отец познакомил нас, А.А. было около 60, а М.Л. соответственно на 10 лет больше. Они чрезвычайно ласково и нежно относились друг к другу, она его называла Сашенька, а он ее – Машенька. Дома между собой они говорили по-французски. Александр Александрович после октября 1917 года принял новую власть и перешел на ее сторону вместе со своим полком. Власть также к нему отнеслась благосклонно и в 1920 году отправила военным атташе в Персию (ныне Иран). Все складывалось хорошо, долго жили за границей, а когда вернулись в СССР, несколько лет поработал в каком-то военном ведомстве, а затем был обвинен в шпионаже и сослан на Север.
Когда мы бывали у них в гостях и я слушал его рассказы (для взрослых, конечно), никак не мог поверить, что вижу живых графа и графиню, а их жизнь — реальность, а не сюжет, взятый из романа. Они сумели сохранить хорошие манеры в одежде, разговоре, обращении с гостями и членами семьи. Даже внешность у них была какая-то не наша. А.А. был очень красив даже после всех перенесенных событий. Хотя он был небольшого роста, но осанку сохранил гвардейскую. Лицом он напоминал актера Кторова в роли старого князя Болконского в фильме «Война и мир». Такой же острый, живой взгляд, нос с горбинкой с широко прорезанными ноздрями. В разговоре он слегка грассировал. Обладал замечательным чувством юмора и талантом рассказчика. Его как профессионала ценило и лагерное начальство.
У отца за время его пребывания в «местах не столь отдаленных» сформировался хоть и небольшой, но вполне тесный круг достойных и интересных людей. Отец очень дорожил этим кругом, хотел быть с ними в добрых и близких отношениях. А потому мое поведение и приятельствование с более старшими ребятами, среди которых были и бывшие уголовники, роняло отцовский авторитет в его окружении. Так мне казалось тогда, и сейчас продолжаю так думать.
В 9 классе со мной случилась история, вернее, две истории, которые отца подкосили окончательно. Меня выгнали из школы. Правда, первый эпизод закончился выговором. Я написал сочинение на модную тогда тему «Мой любимый герой», и им оказался Остап Бендер. На фоне Матросова, Мересьева, Печорина, Бендер выглядел идеологическим врагом. Скандал замяли, объявили строгий выговор, но дома был траур. Примерно через месяц после первого возник второй эпизод, и эта ситуация ни в какое сравнение с жуликом Бендером не шла.Математику в старших классах нашей школы преподавал Юрий Иванович довольно молодой человек, служивший во время войны в разведроте. Человек он был тихий, аккуратный, внешне вполне симпатичный. Но однажды, не помню уже по какому поводу, у него в нашем классе произошел конфликт. Мы его уличили во лжи. Он вел себя недостойно, юлил, выкручивался. Во время этого обсуждения я встал и сказал: «Говорят, что вы служили в разведке, так вот я бы с вами в разведку не пошел». Он вышел из класса, хлопнув дверью, пошел к директору и пожаловался, причем конкретно на меня, представив и зачинщиком, и главным оскорбителем.Школа со мной распрощалась. Пришлось доучиваться в школе рабочей молодежи, т.е в вечерней школе. Но для того, чтобы меня в нее приняли, я должен был работать. Поступил учеником электрослесаря в локомотивное депо, дослужился за 2 года до 4 разряда. Не жалею об этом, так как познакомился с хорошими людьми, многому научился и даже через много лет по этой части могу кое-что делать.
На домашнем уровне скандал закончился тем, что отец ушел от нас и стал жить отдельно. До поступления в вуз он со мной почти не общался. В 1951 году я поехал в Ленинград и поступил в педиатрический медицинский институт. Поступал сложно, с приключениями, но это другая история. На 2-м курсе женился, на 3-м родилась дочь. После моего отъезда родители воссоединились.
Отца в 1956 году реабилитировали, признав, что все эти 19 лет государство притесняло его несправедливо. Предложили вернуться в Киев, но отец не захотел жить в «памятных местах» и получил квартиру под Киевом, в городе Белая Церковь, где жил его институтский друг, тоже в прошлом «враг народа», замечательный человек, с которым я много лет дружил уже после того, как отца не стало. У него была странная фамилия Кар-Ялайнен (именно так).
Третьим периодом моего общения с отцом можно назвать время с 1957-го (год окончания вуза) по 1960 год – год смерти отца. Ежегодно летом мы всей семьей ездили отдыхать к моим родителям в Белую Церковь. Мы приезжали на 1,5-2 летних месяца и жили в родительской однокомнатной квартире. Их двое, нас к этому времени стало четверо – родилась еще одна дочь. Жили мы в тесноте, но дружно.
Может быть, именно в эти годы я так подолгу и тесно (в буквальном и переносном смысле слова) общался со своим отцом, и хотя его отношение ко мне по-прежнему не было по-настоящему теплым, как в раннем детстве, но оно стало другим, намного лучше, чем в школьном периоде.
Ранее я уже упоминал о своем увлечении футболом и учебе в специализированной школе в Тбилиси во время войны. Увлечение это имело свое продолжение в поселке Вычегодский, куда мы приехали к освобожденному из лагеря отцу. Как ни странно, в этом маленьком поселке существовала вполне приличная футбольная команда «Динамо». В ней играли лагерные охранники (рядовые в несколько младших офицеров), а также бывшие заключенные. Я часто приходил к ним на тренировки, а затем стал вместе с ними участвовать в играх «местного значения». Однажды они даже взяли меня с собой в столицу Республики Коми Сыктывкар, где проводилось зональное первенство ЦС «Динамо». Съездить-то съездил, но на поле меня не выпустили, так как мне в это время только исполнилось 16 лет. Запомнил, что победила команда Воркуты или Инты, которую тренировал один из братьев Старостиных.
Когда мы вернулись домой, то говорили, что победившую команду дисквалифицировали, так как в ней половина игроков были профессиональными футболистами из известных команд, и на момент соревнования они еще оставались заключенными. Среди тех, кто играл в нашей команде, был человек, который значительно отличался от всех остальных. Он был явно старше по возрасту, сильно полысевший и уже отяжелевший. Николай, так к нему обращались остальные футболисты, я же называл его «дядя Коля», так как он был вдвое старше меня. Был он человеком малоразговорчивым и никогда не употреблял бранные слова. В футбол он играл прекрасно. Несмотря на возраст и лишний вес, хорошо двигался и высоко прыгал, что для защитника очень важно. Ко мне он относился внимательно, разговаривал чаще, чем с остальными и очень многому научил меня не только в футболе, но во взаимоотношениях с другими игроками.
Как-то один из них спросил меня: «А ты знаешь, что Николай в молодости был чемпионом СССР по прыжкам в высоту?». Я этого не знал и при случае спросил его об этом. Он помолчал, а затем тихо сказал: «Это было давно и …неправда». Больше мы к этой теме не возвращались. Затем я уехал учиться в Ленинград и забыл, конечно, и о дяде Коле, и об этом разговоре. И вот в 2005 году в «Новой газете» была опубликована статья журналиста Игоря Фейна «Репрессированный рекорд». Прочитал ее и ахнул. Оказывается, Николай Иванович Ковтун («Дядя Коля») действительно в июне 1937 года в Москве на соревнованиях, которые назывались «День прыгуна» и в которых участвовали все известные спортсмены страны, взял высоту 2 метра и 1 см. В то время так высоко не прыгал никто в мире! Кроме того, как написано в статье, Ковтун прыгал тройным на 14 м 66 см, замечательно играл в волейбол и был отличным студентом института физкультуры. Однако в том же году он был осужден по 58-й статье на 10 лет как японский шпион. Будучи ребенком, Коля Ковтун жил с родителями в Китае, в городе Харбине, в котором было много японцев. Вот это и послужило поводом репрессировать этого талантливого молодого человека.
Автор статьи присутствовал в 1973 году на соревнованиях легкоатлетов на стадионе института физкультуры и когда уходил со стадиона со своим коллегой, обратил внимание на пожилого сторожа, сидящего на вахте. Со сторожем все спортсмены уважительно здоровались. Да, этим сторожем был «Дядя Коля», который после реабилитации вернулся в Москву, но продолжить учебу не захотел, на предложенные курсы тренеров также не пошел и доживал свой век, сторожа стадион и с грустью наблюдая за тренировками молодых прыгунов.
Вторая история относится уже к началу 60-х прошлого века. Мы жили и работали в Кандалакше. Дружили с одной семьей, в которой жена работала с нами в больнице, а ее муж, бывший военный инженер, возглавлял очень крупный трест, строивший вторые пути тогда еще Кировской железной дороги. По номенклатурному статусу директору треста полагался персональный служебный вагон, в котором он объезжал свою епархию (от Мурманска до Ленинграда). Большую часть своей директорской жизни он проводил в этом вагоне: в нем проводились совещания, иногда на высоком областном и даже правительственном уровне. В вагоне принимали гостей, в нем обедали, ужинали. Несколько раз мои командировки в Ленинград, Петрозаводск, Мурманск совпадали со служебными поездками нашего приятеля, и тогда я не мучился в обычных вагонах, а ехал в гостевом купе этого роскошного сооружения: высокого, просторного, стены которого были облицованы панелями из красного дерева, из него же была сделана мебель, везде были ковры, бронзовые светильники и.т.д. Половину вагона занимал салон, имелась спальня и кабинет, небольшая ванная и кухня с электроплитой — в общем, номер люкс в пятизвездочном отеле.
Со слов моего приятеля, вагон имел богатую биографию. До революции он принадлежал одному из великих князей, затем Л. Берии в бытность его наркомом внутренних дел, потом в нем ездил начальник лагеря, строившего Северо-Печорскую железную дорогу – генерал С. Шамина, потом еще кто-то из лагерного начальства, а последние три года – директору Кандалакшжелдорстроя. Это все преамбула. Я обратил внимание на пожилого мужчину, невысокого роста и довольно благородной наружности, который служил проводником в этом вагоне. Он был малозаметен, вначале я даже голоса его не слышал, он появлялся, что-то делал и исчезал, но всегда в нужный момент.
Однажды я зашел в вагон, когда он стоял в тупике, в Кандалакше. Приятеля моего не было, я заглянул в служебное купе и увидел Петра Ильича, так звали проводника, он пил чай и в руках держал томик Апулея. Это на меня произвело сильное впечатление: проводник вагона, читающий Апулея! В отличие от А. С. Пушкина («…читал охотно Апулея, а Цицерона не читал»), я в свои тогда тридцать не только Цицерона, но и Апулея не читал. Когда я вошел в купе, Петр Ильич встал и предложил мне сесть, и пока я этого не сделал, он продолжал стоять. Вот с этого Апулея и началось наше знакомство. В купе было несколько полок с книгами, в основном русская классика, но было несколько книг Гомера и тот самый Апулей. Через пару лет П.И. подарил мне этот том на память, когда в 1962 году пришел к нему прощаться перед отъездом в Петрозаводск.
Разговоры наши всегда имели отношение к литературе, в чем Петр Ильич был осведомлен значительно лучше меня. Через какое-то время я уже достаточно узнал о жизни П.И. от моего приятеля, но этой темы мы никогда не касались. А история была такова. До 1936 года П.И., имея за плечами университетское историческое образование, работал парторгом ЦК на каком-то очень крупном предприятии в Москве. В этом же году он был осужден на 10 лет по знаменитой 58-й статье и отбывал свой срок в Севжелдорлаге, в котором в эти же годы тем же самым занимался и мой отец. Лагерь был большой, и отец не смог припомнить этого человека. Сразу же после суда жена Петра Ильича, известная московская актриса, развелась с ним, а через год вышла замуж повторно. Двое их детей, старшие школьники, письменно отказались от своего отца и даже сменили фамилию. Друзей и родственников у него тоже не оказалось, и к моменту окончания срока он был один, как перст.
Первые пять лет пребывания в лагере он был на общих работах, но выжил, хотя и приобрел сердечное заболевание. Еще три года был на легких работах – заведовал теплицей, в которой выращивались овощи для лагерного начальства, а вот затем, его еще ЗК, взяли проводником в тот вагон, в котором я его и застал за чтением Апулея. Таким образом, получается, что примерно с 1944 года Петр Ильич, как и вагон, переходили от одного «хозяина» к другому. Он, видимо, как и мебель, светильники, ковры и все остальные материальные ценности, передавался по списку.
Петр Ильич умер в 1963 году, прослужив на этой должности в течение 19 лет. Мой приятель похоронил его в Кандалакше. Через несколько лет, приехав по делам в Кандалакшу, я посетил кладбище, но могилы не нашел. Спросить было к тому времени уже не у кого, так как друзья наши жили уже в другой части страны. Какая страшная судьба: в ХХ веке человек с университетским образованием 27 лет находился в рабстве, из них 19 лет быть прикованным к галере!
Отец мой умер, прожив всего 63 года. Из них 40 он мог считать себя свободным человеком. Из оставшихся 23 десять лет были проведены в зоне, девять лет после освобождения и до реабилитации тоже нельзя считать волей, так как он работал в той же лагерной системе, но без права жить там, где ему хотелось. И, наконец, три года после реабилитации и до своей кончины он жил там, где хотел, но это был жалкий осколок жизни, дарованный судьбой для тяжелых размышлений о том, что с ним произошло.
Мне могут сказать, что отцу моему повезло, он остался живой и прожил после освобождения «аж» 12 лет и умер в своей постели. Да, конечно, его судьба не самая страшная среди многих миллионов, перемолотых в этой человекорубке. У наших соотечественников принято искать в их нелегкой жизни облегчающие обстоятельства. «Хорошо, что не расстреляли»; «Хорошо, что он умер в своей постели»; «Хорошо, что легко умер и не мучился»; «Хорошо, что похоронили по-человечески на кладбище, а не бросили в общую яму» и т.п. Вершиной подобных утешительных аргументов может служить фраза: «Богу тоже нужны хорошие люди». Ушедшему в мир иной уже все равно, а оставшимся и любящим вроде бы становится легче.
Большинство репрессированных остались в живых, но только незначительный процент из них сохранил интеллект и физические силы для полноценной жизни. По всей видимости, такая сохранность не зависела полностью от тех, кто осуществлял репрессии, но в первую очередь от могучего психического здоровья жертв. Ну, и от везения, конечно. К таким людям можно отнести А.И. Солженицына, В. Шаламова, Д.С. Лихачева, Г. Жженова, Н.П. Старостина и еще немногих. В сохранении активной жизни ряда жертв была заинтересована сама Система: конструктор ракет С.П. Королев, певица Л. Русланова.
Что касается подавляющего большинства оставшихся в живых, то у них сохранилось только то, что поддерживало какое-то короткое время их основные жизненные функции, и чувство страха. К этой последней группе можно отнести моего отца и большинство тех, о ком я рассказал.
Нет, мне совсем не хотелось, чтобы у кого-то возникла мысль, что я осуждаю этих несчастных людей за непротивление насилию, за молчание и нежелание делиться своими переживаниями с молодым поколением. Они оберегали нас своим молчанием и большое им за это спасибо. И прощения у них надо попросить за то, что не всегда понимали их, чем обижали и доставляли им дополнительные страдания.
Автор: Игорь Григович, доктор медицинских наук, профессор Петрозаводского государственного университета
Большое спасибо, что дочитали до конца. Будем вам очень признательны, если вы поставите лайк этой публикации и поделитесь ею в своих соцсетях (нажав на логотип соцсетей справа), чтобы и другие люди могли увидеть этот материал.
Подписывайтесь на наш канал!