Годы жизни: 1958-2008
Надпись на памятнике: " Тебя забыть нельзя, Так же как и погасить солнце… "
«Дамы и господа, встречайте! Сегодня и каждый вечер для Вас на арене цирка клоун Мим!». Я, зажмурив глаза, которые были накрашены дешевым, маслянистым гримом, в черной, треснутой пополам от удара о бетонный пол в гримерке, коробочке, решительно вступил уже не в первый раз на красный, местами подтрепанный, присыпанный по углам опилками, пахнувший потом лошадей, экскрементами собак и еще чем-то, ковер, впопыхах растянутый молодыми, в помятых камзолах униформистами на манеже. Как всегда идеально исполнив свой антре*(антре – разыгрываемая клоунами комическая сценка, с которой они выходят на манеж с самостоятельным номером) , замечая взглядом полупустые ряды, с обшарпанными, деревянными, пронумерованными креслами, вялые хлопки, не понятно, откуда забредшего сюда зрителя. Конечно. Кто пойдет в цирк, если зарплату на многих предприятиях не платят по пять-шесть месяцев? Кому нужно это обветшалое, потрепанное, с успехом гастролировавшее по всему Советскому союзу в семидесятых, а сейчас спустя десять лет, никому не нужное представление. Кому приятно и радостно глядеть на голодных животных, с торчащими ребрами, с не чесанными, сваленными в густые, не мытые клочки гривами? На жонглера, с бледным, осунувшимся лицом, который не думает, как поймать булаву, высоко подлетавшую к куполу, это он делает на автомате, а сколько сегодня после вечернего представления директор выделит дензнаков из скудной выручки? На эквилибристку, с першем*(перш – снаряд для эквилибристики, длинная дюралюминиевая труба, балансируемая артистом) медленно скользя по натянутой проволоке, у которой руки так ослабли, что еще мгновение, ее перетянет вниз и ее худые, изможденные ножки будут неловко взлетать над манежем, а ручки будут цепляться за лонжу*(лонжа – специальное приспособление, предохраняющее от падения).. Сидя, после представления в гримерке, стирая грязным, заляпанным, влажным полотенцем грим, я понимал, что это моя последняя гастроль.
Мне 33 года. На дворе 1991 год. Вчера нам объявили, что труппа распадается, каждыможет делать то, что он хочет. Хоть на завод, хоть в рэкетиры. Я ухожу из цирка, в который я вложил всю жизнь, о выступление в котором мечтал с детства. Бегал на каждое представление в нашем штатном, городском цирке, где работала гардеробщицей моя бабушка. Вдыхал и не мог насладится самым сладким для меня запахом, знал каждый закуток, каждый угол. Сидя между заполненными рядами, на покрашенном красной краской, ледяном полу, я хлопал так, что после ладони горели. Это была моя мечта, которая потихоньку начала осуществляться, когда я, получив аттестат об окончании среднеобразовательной школы, покидав в коричневый, сделанный как из крокодиловой кожи, с желтыми, глухо щелкающими застежками, чемодан, пару трусов, застиранную футболку, заштопанные носки, поехал в Москву, чтобы поступить в единственное цирковое училище.
Приемной комиссии я показал пантомиму, которую долго репетировал перед заляпанным, стоящим у нас в прихожей зеркалом. Седовласый дядька, сидящий по центру, лукаво косящим одним здоровым глазом, другой был стеклянный и чуть выпячивал из роговицы, попросил меня представиться. - О боже, какой ужасный азиатский акцент! Но показываете Вы хорошо, за душу цепляет. Мы Вас берем, но Вы должны понимать, что Вы не будете работать в разговорном жанре, только мимика, - он, произнося это, потер ладони о ладонь, словно говоря, все - дело сделано. Так, с его легкой руки, я, окончив через четыре года училище, стал клоуном - мимом, по прозвищу Мим. Меня не пригласили ни в Цирк на Цветном бульваре, ни в Большой Московский, меня не пригласили ни куда. Но раз я получил образование, то я был обязан где-то трудоустроиться. И я попал обратно в свой родной город, в штатный цирк, в котором я провел все свое детство, только теперь я был не в качестве зрителя, восторженно глядящий на арену, а по другую сторону – артистом цирка.
Моя мечта осуществилась, я выступал, мне аплодировали, хохотали над моими падениями, заливисто смеялись, когда я делал сам себе апач*(апач – ложная пощечина, исполняемая клоунами, как игровой прием). Я был счастлив. Всегда, все двенадцать лет, которые я провел в постоянных переездах, в гостиницах со скрипучими, протертыми диванами, на которых после вечернего представления, выпив бутылку дешевого портвейна, я сжимал в объятьях тощую, невесомую эквилибристку. С утра, не чувствуя вчерашнего похмелья, я неизменно выходил на пробежку по парку, если он был не далеко от цирка или по набережной. И не важно, какая погода была за давно не мытым окном цирковой гостиницы, у меня всегда было отличное настроение. Я думал, что так будет всегда….
Прошло десять лет, как я перестал выходить на манеж и ловить чувство превосходства над толпой, сидящей в зале. Я перестал ощущать приятную негу в ногах после двухчасовой репетиции в тесных санях, запряженных двумя большими, сероватыми, ужасно волосатыми собаками, не понятно какой породы, приобретенных у дрессировщика в маленьком городке, после того, как его поперли из цирка за пьянку, а держать таких огромных псов в его малогабаритной хрущевке не реально. Тогда, стоя перед этим алкашом с буроватым от не качественного алкоголя и потребляемого в больших количествах, лицом, я придумал эту репризу*(реприза – короткий штучный номер, исполняемый клоунами между номерами основных артистов цирка). Этот номер имел оглушительный успех среди публики, мне выписали премию, которую я как всегда, когда появлялись «левые» деньги, положил на счет в сбербанке. Эту заначку, через год после моего ухода из цирка, когда стало разрешено свободно покупать и продавать валюту, что ранее было уголовно наказуемым деянием, я обменял на зеленые хрустящие бумажки и убрал в железную голубую банку из-под ароматного, тающего во рту печенья, купленного в Польше в магазинчике в аэропорту, когда мы нашей труппой были там на гастролях.
В 1998 году, душным, жарким утром августа, я проснулся с утра и понял.Что благодаря моей бережливости и умением в нашем городском цирке, по договоренности с директором, поставить две точки по продаже воздушных шариков, наполненных гелем, купленных за копейки у местных торговцев и проданных с накруткой в десять раз мамашкам, приводящим своих голосящих чад на цирковые представления и отдающих за эти шарики свои кровно заработанные копейки. А также, приобретенном по дешевке, самопальном аппарате по производству сахарной ваты, на деле оказавшимся алюминиевым тазом с гудящим моторчиком посередине, который я установил в фойе и поставил за него уже не худощавую, а слегка располневшую эквилибристку, на которой женился вскоре после того, как ушел вместе с ней из труппы и которая очень скоро родила мне дочку со смешными, слегка вьющимися, рыжими, как у клоуна, локонами. Я стал богаче в пять раз. Курс доллара за один день взлетел, как горный орел и с высоты своего птичьего полета махал крыльями тем, кто дал в долг валютой, а тогда рубли были не в почете, и срал на головы тех, кто занял.
Интересное слово «взлетел», какие разные значения у одного слова: взлетел курс доллара во время дефолта девяносто восьмого, взлетел орел, самолет, с полосы, покрытой инеем, увозящей меня из моей единственной загранкомандировки в дружественную нам Польшу. Удачно вложив капитал, в приобретенные за взятку, казалось ни кому не нужные, земельные участки, я, чуть позднее, часть из них перепродал в двадцать раз дороже, чем приобрел, а на двух оставшихся построил гостиницу с десятком уютных номеров, с сауной, с голубоватым бассейном, с просторной бильярдной, которую отмывала после очередных загулов пьяных компаний моя женушка. Моя эквилибристка крутилась не хуже, чем в свое время под куполом цирка. Убирала, мыла, вела черную, для меня и белую для налоговой бухгалтерию. Но это того стоило, через несколько лет на оставшемся участке мы начали строительство дома. Нет не дома, а трехэтажного, с массивными колоннами при входе, кирпичного дворца, с темно-коричневой черепицей на крыше и с крутящимся во все стороны света флюгером-петушком.
Дом к моему пятидесятилетию еще не был до конца достроен. В подвале не установлены стеллажи, которые я заказал у местного подмастерья, чтобы складывать туда зимние запасы. Эти прозрачные аккуратные баночки, с нежно-хрустящими, пупырчатыми огурчиками, с плотно засунутыми, бурыми помидорчиками, которые моя жена заботливо выращивала в высокой, поставленной прошлой весной, поликарбонатной, огромной теплице. Потом она ночами стояла на кухне, еще дышащей свежей покрашенной краской, при тихо включенном телевизоре, закручивая тугой машинкой банку за банкой.
Моя вторая половинка уже с раннего утра готовилась к вечернему празднованию. Юбилей. Лежа вчера на диване, в огромной с еле тлеющим камином гостиной, я наблюдал, как она, с подросшей и как-то вмиг повзрослевшей дочкой, вынимает из машины туго набитые пакеты из Ашана. Их рокот едва доносился до моего уха, слишком большое расстояние было от кухни до моего ложа. Приняв душ, в просторной ванной, где поместилась не только душевая из черного матового стекла кабина, но и маленький, аккуратный, обитый черной кожей диван, для того, чтобы как сейчас после душа, посидеть и перевести дух, дать высохнуть каплям, стекавшим по моему все еще тренированному, упругому телу. Из открытой двери в примыкающую сауну доносился запах ели. Это дочка – любитель плеснуть на камни, привезенными с берегов горной реки и уложенных в открытую печку, маслянистой, с едким, бьющим в нос запахом соснового леса, жидкости. Было слышно, как за окном тихо щебетали птички, как где-то не далеко в фермерском поле стрекотал трактор, вспахивая землю, едва согретую первыми лучиками весеннего солнца. Все мое тело охватила нега, я опять почувствовал счастье, правда без трепета и возбуждения перед встречей с публикой, но какое-то другое, более спокойное, земное….
Я резво сел на недавно купленный, дорогущий, спортивный велосипед, черный с яркими наклеенными желтыми полосками. Ранее утро, чуть светает, моя дочка, как и все приглашенные мной к вечеру родственники и друзья еще сладко спят в своих кроватках. Один я, да моя жена, которая тихо, как ей кажется, гремит сковородками на кухне. Хотя она зря беспокоится.Дочери на втором этаже, в ее спальне, с наклеенными обоями с розовыми, как будто выбитыми на ткани цветочками, в ее уютной кровати с прозрачным, спускающимся сверху, нежно розовым балдахином, не слышно ни единого звука, доносящегося снизу. Я между этажами специально делал звукоизоляцию, сам следил, чтобы рулоны минеральной ваты были уложены в перекрытия между рейками на потолке двойным слоем. Рассветало….
Я перестал совершать утренние пробежки, но не мог отказать себе в удовольствие прокатится с ветерком на велосипеде, вдыхая чуть морозный воздух, заткнув уши белыми мягкими наушниками, подключенные к маленькой, размером со спичечный коробок шкатулке, из которой в уши плавно перетекала бодрая музыка, исполняемая какой-то новой певичкой, высоким, детским голоском. Я быстро крутил педали, чувствуя, как напрягаются мышцы на ногах, как развивается от порыва ветра моя ветровка, купленная лично в прошлые выходные в «Спортмастере». Я подпевал в такт не особо умным и складным словам в песенке и не слышал ничего вокруг. Ни кукушки в пролеске за поворотом, ни кваканья только что проснувшихся жаб в пруду, ни нервно раздающегося в тишине сигнала клаксона подъезжающего ко мне на большой скорости черного заляпанного весенней грязью грузовика, ни резкого визга тормозов…