Итак, вспоминал Волков, Ладожское озеро, а в летописи Нестора ‒ озеро великое Нево, самое крупное в Европе. Ладога одного возраста с Великими американскими озерами ‒ с последнего оледенения ‒ это около 14 тыс. лет. Богата история Ладоги, был на озере и магистральный водный путь древнерусского северо-запада, часть торгового пути "из варяг в греки", и Дорога жизни, позволившая выстоять блокадному Ленинграду…
На сдаточную базу родного ЦНИИ «Электроприбор» Волков был прикомандирован после окончания ЛЭТИ в 1970 в качестве инженера-разработчика телевизионных устройств индикации навигационных звёзд в дневное и ночное время суток с целью экспериментальной отработки опытного образца передающей телевизионной трубки в составе будущего гиро-оптико-телевизионного канала системы астрокоррекции АПЛ. Но это
только так написанное ужасно мудрёно выглядит, на самом деле в запретной зоне на берегу озера был оборудован сектор с помостом, на котором был смонтирован астрономический зенитный телескоп АЗТ-2 с фокусным расстоянием 2 м. Накрыт он был «башенкой», как в Пулковской обсерватории, а оборудование внутри было с военных космических навигационных спутников. В распоряжении Андрея были также многочисленные звёздные атласы, как наши, так и зарубежные, Морской Астрономический Ежегодник – МАЕ, глобус звёздного неба, морской хронометр и даже неизвестно как там оказавшаяся покрытая патиной подзорная труба позапрошлого века…
Если позволяли погодные условия и состояние небосклона, он выискивал навигационную звезду в МАЕ или атласе, наводил на неё по узнанным координатам свой АЗТ и пытался выделить – индицировать – её на фоне ночного (это проще) или дневного (куда сложнее) неба, т.е. на экране видеоконтрольного устройства – ВКУ… Все наблюдения заносились под роспись в специальный журнал, который предъявлялся потом его руководству и военпредам.
На охраняемой ВОХРой базе была установлена железная дисциплина с «сухим законом», периодически прикомандированными нарушавшимся, ведь спирта для экспериментов научных было в избытке. Вёлся начальником базы табель на обслуживающий персонал базы и командировочных, выход в увольнение за территорию по выходным по согласованию и со своим и с местным начальством «под роспись».
Контингент разработчиков, техников и механиков был очень молод, все были полны сил и желания ковать «щит Родины» и слово «патриот» не было тогда зазорным, правда, обозначало совсем других, порядочных и искренних, действительно любящих свою Родину людей…
Первую свою командировку на ладожский испытательный полигон в августе 70-го Волков помнил в мельчайших деталях… Ехали из Ленинграда в институтском автобусе вчетвером – он, оптик-механик и два монтажника – все из одной лаборатории научно-исследовательского отдела , занимавшегося проблемами навигации и астрокоррекции систем наведения АПЛ. Выехали, загрузившись аппаратурой и инструментами «под завязку», в дороге несколько раз ломались – доехали перед самыми сумерками не прошедших ещё на Северах белых ночей. Разгрузились в технической зоне –их радостно встретил красавец коллега-инженер с не менее красивым именем и фамилией Лион Листригонов, или «можно просто Лёва», так он представился. Одет он был в штаны-комбинезон типа армейской химзащиты, так как занимался заливкой фундаментов ‒ нашего под телескоп и своего под радиоканал для работы по Луне и Солнцу: цементовоз, заказанный из Приозерска, только что отъехал в направлении столовой. Туда двинулись и они, закончив разгрузку, но опоздали – приозерские ребята всё в столовой
подмели, а остатки «сухим» пайком забрали, благо путь домой неблизкий… ну, да Бог им судья, не жалко! Но Лёва не растерялся и предложил собрать грибов, коих, по его словам, было видимо-невидимо на ближайшем косогоре. Сказано-сделано, они выстроились цепочкой – Лёва с сигаретой во рту в середине, чтобы по его огоньку равняться – смеркалось уже ‒ и двинулись вверх по косогору. Шёл Лёва как-то через силу, всё время почему-то дёргался, крутил головой и бормотал что-то о невесть куда запропастившимся «гальюне местного розлива», и вдруг, коротко ухнув, как филин, пропал! Только огонёк сигареты теплился у самой земли… С криками «Лёва, Лёва! Где ты, где ты, отзовись?!» бросились они к этому маяку надежды Лёвкиной на чудесное спасение, но были остановлены окриком властным и гордым одновременно: «Да вот он я – курю в говне по горло! Близко не подходите – провалитесь ‒ гальюн это бывший, а я всё думал, куда это он запропастился!». Они сбегали на базу за верёвкой и, привязав к ней слегу, вызволили партизана Лиона Листригонова из фашистского плена, отвели его, зажав носы свои к запаху оному не привычные, на озеро, да там отмокать его голымя и оставили, химзащиту ему в тот день Богом данную под бережком прикопав… Всю ночь по очереди «шильца» ему с хлебцем на озерцо носили, себя при этом не обделяя и приговаривая: «Пей, Лёвушка, пей, а не то козлёночком станешь!».
Стал Лион Леонтьевич Листригонов в дальнейшем Главным инженером нашего института, а потом и замом Генерального по науке, и мало кто знал, где и как погоняло Енот им было заслужено…
…В ясную теплую погоду, вспоминал далее Волков, над водной гладью могут внезапно появляться миражи – мнимые очертания отдаленных островов, береговых зданий, плывущих кораблей.
Другое уникальное явление – бронтиды, или баррантиды по местному. Из-под земли на берегу или прямо из озера доносится отчетливый гул, сопровождающийся слабым колебанием земли или бурлением вод.
Ученые объясняют это интересное явление тектоническими подвижками, происходящими на дне озера. Чаще это явление наблюдается вблизи о. Коневец.
И видимо, в связи с этими явлениями появились легенды Ладожского озера…
И Андрей вспомнил о двух необычных случаях, участником которых ему довелось быть непосредственно…
В апреле 71-го – это ещё зима на Ладоге, правда, с редкими дневными оттепелями с туманами, дрожащими маревами-миражами над ледовой акваторией, похожими на оазисы-«лужи» над шоссе в жаркий полдень, он отдыхал после обеда в своей койке базовой гостиницы. Включил радио. Шла передача о ладожских миражах, явлении достаточно редком и неизученном.
Описание погоды, способствующей появлению над озером миражей, полностью соответствовало той картине, что царила в тот день над Ладогой. Что-то как будто подтолкнуло Андрея изнутри, он быстро оделся, прошёл в техническую зону, расчехлил телескоп и просто навёл его на горизонт, прильнув к окуляру. Вдруг он увидел город, неестественно перевёрнутый телескопом на 180 ̊, город с готической ратушей, с величественными северными замками и соборами, с истинно нордической архитектурой, город знакомый по старым «трофейным» открыткам, по фотографиям из журналов – город мечты – Стокгольм! Из соседнего сектора коллеги-разработчики что-то кричали ему, показывая на небо. Андрей оторвался от окуляра и над собой увидел всё тот же Стокгольм, но в нормальном, правда, уменьшенном, виде. Сколько продолжался этот мираж, он не знал, но исчез он не внезапно, а как бы растворился в мареве над Ладогой. Многочисленные попытки запечатлеть это явление на фотоплёнку, в том числе на видеокамеру его телескопа, успехом не увенчались, почему-то…
Вторая история приключилась в том же месяце на рыбалке… Вышло на достаточно крепкий ещё ладожский лёд ловить корюшку и ставить донки на налима всё мужское население посёлка – выходной ведь, вечером банька, выпивка! – а клёв классный был, только вытаскивай! Рядом с Волковым долбил пешнёй – чуть не ляпнул «кайлом» ‒ очередную лунку Эрик Кайлов, по прозвищу Викинг, сам легенда Ладоги ‒ о нём позднее сказ будет – и вдруг он замер, прислушиваясь и как-то поводя носом, будто принюхиваясь: «Андрюха, ничего не слыхать?», ‒ спросил. Вначале тот ничего не услышал, но потом ощутил какой-то гул из-подо льда и испытал странную дрожь. Взглянул на горизонт – он вдруг вздыбился и двинулся на них… «Тикай! Бросай всё и тикай!», ‒ страшно закричал Кайлов, схватил Волкова за рукав полушубка и рванул к берегу, по дороге увлекая остальных рыбаков. Они бежали, как сумасшедшие, разинув рты, чтобы не лопнули барабанные перепонки от совершенно неописуемого низкого гула, обрушившегося на них и вселявшего ужас, а сзади льдины дробились на мелкие кусочки неведомой силой и чёрная ладожская вода догоняла их!..
Выскочили на берег, долго лежали, тёрли уши, пытаясь придти в себя. Эрик встал, пошёл средь людей, приглядываясь, считая: «Вроде все?», ‒ неуверенно спросил. Кто-то из местных прохрипел: «Баррантида это, будь она проклята!». «Сам ты это слово! Торпеду очередную на Коневце грохнули…», ‒ отозвался Эрик…
Ещё запомнился рассказ бригадира рыбацкой артели – он показывал Волкову место, где они сети перебирали и мойву пойманную в ящики рассовывали – «Место тихОе, безветренное, в ямке песочной сосна стоит, вокруг дюны, здеся, говорят, то ли партизаны «кукушку»-снайпершу финскую распяли и попользовали всем отрядом, то ли немцы комсомолку-партизанку
повесили и снять забыли, однако душа ейная бродит вокруг, просит, значитца, об в земле успокоении…».
И совершенно страшная история приключилась уже в наши дни с семьёй начальника базы, «капразом» в отставке Берёзкине. Он, не старый ещё, очень перспективный кадровый офицер, рано вышедший в отставку из-за молодой жены, страдающей астмой, переехал на Ладогу и принял командование базой. Жена сосновым ладожским климатом исцелилась и родила ему двойню белобрысых мальчуганов, в которых они души не чаяли. Как-то зимой ребятишки – было им по пять лет – катались с берега на санках, но домой вернулся только один, говорить не мог, а только мычал, показывая рукой в сторону озера… Поиски всей базой ничего не дали, и только весной к берегу прибило льдину с вмёрзшим тельцем… Жена с уцелевшим ребёнком уехала в Питер, там он и рос, по стопам отца и деда подался в военморы, женился, стал отцом чудесного малыша и вместе с семьёй подался на заработки в Заполярье – в Гремиху. Андрей был знаком с ними, заходил, чаёвничал, случившееся знал из первых уст. Зимой в Гремихе натягивают леера, по которым народ в пургу и передвигается. Как ребёнок выбрался из дому и как в пурге сгинул – никто понять не мог. Весной только собаки парку с мёртвым мальчиком к порогу притащили…
Местный контингент, в основном семейный, проживал на базе постоянно, были даже ясли, ребятишек постарше возили автобусом в сельскую школу в Яблоневку за 30 км. Исключение составляла военизированная охрана, исключительно полу женского, хотя на мужиков иногда лицами – но не телесами пышными рубенсовскими здорово смахивающая, жившая в отдельном бараке. Прикомандированных отправляли на испытательный полигон на срок от недели до 2 месяцев – это я к вопросу «О воздержании», как если бы Мишель Монтень в своих «Опытах» статью об этом написал. Ну, любвеобильность ткачих и прочих охранниц средневековья, ведших в основном сидячий образ жизни, он описал в главе «О хромых» тех же «Опытов». В наши дни брали на эту работу дам исключительно незамужних после бальзаковского уже возраста, и романс об «отцветших давно хризантемах в саду» - это о них, сердешных. Питание на базе было хорошее, выпивки тайной вдоволь и романтические чувства одолевали как ВОХРу, так и мужчин прикомандированных. Вылилось вся эта лавстори вначале в незамысловатые ухаживания за двумя подругами-вохровками из будки на входе в охраняемую зону двух джентльменов-наладчиков из экспериментального цеха, умудрённых вроде бы сединами мужей многодетных семейств в Питере. Дальше-больше: договорились, что подружки на ночь глядя принесут в зону пивко припрятанное и снедь от знакомых товарок из столовой, а мужчины – «шило» и шоколадку, почему-то в единственном экземпляре, но «очень-очень большую!»…
Но один из кавалеров запил, а соседи по общаге второго предпочли футбол сомнительному свиданию. Расположились втроём в будке vis-à-vis – на узком деревянном топчане и двух колченогих табуретах через застеленный промасленной газетой стол - «выпили, добавили ещё раза» по Галичу, а хочется-то большего! Обстановка установилась тяжёлая – дамы никак не могли разделить в уме одного на двоих! После третьего стакана шила дело чуть не дошло до драки, ну, и кавалеру их, умному шибко, пришла затея в башку в Ладоге всем искупаться, а потом ещё и любовью в воде заняться... Вода в Ладоге обычно не нагревается выше 14 градусов по Цельсию даже в июле, а тут ещё дождик стал накрапывать… Но мужчина наш решил дам вначале вперёд в озеро запустить, как рыбок в аквариум - так только истинные британцы бы поступили – он даже прожектор на береговые камни направил, чтобы дамам сподручнее раздеваться было…
Дамы обнажились, с визгом попытались броситься в коварные воды, и заскользили по камням на отвратительных зелёных водорослях в неприличных позах. Прелести их рубенсовские болтались во все стороны, захлестывая их посиневшие спины, покрытые кожей в пупырышках, они падали, вставали на четвереньки, снова падали и матерились самым непотребным образом, что никак не способствовало подъёму интимных чувств мужской половины, и та сочла за должное ретироваться с поля будущей сексуальной битвы самым что ни на есть подлым образом…
А дамы начали ругаться, толкаться да и разодрались к чертям собачьим, а может быть и собачачьим! Одна ударила другую, та на тине поскользнулась да виском о валун и приложилась… Пока за помощью сбегала, подруга окочурилась – «от потери крови и асфиксии от рвотных масс», было потом зафиксировано и у медиков и у судмедэкспертов. Мужик после такой «брачно-мрачной» ночи при первой же возможности свалил в Питер и срочно уволился, а дама живая прямиком отправилась на зону по статье 109 УК за «непредумышленное»!..
…На базе вдруг все повально увлеклись стихотворчеством, при этом пари заключая на «слабо» или на «шило», чтоб, значиться, вещать только в рифму при любых жизненных или технических обстоятельствах. Не везло в этом жанре коллеге Волкова, старшему инженеру-разработчику Ване Саввину – то он не в рифму в столовой выступит, то на летучке-совещании ответственном застесняется виршами изъясняться, за что и был наказуем ими повсеместно и без жалости, и ходил в долгах по «шилу», как в шелках. Завезли как-то на барже к ним девчушек-монтажниц на производственную практику, таких юных, хорошеньких, в косыночках-шарфиках цветастеньких, халатиках белоснежных – при них не то что слово грубое произнести шёпотом все боялись, но и посмотреть лишний раз в их сторону стеснялись. Сидят они как-
то в стендовом зале, учат их монтажно-производственным премудростям, и вдруг влетает Саввин, глаза горят поэтическим огнём, костяшками пальцев щёлкает для устрашения и орёт дурным голосом: «Получилось, получилось! Наконец-то нечто прекрасное сложил! Слушайте все, вникайте и благоволите!», и грянул без перехода: «Как прекрасен этот мир, ‒ так сказал Звезде Кефир!», правда, упомянутое им светило нецензурно по форме было до безобразия! Очнулся Ваня от экстаза литературного, огляделся, понял, что натворил – и в леса ладожские сиганул до поздней ночи – и больше на стенд ни ногой, только в зоне технической и ошивался…
Волков-то Ване скорее посочувствовал в этой истории печальной, так как сам на пятом курсе в такую же историю влип – играли в покер в общежитии всю ночь, выбрали этаж ремонтируемый, чтобы не лез никто. Утром малярши в дверь постучали – мол, не пора ли и им поработать – все прожжённые по жизни, многоопытные, да и говорят: «Студентики миленькие, а стишки нам на прощание не прочитаете?». Ну, Андрей и выдал: «Встань казачка молодая на плетень, развали свою мохнатую
_ _ _ _ _ _ _ !» ‒ последнее слово, как у Ивана в его героическом опусе, но ещё и в превосходной степени. Захихикали они, расступились, а за их спинами почти весь этаж верхний первокурсниц откуда-то оказался, чтобы у старших товарищей, стал быть у них, азам стихосложения поучиться!
Но на этом стихоплётство Андрея не закончилось, а продолжилось с риском, можно сказать для жизни его молодой… Праздновали в июле его день рождения и День рыбака до кучи, спирт ещё оставался, но так уже оскомину набил, что взмолилась публика застольная и давай его уговаривать: «Андрюха, на тебя продавщица местная глаз положила, извелась уж вся от чувств любвеобильных, сходи ты к ней в магАзин, купи литру водки, а мы тебя деньгами ссудим!». Уговорили бессовестные - пошёл он к Нинке на поклон - а она вся молодая, осьмнадцатилетняя, только шрам горит под левым глазом от ножичка хулигана знакомого, чтобы с зоны его дождалась. И говорит она ему слегка охрипшим от пива и волнения голосом: «Продам я тебе, инженерик, водки, но сначала напиши ты мне стихи на память в альбом мой потаенный!» И с этими словами протягивает через прилавок тетрадь в клеточку и карандашик химический. Ну, он и написал в альманах сей пушкинский от души: «Как увижу нашу Нину – сердце бьётся о штанину!», перевернул тетрадочку для правописания и к ней подвинул с почтением. Прочитала, резко так набор весовой к себе придвинула и говорит: «Как сейчас дам гирькой по лицу!». Он к дверям, да и к друзьям товарищам-собутыльникам своим милым! А водку они потом всё одно у поварих достали…
Но самые весомые стихи прозвучали в одной из частушек, спетых женской частью артели на Дне рыбака. Посвящены они были суровым будням последней войны:
Пулемётчик, дай мне мину,
Я её в _ _ _ _ _ задвину,
А когда война начнётся,
Враг на мине подорвётся!
Любит и уважает у нас народ это слово, Родину его обозначающее, потому, как патриоты мы великие, поэтому и грянули всей базой в финале рыболовецкого праздника:
Раз с манянею пошли
Собирать смородину:
Подыми, маняня ногу,
Дай взглянуть на родину!
Но самой яркой личностью был, безусловно, на Ладоге, Эрик Кайлов!
Числился он стропалем в сборочном цехе экспериментального производства у нас в Питере, а работал электриком и жил с семьёй на ладожской базе из-за сына-эпилептика. И сам он, и вся жизнь его была окутана какой-то ужасной тайной, начиная с фамилии, где ударение он разрешал ставить произвольно и не поправлял никогда её произносившего, а на вопрос, откуда такая и что означает, пояснял с добродушной усмешкой: «Об кайле, иструменте таком слыхали? Из зеков мы – родился я в лагере». Очевидно, и отчество поэтому в паспорте отсутствовало – прочерк был вместо него – Волков сам видел. Родители, говорил, были шведы, вроде как из «благородных», ни их, ни как на зону попали, он не знал. Мать погибла при родах – слишком младенец габаритным оказался – а отца конвоиры ещё раньше забили, чтоб «не выделывался». Мать перед смертью просила назвать Эриком в память об отце, так в сопроводиловке в детский дом и отписали. А фамилию Кайлов всем младенцам в этом лагере давали, не зависимо от пола – в соседней зоне, в Карелии, так вообще Кирпу ‒ блохой, вошкой по-фински ‒ от рождения всех называли. Только исключительные врождённые физические данные помогли выжить этому мальчугану и в приюте – с такими-то в еде потребностями! – и в ПТУ послевоенном. Драться Эрик не любил, да и не приходилось почти – инстинктивно сверстники, хоть и отморозки детдомовские в большинстве, боялись его и старались не связываться. Те же несколько драк, что приключились, закончились для сверстников плачевно – юный Эрик, почуяв первую кровь, впадал в дикое неистовство, кричал что-то на непонятном языке, на губах выступала пена, его приходилось оттаскивать от противников, связывать и отливать холодной водой… С тех времён и увязалось за ним прозвище Викинг ‒ он не возражал, лишь бы в покое оставили…
Из детдома и ПТУ пытался несколько раз бежать почему-то только на Севера – ловили, возвращали с конвоем – вспоминать об этом не любил.
После ПТУ попал к ним далеко не сразу – бродяжничал, облазал и объездил всю страну вдоль и поперёк с артелью золотоискателей – пристроился перезимовать разнорабочим в Питере, влюбился, женился, ну, как у всех, в общем. Внешне выглядел устрашающе ‒ двухметрового роста, косая сажень в плечах, низкий лоб, сильный, выдающийся вперёд подбородок с харизматической ямкой, стрижка, как у римского легионера, благородная седина на висках – всё, как и подобает новому брутальному центуриону! Женщины от него сходили с ума и теряли голову – он поначалу и «бил сороку и ворону», но остепенился, мудро сочтя жену за Богом данного ему «белого лебедя», и стал завзятым семьянином и однолюбом.
На базе он заведовал местной электростанцией – был там и начальником, и электриком, и истопником, и уборщицей – работу свою очень любил, никому её не доверял и выходил в любом состоянии – больной ли, или, даже, если выпил лишку накануне. Ну, и с природными явлениями бороться приходилось – молнии шаровые не раз залетали в грозу и по контактам распределительным в зале шастали, а уж он их потом щупом эбонитовым за двери выпроваживал! После таких визитов Эрик обычно на несколько дней терял зрение и обоняние – «из-за озону», как он выражался. Всё свободное время он распределял между больным ребёнком – тот в школу не ходил – и с ним занимался приходящий учитель, сестра и родители, и своей второй страстью – рыбалкой. С начала обитания его на Ладоге гуру Эрика стал местный рыболов Генка, по прозвищу Хариус – многие до сих пор уверены, что это его фамилия. Ну, о хариусе, как о рыбе, рассказывать не буду – о нём всё Виктор Астафьев в своей знаменитой «Царь-рыбе» написал, а вот Генка-хариус стал для Эрика тем же, кем и Эрик для меня в дальнейшем – учителем, царём и богом рыбалки ладожской всех времён и народов! Ловил Эрик на Ладоге в любой шторм и штиль, в любое время дня и ночи, в дождь и в вёдро с одного и того же камня-скалы, который так в народе и назывался «Утёс Кайлова» ‒ поговаривали, что и похоронить он завещал себя под камнем сим! Ловил и на обычную уду поплавковую, и на спиннинг, и на «торпеду» финскую, им в катамаран модернизированную, и на донку на авиационной резине с «самозасеканием», причём делал сам эти все снасти с завидным умением и тщанием, червей добывал только со своего участка специально выращенных – «моторных», как он говаривал. Пользовался же наживкой этой моторной крючками специально отточенными, по спецзаказу кованными. Самым тяжёлым оказалось учение Кайлово об обыкновенной удочке поплавковой, требующей помимо умения и терпения не заурядных, ещё и сверх реакции природной на поклёвку хариусовую! «Вот, Андрюшечка, научишься на уду оную хариуса ловить – да и конец моему учению и нашим с тобой мучениям!», ‒ Кайлов, бывало, говаривал. И научил, отец благородный! И экзамен вместе с Генкой-хариусом они у Волкова приняли, и отметили событие это вместе с артелью рыбацкой ладожской!
Но бывали чёрные дни и у старожилов ладожских… Так поехал раз Эрик на своём драндулете – был у него «запорожец-броневичок» с люком под Эрикову голову проделанным, иначе не влезал он с ростом его окаянным! ‒ на станцию встречать своего бывшего по Питеру начальника, чтобы подвезти его до базы с вещами-приборами, да и взыскать с него должок давний в виде 0,75 литра спирта чистейшего божьей слезы первой степени очистки. Получил Эрик шило с благодарностями за дела прошлые героические, да и в баньку засобирался, так как шаббат был и правоверные и православные туда все направлялись. Но тут заходит к нему друг закадычный Хариус, чтобы вместе в баню пропутешествовать, видит у него в руках бутыль заветную, да и молвит дрогнувшим от волнения голосом: «А не нальёшь ли ты, о, Эрик бесценный, мне стаканюгу пойла этого волшебного, и пусть вся рыба в этом озере твоей станет!». «Отчего ж не налить, друг ты мой Хариус!», ‒ радостно молвил Кайло, да и плеснул в стакан стекла тонкого по мениск самый шила чудодейственного. Махнул Генка мензурку одним махом, скрючился вдруг, захрипел, на пол упал, скособочившись, и «понесло его пеной из всех дырок», как впоследствии Эрик описывал. Эрик в медпункт к фельдшерице метнулся, та «скорую» из ближайшей в/ч вызвала. «Скорая» примчалась, благо рядом морячки-торпедники дружественные нам обитались, да обоих бесчувственных и забрала, потому как Эрик облик человеческий от горя потерял и сознания через это лишился…
Долго ли, коротко ли ‒ сидят они в предбаннике и выпить после парилки мечтают, тут Эрик вваливается с бутылкой в руках, грохается на скамейку и вопиет дурным голосом: «Православные, я человека, то есть Хариуса, убил и к праотцам отправил! Судите меня, ментов вызывайте, сам я из госпиталя только что – говорят лепилы, что не жилец он, а жмурик, почитай уже!». А они: «А в бутыли што? Шило?! Помянем, што ли?» Слово за слово, каплей за каплей в рот влили насильно и узнали страшную правду – перепутал, когда отдавал, начальник его бутылки и всунул Эрику, от счастья обалдевшему, растворитель ацетоновый вместо спирта ректификованного доброкачественного, потом обнаружил подмену, да Эрику домой шило и отнёс. Пригорюнились все, поскучнели, но, как говорится, жмурики жмуриками, а баньку в России ещё никто не отменял! – тут дверь в баню распахивается и входит шаткою слегка походкою Хариус воскресший в тулупе овчинном на голое тело, всех оглядывает, и с любопытством природным лапу к бутыли тянет. Решили выслушать, налили чуток и услышали: «Привезли меня в больницу, я не крал там рукавицу, привезли меня домой, оказался я живой! Но промывание три раза сделали, изверги и враги народа русского в белых халатах!». Тут такой дым коромыслом на радостях поднялся, что ни в сказке сказать, ни на компе описать!
Много ещё приключений у них с Эриком на Ладоге произошло – и в штормягу они попали, которая их в конец измотала и на Конев
и они там без еды, но с литрой «шила», ошивались трое суток. В розыск начальником базы были объявлены и на катере торпедном спасены и много-много иных избавлений чудесных вместе пережили.
Последний раз сидели они с Эриком Кайловым рядом на банкете по поводу сдачи навигационной системы «Звезда», мёд-пиво пили, по усам текло и много куда надо попало! Приглашал он Андрея на своё 60-тилетие, да тот после операции плох совсем был, не смог самолично поприсутствовать, телеграмму только отослал…
…Изредка весточки от соратников бывших сквозь годы к Волкову прорываются – база на Ладоге несколько лет заброшена была, сейчас пытаются её военные в порядок привести и испытания наладить. Эрика Кайлова последний раз на юбилее его видели, на базе он больше не обитает.
Да, рыбу в окрестностях ловить запрещено, даже на уду поплавковую…
«Дай Бог тебе счастья и здоровья во веки веков, друг ты мой, всю жизнь такой пронзительно одинокий среди людей, и с такой душой незлопамятной, Эрик Кайлов!», - вспомнил всё Волков, и глаза его увлажнились…