Мой дед по материнской линии был репрессирован. И вот почти 60 лет назад, в ноябре, он, занимающийся на тот момент строительством Куйбышевгидростроя, получил справку из Военного Трибунала о том, что его дело пересмотрено и прекращено за отсутствием состава преступления. Вместе с этим извещением он получил двойной оклад (по положению) в сумме 1224 р. 25 копеек. Не знаю, что за деньги были тогда. А вся эта история началась зимой 1931-го в Москве. Деду было 28. Он пишет: «13 февраля 1931-го на работе меня посещает «сотрудник» и предлагает пройти с ним в ОГПУ на Лубянку – это в пять минутах от службы. Велит собрать свои документы в портфель. Уже там я сдаю свои бумажки, отбирают ножик, ремень и прочее. Я спускаюсь в камеру внутренней тюрьмы. Сокамерники – и священнослужители, и нэпманы, и явные уголовники. Нас человек тридцать. Спать негде – сидим кое-как на полу. Ночью меня «черным воронком» отвозят в «русскую Бастилию» - в бутырскую тюрьму. Я попадаю в огромную камеру, где находятся 70-80 человек. Так тесно, что - и на нарах, и под ними, и на полу – все занято людьми. В этих стенах я пробуду безвыходно около двух месяцев, никем не тревожимый. Естественно: никаких свиданий, передач, прогулок, переписки и пр. Я настолько угнетен, что почти не встаю с нар. В середине весны меня доставляют на первый и последний допрос. Мне объявляют, что я член контрреволюционной организации, вредитель и контрреволюционный агитатор. Следователь предлагает чистосердечно сознаться во всем, дает два листа бумаги и, оставив меня одного, велит писать. Я пишу свою автобиографию, которая была чиста, и полностью отрицаю все обвинения. Следователь, прочитав показания, ничего не велит исправлять и отсылает меня обратно в тюрьму. (Потом, гораздо позже, я узнаю, что на меня был донос от коллеги, а также - личная просьба втянуть меня в обвинение). Вновь потянулись дни ожидания в камере. Меня более не тревожат. Газет, книг, бумаги не было. Для бодрости я занимаюсь физкультурой, хожу по камере, а для умственной работы пишу пальцем на столе или в воздухе стенографические знаки, вспоминая эту изученную в школьные годы науку. И еще читаю мысленно стихи. Стараюсь думать, что «недоразумение» разъяснится. Однако голодно, без воздуха я слабею. А летом начинается этапный переход. В Казани я узнаю свой приговор. Перед бараком много народа. Входят по одному в тесную комнатку. Там спрашивают фамилию и говорят – на сколько лет осужден. Очередь идет довольно быстро. Каждый, выходящий из комнаты, показывает на пальцах, стоящих в очереди, какой он получил срок. Большинство показывает обе пятерки, реже - одну, и совсем не часто, как например я, только три пальца. Но и этот срок кажется мне жестоким».