После войны дед Волкова по отцу Илья Михайлович– партийная сошка в Ленинграде менее средней руки – получил назначение на рыбозавод в Приморске, что под Выборгом, и стал там освобождённым партийным секретарём. Бабушка Андрея Наталья Фёдоровна, из «бывших», в девичестве Серебрянская, выпускница элитной одесской гимназии, знавшая «Евгения Онегина» наизусть, свободно владевшая французским и вирши писавшая латынью в особую тетрадь в коленкоровом переплёте, переводом сим опечалена была безмерно и деда пилила в хвост и в гриву!
В столичном Ленинграде оставлена была младшему сыну Вовочке большая комната в коммуналке напротив Сытного рынка, полученная взамен комнатушки в разбомбленном доме по соседству в парке отдыха трудящихся им. Горького, бывшем саду Александровском. В Приморске же был у них малюсенький домишко на птичьих правах на берегу Финского залива между заводской проходной и станцией Койвисто. В хозяйстве была только курица с выводком из дюжины цыплят и одного утёнка, а также кошка Мурка, почему-то считавшая себя мамашей этого утконоса, и трогательно его от наседки оберегавшая. Но сумела Мурка спасти только пасынка своего после первого заезда «на деревню к дедушке» – лет пять Андрюшке разбойнику и душегубу малолетнему было. Остальное куриное потомство было им в заливе выкупано и с особой злодейской тщательностью на солнышке на скамеечке разложено для просушки, причём головы цыплячьи все аккуратно на одну сторону свешивались. Квочка кудахтала от горя и злодейства такого, а бабушка ничего, мол, не пристало ей, «дворянке столбовой» почти, за курями ухаживать! Дед вернулся с работы, узнав об избиении курином, сказал только: «Распустилась молодёжь, пороть надо!», бабка в ответ буркнула; «Всех не перепорете, коммуняки проклятые!» – на том всё и кончилось…
Дед года три только продержался на сине-курской должности и был переведён ближе к Питеру, на злодейский 101-й километр, парторгом совхоза «Заря коммунизма» в Куолемаярви. За три лета, что Андрей провёл в Приморске, познал он много интересного о мире, его окружавшем, от детворы деревенской – ну, например, что икру рачью можно есть сырую прямо от хвоста живого, трепыхающегося в руках рака, и раком после этого не станешь! А за то, что посмел он назвать булыжник – «оружие пролетариата», буржуйским словом «гранит» – был избит пионерами приморскими великовозрастными до потери пульса. Правда, те же великовозрастные им, малолеткам, показали на выгоне за лесом и разъяснили устно, как бык Васька телят делает: «Чем больше Васька на корову залазит, тем телёнок здоровее становится!», – излагали они усвоенную от взрослых премудрость. Завершил этот этап приморско-познавательный дядя Волкова, одноразово научивший его и плавать и ненавидеть некоторых представителей рода людского в своём лице – он на лодке отгрёб подальше от берега да и вышвырнул Андрея за борт, с интересом наблюдая за его дальнейшими действиями. Тот еле выплыл, проблевался, но дядю Вову на всю жизнь возненавидел лютой ненавистью!
На озере Куолемаярви, рядом с разрушенной железнодорожной станцией и взорванным вокзалом – сообщение до войны было со всей Европой – был посёлок Рябово, где, собственно, правление совхоза и находилось. В восьми километрах, за речкой, впадавшей в озеро, ближе к заливу, были разбросаны средь лесов и полей хутора безымянные уцелевшие, от финнов, в Карелию насильственно выселенных, оставшиеся. Вот на одном таком хуторе и получили старики мои в надел от властей советских бревенчатую развалюху да сарай со сгнившим верхом. Не хило для парторга совхозного, ну да дед, как только ближе к пенсии часы отстукивать начали, затеял дом на озере ставить, венец всей его карьеры большевистской.
Было в совхозе три «интеллигента»:
– директор, бывший фронтовик Пельтцер Нахим Ааронович, лысый лоб которого украшала фронтовая пробоина с палец глубиной, и который так каГтавил, что не мог выговорить любимое слово Хрущёва «кукуГуза»;
– рыжий ветеринар Костриков Андрей Семёнович, отмотавший срок за скотоложество по 245 УК, на 101-м на зечке женившийся, да так здесь и прижившийся;
– и парторг Волков Илья Михайлович, дед Андрея по отцу, бывший майор интендантской службы, списанный из армии за растрату и тоже на 101-м корни пустивший.
С разрешения директора совхоза стал дед пиломатериалы к участку, на берегу выделенному, подтаскивать или на подводах с оказией подвозить. Потом стал рабочих для строительства подыскивать, да и столкнулся впервые с профессиональным отвращением местных бывших расконвоированных к свободному труду! Ни за деньги, ни за водку те не желали трудиться во вне рабочее время, а, если и брали аванс, то пропивали его мгновенно и безвозмездно! Пришлось деду самому, вначале только по выходным, а потом, по выходе на пенсию, ежедневно по восемь километров туда и сюда отмеривать с его-то ногами искалеченными. Уставал так, что торбу с обедом немудреным ему на озеро на велике возил Андрей. Дом этот и сгубил деда Илью Михалыча – он работал один, как-то упал с веранды на цементый фундамент, сильно расшибся, отлежал там же несколько часов, приполз домой, никому ничего не говорил, молча мучился очень, а через несколько месяцев помер из-за трещины в позвоночнике и злокачественной опухоли. Бабушка Наташа не долго его пережила, сильно занемогла, дом на сыновей отписала, но дядюшка подсуетился, обманул её, на себя дом переписал да и продал по-быстрому за бесценок, лишь бы брату старшему Василию, служившему бессрочную на Дальнем Востоке, ничего не досталось. Такие дела твои, Господи! Лежат они теперь рядышком на сельском погосте – Илья, коммунист, партией своей залеченный, и Наталья, дворянка из Одессы, скотницей домашней на 101-м ставшая, а дядюшка в ногах им поперёк – прощение вымаливает, наверное…
…Были среди 101-го контингента и «мокрушники» и по «бытовухе» убивцы, реже налётчики, старые совсем – на издыхании последнем, жулики, тунеядцы всех мастей и рангов, но все расконвоированные, часто с «тубером» в последней стадии, и на 101-й высланные, властям не нужные уже, закону на растерзание на последнем одре отданные! Заставляли их силком в совхоз вступать, чтобы вкалывать за власть родную, но кто ж их заставит трудиться по-честному, огонь и воды прошедших, а участковому одному на всю округу заставить их власть любить под силу ли! Так и жили, «самогну» гнали мерзопакостную из отрубей и томатной пасты, влачили, блин, существование жалкое. Добывали тол из мин и снарядов старых, не гнушались и со складов военных на станции бомбы подворовывать да и глушили рыбку себе и деткам на пропитание. А детки рождались, несмотря на возраст и болезни страшные, и жили жизнью, родителями для них обозначенной, а значит никчёмной по самой своей сути! Вот так и очухивались от пьянки до опохмелки, от поножовщины до рукоприкладства кастетного…Сельский сход определил им своё, отдельное кладбище, там и хоронили друг дружку, часто убийцы ими же и убиенных! Время от времени подкидывал им город – то Москва, то Питер – новые партии ссыльных ничтожеств на новое самопереваривание. Выживали сильнейшие, доходило и до каннибализма. А что такого, говаривали, сладка человечинка, сольцы не требует, кушать её всё одно лучше, чем работать! Выбирали своего смотрящего, желательно из убивцев, и чтобы мозги не конца пропиты были. Вот о таком дальше речь и пойдёт…
…Было конюху дяде Пете лет под сорок, возраст для 101-го более, чем солидный, учитывая смертность местную. Был осУжден он за убийство жены своей молодой, слава Богу не беременной – переспать успели после свадьбы раз несколько, не разохотились ещё. Как-то Пётр утром с похмелюги жесточайшей приревновал супругу молодую к лучшему другу. Но тот извернулся, удрал, а жена не успела – ножиком скорняцким для сбруи и порезал её на лоскуты, злыдень конский. С тех пор в рот ни капли не брал, даже на 101-м, после освобождения, но гнал самогонку для лечебных целей – коновал ведь! – и на продажу. Вот участковый к нему и пристебался – плати, говорит, оброк, или прикрою, хрипит, твоё производство вредное! Ну, Петька подпоил его как-то, да волыну из кобуры и вытащил. Тот очнулся на утро и предъяву Конюху кинул, мол, ты у меня «Макарова» свистнул, а Петя ему в ответ – докажи, падла. Ах, твоё слово против моего – а пожалте: я то смотрящий, народом выбранный, а ты мент поганый! Пригорюнился участковый, побрёл домой и додумался жену свою молодую к Петьке пойти и вымолить у него оружие слёзно… А жена его глаз на Конюха давно положила, благо на 101-м мужиков путёвых никогда не было, а он, хоть и без левой клешни и хромает, парень хоть куда…
Три дня мент ждал свою благоверную, на четвёртый сам Конюх к нему явился, «пушку» принёс и молвил: «Пиши заявление по собственному начальству своему и сматывайся на все четыре стороны. И жена твоя, бывшая теперь, и соседи все подтвердят, что пистоль свой пропил ты безвозвратно, а я отдал его теперь тебе из жалости!». Закручинился участковый, а делать нечего – Петькина взяла – да и махнул охранником в Мурмаши…
А Петька вышел из смотрящих, да и стал с молодой женой деток наживать, которыми ранее обзавестись не успел по молодости и из-за дурости своей.
…И на 101-м Данки горьковские бывают! Надоело Вовчику, погоняло Череп, по колониям мыкаться и придумал он себе заработок – промысел отхожий.
Откинулся как-то в очередной раз и братиком попрощался – и айда в Питер, в больницу им. профессора Мечникова на промысел туберкулёзный. Череп там и раньше разово подрабатывал – то анализы сдаст за кого-нибудь, то палочкой Коха в пробирку плюнет-стрельнет – всё копейка лишняя, а люди квартиры трёхкомнатные с этого имеют! Но тут научили его к заведующему отделением туберкулёзным сходить, светиле институтскому, доктору медицинских наук Иоффе Абраму Семёновичу. Приоделся, явился – не запылился, изложил чин по чину. Тот поразмыслил и рассудил, что надобно теперь Вовчику на стационар ложиться под чужим именем – деньги с терпил совсем другие брать, и с ним, лепилой, баблом делиться. Сказано – сделано, и разбогател Вован несказанно за несколько месяцев. Пока в больничке ошивался, сдал на права, купил машинку подержанную, да и на себя за большущие деньжищи «пятистенку» выправил. Распрощался с лепилой Иоффе, да и за роднёй на 101-й сиганул. Поставил литру новому участковому, справки свои предъявил, посадил маманю, сестрёнок и брательника в авто и отчалил на новую фатеру. Первым делом вылечил своих сродственников от всех болячек мыслимых и немыслимых. Только не сразу сказал им, что себя спасать ему бесполезно. Отписал он на маменьку машину и недвижимость, сели семьёй рядком, слёзы пролили, да и проводили в последний путь Данко, протуберанца нового, светом жертвенности 101-й километр осветившего…
Вот такие люди обитали на 101-м километре, да и в 80-м годе не хуже пришли, подумал Волков!
А были в Ленинграде тогда белые ночи, и грезил Андрей Ладогой ненаглядной!