Наука умеет много гитик. В том числе, умеет руками своих лучших представителей, в борьбе за репутацию учености и против наукообразного шарлатанства создавать внутри сообщества ученых непримиримые конфликты. И заодно фактически уничтожать возможность сотрудничества экспертов из разных исследовательских пространств. Как же выглядят современные войны за чистоту научного знания? И почему те, кто начинают эти битвы, всегда в проигрыше?
Половые признаки уравнений
Надо сказать, периодически самые разные ученые берут на себя функции «санитаров леса», устраивая в той или иной степени жестокие отповеди коллегам. Пожалуй, самый показательный пример масштабной борьбы за строгое соблюдение принципов научности и против излишней произвольности исследований можно обнаружить во второй половине 1990-х годов.
Именно тогда, в 1997 году на французском языке вышла книга физика Жана Брикмона и математика Алана Сокала «Интеллектуальные уловки: критика современной философии постмодерна». Через год текст был переведен на английский язык, а в 2002 появилось русскоязычное издание. В книге физик и математик рассматривали работы известных представителей современной гуманитарной мысли – Жиля Делеза и Феликса Гваттари, Жака Деррида, Жана Бодрийяра, Жака Лакана, Люс Иригарей, Юлии Кристевой, Поля Вирилио – и буквально ловили их на ошибках использования терминов и подходов из относительно далеких от них областей естествознания. А еще параллельно недвусмысленно глумились над стилем письма этих философов, психоаналитиков, социологов. Научным «соратникам» Брикмона и Сокала книга понравилась. Как писал в предисловии к русскоязычному изданию Сергей Капица: «Для нашего читателя появление этой книги особенно существенно, поскольку в последние годы при полной либерализации рынка идей были изданы многие из рассматриваемых сочинений, а сам постмодернизм стал привлекать все больше некритически мыслящих сторонников, превращаясь, как и на Западе, в моду философствования, метко названную эстетствующим иррационализмом».
Критика Брикмона и Сокала, впрочем, была глубже простой дискриминации постмодернистов в качестве подпевал капитализма, и имела несколько очевидных истоков. Как любых специалистов, их беспокоило (если не бесило, судя по интонациям) малоосмысленное – с авторской точки зрения – злоупотребление физико-математическими понятиями и терминами. Временами с их негодованием сложно не согласиться. Когда Люс Иригарей (чья «специализация» включает философию, психоанализ и феминистскую критику разных наук) предлагает интерпретировать теорию относительности с помощью художественных средств даже не постмодернизма, а поструктурализма, возникает вопрос: говорит ли она вообще о физической теории времени-пространства или ведет какую-то не слишком ясную языковую игру?
Вот наглядный пример размышлений Иригарей, ставших объектом пристального внимания в книге: «Обладает ли уравнение Е=mc2 половыми признаками? […] Допустим, что оно обладает такими признаками в той мере, в какой оно ставит скорость света в привилегированное положение по отношению к другим скоростям, в которых мы жизненно заинтересованы. Возможность обнаружения сексуальной подписи у этого уравнения я вижу не в прямом его использовании в ядерных вооружениях, а в том, что оно наделяет привилегированным статусом то, что перемещается с наибольшей скоростью». И хотя даже Фрейд замечал, что «иногда сигара – это просто сигара», Иригарей вчитывает в язык математики и физики сексуализированные интенции. Уловить в этом действии характерную для постмодернизма иронию довольно сложно. И лишь отчасти этот пассаж можно объяснить фундаментальной центрацией французских постструктуралистов на языковых практиках как потенциале и точке отсчета любых социальных явлений.
В гораздо большей степени эта «неряшливость» и чрезмерная свобода обращения с понятиями отражает установку всех критикуемых гуманитариев на релятивизм. Следовательно, их кредо становится принципиальный отказ признать, что возможно объективное познание действительности. Все, с чем имеет дело человек – не реальность, а ее конструкты. Потому так сладостно играть с позитивистски настроенными коллегами, полагающими, будто мир наблюдаем, следовательно, эмпирически познаваем. Для Брикмона и Сокала, очевидно наследующих как раз неопозитивизму с его атаками на метафизику (если не Просвещению с его требованием эмпирической проверки теорий), эта игра – кощунственна. Недаром они заявляют, что «лучший способ объяснить связность нашего опыта состоит в том, чтобы предположить, что внешний мир по крайней мере приблизительно соответствует его образу, который представляется нам чувствами».
И вот тут благородное стремление авторов огнем и мечом очистить современную науку от заразы постмодернизма обнаруживает свою окончательную несостоятельность. Апелляция к здравому смыслу для тех, кто знаком с современной гносеологией, теориями Имре Лакатоса и Пола Фейерабенда (продвигавшего вообще нормы эпистемологического анархизма), кажется весьма беззубой. Философы науки, наблюдающие за самыми разными исследовательскими подходами и дисциплинарными пространствами, уже как минимум с середины 1970-х годов утверждают: никаких универсальных критериев истинности знания, никаких устойчивых принципов научности обнаружить невозможно. Есть только борьба теорий, их сменяемость в процессе получения новых наблюдений и данных. Успех развития методологий зависит не от ярости нападок на тех, кто позволяет себе мыслить неортодоксально, а от чувствительности к мотивациям и системе умозаключений, стоящих за позициями тех или иных ученых. И, кстати, от умения применять в оценке каких-то явлений разные гипотезы ad hoc.
В случае Брикмона и Сокала такой навык позволил бы избежать превращения их труда в исключительно систему нападок на философов. Суть концепций которых, между прочим, самими авторами – как справедливо заметил Дмитрий Кралечкин (написавший послесловие, не вошедшее в русскоязычное издание книги) – остается не освоенной и описывается просто как «тотальная угроза разуму, рациональности, науке». И действительно, чего еще можно ожидать от людей, которые не блюдут дисциплинарные границы, произвольно играют с понятиями и вообще продвигают норму радикального сомнения, скептицизма и релятивизма! Наверное, ничего хорошего, по крайней мере, ничего конструктивного и стабильного. Впрочем, мистификация Брикмона и Сокала тоже вряд ли служит задаче закрепления норм строгой научности. Если только за таковые не принимать требование признать философию «плохой наукой», полной «нелепостей» и достойной лишь «смеха и недоверия».
В гораздо большей степени эта «неряшливость» и чрезмерная свобода обращения с понятиями отражает установку всех критикуемых гуманитариев на релятивизм. Следовательно, их кредо становится принципиальный отказ признать, что возможно объективное познание действительности. Все, с чем имеет дело человек – не реальность, а ее конструкты. Потому так сладостно играть с позитивистски настроенными коллегами, полагающими, будто мир наблюдаем, следовательно, эмпирически познаваем. Для Брикмона и Сокала, очевидно наследующих как раз неопозитивизму с его атаками на метафизику (если не Просвещению с его требованием эмпирической проверки теорий), эта игра – кощунственна. Недаром они заявляют, что «лучший способ объяснить связность нашего опыта состоит в том, чтобы предположить, что внешний мир по крайней мере приблизительно соответствует его образу, который представляется нам чувствами».
Скандалы, интриги, корчеватель
Существует и другой способ борьбы за научность: вместо споров о методах и подходах можно обратить внимание на степень ангажированности исследовательских позиций. «Правильный» ученый должен быть далек от предвзятости и, разумеется, активистских интенций – в общем, ему следует обладать каким-то особым качеством социальной стерильности. В противном случае, любое высказывание можно рассматривать как лоббирование определенных интересов или – того хуже – как попытку использовать вес академического эксперта в борьбе за политические преференции. И вот что странно. Май 1968 вроде бы показал, что можно оказаться на баррикадах и оставаться при этом ученым. Но современные исследователи предпочитают перепроверять этот исторический факт – с помощью экспериментов над коллегами.
Так, в прошлом, 2018 году научный мир потряс скандал-мистификация«жалобные исследования» («The Grievance Studies», другой вариант перевода на русский – «исследования обид»). Тогда трое ученых энтузиастов решили посмотреть, как выглядит актуальный уровень редакционной экспертизы в изданиях, тематически принадлежащих полю т.н. критической теории. В скобках замечу – потому, разумеется, подозреваемых в политической ангажированности. Для проверки гипотезы о низком качестве верификации поступающих в эти журналы текстов авторы подготовили десятки якобы научных статей, в некоторых случаях выглядевших вопиюще абсурдно. Например, они выдали за оригинальное сочинение несколько отредактированную версию главы опуса Гитлера «Моя борьба», а в другом тексте как будто убедительно доказывали преимущества экстраполяции квир-теории на культуру ухода за собаками. Часть из этих статей в итоге были опубликованы либо приняты к печати. Что, по мнению авторов проекта-мистификации означало – все пропало, наукой, по крайней мере в гуманитарных и социальных дисциплинах, и не пахнет.
Реакция наблюдавших за экспериментом коллег и широкой публики была разной. Одни утверждали, что иного результата было странно ожидать. Одно перечисление направлений, с которыми работали исследователи (среди прочего – gender studies, masculinities studies, queer studies, sexuality studies, psychoanalysis, critical race theory, critical whiteness theory, fat studies, sociology, and educational philosophy), провоцировало рассуждения о том, как в угоду прелестям активистской повестки и лоббированию политических интересов происходит предательство идеалов научности. Другие настаивали, что мистификация на самом деле была экспериментом над людьми, проводившимся с нарушением установленных для таких случаев этических норм. Постепенно споры поутихли, и скандал стал вехой в череде смешных (а чаще не очень) розыгрышей, с помощью которых ученые осуществляли публичный и при этом экспертный контроль за принципами существования и нормами жизни собственного сообщества.
В полном соответствии с консеквенциализмом как этической позицией можно решить, что цель и результаты подобных экспериментов (а в России лучше всего знакомы с историей статьи «Корчеватель: Алгоритм типичной унификации точек доступа и избыточности») полностью оправдывают моральную амбивалентность средств их реализации. С другой стороны, сложно не заметить в действиях таких ученых-пранкеров удивительную заносчивость. Предлагая себя в качестве экспертов по принципам научности, они как будто не видят неизбежной ограниченности своей оптики и как будто не знакомы с таким качеством, как интеллектуальная скромность. Между тем, этот специфический вариант «смирения» отсылает к приписываемому Сократу изречению «я знаю, что ничего не знаю». И, в общем, не важно, действительно ли так звучала максима и действительно ли Сократ ее произнес. Важно, что заложенный в ней смысл веками выступал основанием ответственности ученого. И те, кто готов отступить от этой традиции в пользу возможностей дисциплинировать коллег, точно не сделают науку «лучше» и не поспособствуют превращению ее в единственно легитимный способ познания мира. Они просто «наведут порядок» в области, которая развивается – в идеале – довольно анархично.
Оксана Мороз
***
Материал подготовлен в рамках проекта «The Earth Is Flat - Kак читать медиа?», реализуемого Гёте-Институтом в Москве и порталом COLTA.RU при поддержке Европейского союза