Литература, как мне кажется, одна из немногих сфер искусства, где сложились настолько напряженные отношения между автором и его творениями. Наличие армии критиков и интерпретаторов, которые будто бы хотят переиграть автора, мало помогает делу.
Несмотря на давнее существование литературы концепция авторства, вообще интерес к этой фигуре возникли не так давно. Причем даже сейчас значимость автора находится далеко не на самом высоком уровне. Изначально умением писать владели только жрецы и чиновники высшего ранга. Даже если они допускали в своих текстах какую-то лирику, не было тех, кто взялся бы интерпретировать написанное. Приказы — исполнялись, поэзия и мифы — проглатывались. В Средние века европейская и особенно русская православная мысли находилась под влиянием христианства: концепции авторства тоже не было. Все идеи и мысли от Бога — человек лишь скромный стенографист этих истин. Возрождение уже сильнее фокусируется на фигуре автора и внутреннем мире человека в целом. Да, есть именные бестселлеры, типа «Государя» Маккиавелли, или репринтов античных авторов вроде Аристотеля, Гомера и Платона. Но, опять же, никто не пытался залезть автору в голову и выведать, что стояло за созданием произведения. К Мильтону и Данте относились, как дети к отцам, признавая их непререкаемый авторитет в искусстве и не смея искать подоплеку в родительских поучениях. Авторы многочисленных комментариев «К…(такому-то произведению такого-то автора)» тоже не столько анализировали исходник, сколько подцепляли к известному произведению собственную графоманию, либо пытались с его помощью трактовать явления современности.
Все изменилось на подходе к 19в. В обществе наконец-то возник интерес к мотивам автора. К тем смыслам, которые создатель текста хотел передать аудитории. Очень значительное влияние на критику оказала шекспирология. В те времена возник небывалый интерес к великому драматургу, по крупицам собирали факты биографии, черновики, документы и на основе полученных данных пытались понять Шекспира как человека, как личность. Параллельно герр Фридрих Шлеермахер, немецкий философ и исследователь литературы романтизма, выдвинул тезис, что творческие процессы определяются личностью автора. Вся наша литературоведческая школа того времени от Белинского до Розанова более-менее прибегала к тому же, слегка фамильярному, приближению к автору, чтобы через его взгляды, позицию и биографию раскрыть месседж произведений.
После возникновения психоанализа автор внезапно оказался на столе для препарирования по соседству с собственными текстами. Подразумевалось, что вооруженный фрейдистскими и иными психологическими теориями критик может выжать больше информации из текста и подсознания автора, чем тот сознательно знал о себе и закладывал в творческий замысел. В сюрреализме наличествовало не только обращение к снам и бессознательному, но и скрытый протест против глубокого и самоуверенного зондирования. Автор начал ускользать от интерпретации. Намеренно усложнять работы и мифологизировать свою личность. Ярчайшим примером, конечно, является Сальвадор Дали.
А потом появился Ролан Барт и сообщил о смерти автора. Мол, мы, читатели и критики, работаем с текстом-в-себе. И если автор хотел написать про енотов, а, с точки зрения аудитории, получилось опять о Гитлере, то на кой хер вообще принимать во внимание, каковы были изначальные интенции автора? Важно лишь то, как текст про(с)читывается. Это как со штрихкодом: можно налепить на что угодно, но в итоге вам пробьют дыню. В таких условиях заморачиваться и реконструировать личность Шекспира — только время терять. В западном литературоведении концепт Барта до сих пор оказывает огромное влияние на критику. Постмодернистская ревизия, конечно, сделала многие вещи изощренне, но принципиального интереса к фигуре автора так и не вернула. Теперь это лишь один из возможных подходов в литературоведении.
Советская школа была устроена иначе. Наши комментаторы-интерпретаторы так и завязли в биографическом методе, лучше всего сочетавшимся с марксистским материализмом. Зато в серии ЖЗЛ довели его до степени какого-то извращенного совершенства. По наследству этот метод перешел нам. Даже в школах до сих пор много времени тратится на биографии писателей, а темы сочинений звучат так: «Что Тургенев\Толстой\Чехов хотел сказать?»
Я тоже предпочитаю социо-биографический подход, причем, как по мне, гораздо интереснее воссоздавать личность автора через тексты. Да, текст действительно автономен, но, если мы, подобно Барту, выдираем его из контекста, то совершаем ошибку. Господи, неужели мы не можем воспользоваться бифокальными линзами и учитывать одновременно прочтение в наше время и посыл для современников автора? Существуют такие авторы, которые как люди гораздо интереснее и содержательнее того, что выходило из-под их пера.
Проблема в том, что текст несет одновременно коммуникативную и эстетическую нагрузку. Как бы это попроще объяснить… Вот, допустим, рассказали вам анекдот. Вы его поняли, но он не показался вам смешным. В этом случае можно утверждать, что анекдот выполнил свою коммуникативную функцию (контакт состоялся, сообщение получено и расшифровано, loud and clear), но запоролся на эстетических требованиях. Мы можем найти Чернышевского актуальным, но не вдохновляющим. Мы можем тащиться с поэзии Волошина (ритм, исполнение, метафоры, ткань языка) , но при этом вообще не втыкать в то, что он имел в виду помимо красивостей. Задача-максимум автора — быть понятным на века и красивым, как живой.
Характерно, что проблема авторства, а заодно очень многоуровневных отношений между творцом и творчеством, наиболее остро стоит в литературе и изобразительном искусстве. Картины и тексты, во-первых, по преимуществу создаются одним единственным человеком (что отделяет их от кинематографа, игровой индустрии, зодчества и актерской драмы). Во-вторых, их произведения обладают наибольшей независимостью, самостоятельностью и автономностью.
Вот хороший пример трактовки картины венского художника Оскара Кокошки «Красное яйцо». И скажите мне, можем ли мы здесь рассоединить автора и произведение, и многое ли мы в таком случае скажем о самой картине?
«Картина «Красное яйцо» — образец острой политической сатиры, реакция художника на потрясшее его Мюнхенское соглашение, которое, удовлетворив территориальные претензии Германии, Венгрии и Польши к Чехословакии, фактически привело к разделу страны.
Небольшое полотно кажется масштабным, столь ярки его краски, широки и сильны свободные мазки, крупны гротескные персонажи. Выполненная в экспрессивной манере, свойственной ранним работам автора, картина поражает красотой теплых цветов и уродством безобразных антигероев.
На столе в середине круглого подноса стоит ярко-красная скорлупа яйца, из которого уже вытекло содержимое, по старинной традиции — это символ жертвы. Кому она принесена — нетрудно догадаться. Уже разложены приборы, под столом облизывается жирный кот, справа и слева жадно раскрыли рты две жуткие головы, в которых можно узнать карикатуры на Гитлера и Муссолини. Британский лев в короне опирается лапами на кипу документов с отчетливой надписью «Munich» («Мюнхен»), а вдалеке, рядом со стилизованным изображением похожего на Прагу города, маячит аморфная фигура красного краба — образ, напоминающий о медлительности Уинстона Черчилля».
Важно знать биографические факты, вроде того, что Кокошка своим поступлением по конкурсу в Венскую Академию изящных искусств выбил из нее Адольфа Гитлера, что он подвергался преследованиям как «художник-дегенерат», что, куда бы он ни бежал, нацизм захватывал эту землю. Мы должны также учитывать и внутренние предпосылки: отношение к нацизму, к дидактизму в искусстве, тяжелейший травматический опыт Первой Мировой, безумную любовь к Альме Малер, заставлявшую его фриковать по-черному.
В конечном итоге, мы для себя должны понять, что нам важнее: человек или искусство. Я стараюсь выбирать человека. И тексты в данном случае суть тонкая нить, соединяющая меня с другим человеком, с автором. А может, и с читателями, ведь нас объединяют общие переживания. Стена текстов не должна заслонять самого главного. Мы не должны становится служителями мертвых букв.
В случае с поэтами искушение проигнорировать фигуру автора особенно велико. Когда читаешь полновесный том Томаса Манна нет-нет да возопишь в пустоту: «Что ж за мудак это написал?!» — и полезешь изучать бэкграунд. А стихи Сологуба или Блока, как правило, воспринимаются в полном отрыве от личности поэта. Да и изучаются так же. Голая эстетика. При том, что биографии поэтов, как правило, гораздо любопытнее, надрывнее и психотичнее. Если понравился стих, как может приглянуться и анкета на сайте знакомств, почему не пойти дальше и не познакомиться непосредственно с автором?
Я давно усвоила, что текстами можно не только проложить дорогу к окружающим, но, еще эффективнее, можно отгородиться от них. Создать иллюзию. Выстроить неприступную стену.Прописать себе железобетонный дзот, и пусть интерпретаторы гибнут на подступах к нашей линии Имажино. Стратегия автора может сильно отличаться от намерений интерпретатора. Поэтому в творчестве я не обязана следовать своим же советам.
В конце концов, мы столько всего знаем. А потому создание лабиринта не только оправдано, но и востребовано.