6 июня были объявлены победители литературной премии «Лицей». Первое место в номинации «Поэзия» заняла Оксана Васякина с поэмой «Когда мы жили в Сибири». Эта победа важна не только для самой поэтессы, но и для всех феминистически настроенных авторов нашей страны: их голос не только услышали, но и признали. Хотя еще в 2017 году стихотворения Васякиной оказывались недостаточно «миролюбивыми» даже для самих организаторов феминистических фестивалей. Впрочем, поэма Оксаны не совсем о гендерных и половых различиях, вернее, не только о них.
Примечательно, что версия поэмы «Когда мы жили в Сибири», появившаяся в Сети в апреле этого года, отличается от того финального текста, с которым Васякина выиграла «Лицей» (или, по крайней мере, от того, который на официальном сайте «Лицея» выложен). И дело даже не в том, что появились знаки препинания и заглавные буквы (которые в некоторых местах существенно ограничивают возможности интерпретации, прежде всего, не позволяя понимать «сибирь» как нечто большее, чем просто географическое название), и не в том, что ели превратились в сосны (хотя «ели» дополнительно играли с ассоциацией про еду).
Дело в том, что представленный текст поэмы заканчивается частью о времени и часах. Не знаю, является ли это осознанным желанием Васякиной, или это просто ознакомительный фрагмент, но в любом случае печально, что аудитория «Лицея» и вообще все читатели в итоге многое недополучают. Оказывается вырезанной вся часть про смерть, про телесное и про «сибирь» как время и место уже здесь и сейчас, а не в прошлом. Поэтому я в своей рецензии буду опираться на полный текст поэмы, опубликованный на порталах «Сноб» и «Textura.club».
Прежде всего, надо сказать, что «Когда мы жили в Сибири» — это не обычная поэма. Здесь сложно проследить явное развитие сюжета, а лирический герой (отождествленный отчасти с «авторским Я») периодически исчезает. Впрочем, еще Эдгар По писал в «Философии творчества»: «То, что мы называем большой поэмой, на самом деле представляет собою всего лишь чередование небольших стихотворений или, иначе говоря, кратких поэтических эффектов». С этим трудно не согласиться, тем более что и приемы (рефрены, повторы, перечисления), и образы (тесное тело, еда, деревья, могилы, шарики), которые использует Васякина, действительно чередуются, а каждая часть выглядит вполне законченной. На эту самостоятельность и равноправие текстов внутри поэмы намекает даже нумерация стихов, в которой используется только цифра «1».
При этом, кстати, вспоминается текст Оксаны Васякиной «Что я знаю о насилии», в котором героиня считает от ста до нуля и начинает заново. В некотором смысле эта самая «единица» родом из Сибири – стартовая точка, условия детства и взросления, в которых формировались представления автора о насилии, боли, ненависти и любви.
Характерные черты поэзии Оксаны Васякиной, на мой взгляд, это авторская бескомпромиссность в контексте создания собственного мира и установления в нем жестких границ (не только между самими героями, но и между читателем и писателем), прямолинейность (иногда нарочитая, иногда гротескная) и, конечно же, откровенность. В своих открытиях интимного и признаниях сокровенного стихотворения Васякиной, что удивительно, похожи на лирику в лучшем смысле этого слова. И это при том, что тексты, как собственно и «Когда мы жили в Сибири», написаны у Оксаны верлибром, а свободное стихосложение всё-таки имеет мало общего с лирикой в глазах обычного российского читателя.
Впрочем, если поэму и можно определить как лирическую, то уж точно не как лиричную. Для Васякиной вообще несвойственна задушевность: ее тексты передают переживания не через прямые описания и не через полеты сквозь тонкие сердечные материи, а путем лобового столкновения с неприукрашенной реальностью. Многие предыдущие стихотворения Оксаны были посвящены личным переживаниям сексуального и домашнего насилия. В этом же тексте автор знакомит нас с семьей и домом (хотя и такое было, например, в подборке Васякиной «Эти люди не знали моего отца» на «Снобе»), но что еще важнее – с родной средой и атмосферой детства.
Васякина погружает читателя в рассыпающиеся фрагменты памяти и даже ностальгии. Хотя правильнее будет сказать: она позволяет читателю побыть рядом в момент собственного погружения, а в какой-то момент меняется с ним местами и превращается из хладнокровного рассказчика в стороннего наблюдателя. Поэма «Когда мы жили в Сибири» — отчасти еще и попытка не просто сказать о переживаниях, а пойти чуть дальше и задуматься, почему мы вообще вспоминаем или не вспоминаем о них. Это не переосмысление прожитого, но анализ того, как это пережитое сохраняется и проявляется в нас самих.
Центральную роль в поэме играют чувства и переживания. Они одновременно и есть, и отсутствуют. Поначалу, в той Сибири из детства, о своих ощущениях и эмоциях не думает вообще никто – не хватает сил. Впрочем, что-то герои из прошлого испытывают: отец постоянно говорит, что ненавидит Сибирь, персонажи думают о связи еды и радости. Такие сложные чувства, как боль (прежде всего, душевная) и скорбь, здесь не идентифицируются. Они будто вытеснены или законсервированы организмом, находящимся в стрессовом состоянии в условиях голода, бедности, холода. Отсюда, возможно, и появляется мотив тесноты («только бы не смотреть на тесноту сибири»), который передается, в частности, через телесный образ:
было одно бесподобное длинное тело на всех
оно тесное и многоротое
всегда было голодным и злым
Потом этот образ тесного тела появляется еще раз, и в его безвременной замкнутости уже появляется утрата, которую никто не замечает, но которая саднит («маленькие царапинки», как назовет эти чувства в конце Васякина):
когда мы жили в сибири
мы жили в теле утраты
у моего отца не было рук
а у матери живота
и у всех утрата была
и саднила в неловком теле
и саднила в выцветшем теле
так мы жили там
в пространстве безвременной скорби
В тесноте да не в обиде, как принято говорить в таких случаях. Теснота и в самом деле не располагает к осмыслению негативных чувств, т.к. нет места рефлексии. Именно отсутствие рефлексии позволяет во время жизни в Сибири воспринимать даже смерть как нечто обыденное и лишенное привычных мистики и трагизма. Но отсутствие тяжелых переживаний (в том числе смерти как ужаса и страха) не означает автоматическое присутствие жизнеутверждающей доброты. Более того, для Васякиной во многом именно первое обусловливает последнее, ибо одна сторона магнита не может существовать без второй. Кроме того, память человека хитра и умна, поэтому прошлое представляется не безоблачным и не таким бесчувственным, как оно заставляло думать о себе тогда, в Сибири:
где ненависть и злоба превращаются в сантименты и боль
и память вмещает в себя все вещи
которые никогда никогда никогда не случались с нами
Для Васякиной очень важным является осознание скорби и боли. Это не просто какие-то сильные негативные чувства, а буквально маркеры любви.
у нас совсем не стало любви
потому что любовь
это маленькая невидимая вещь почти как сибирь или память
или еще что-то такое
саднящее
непохожее на людей
и людям не принадлежит
Именно что-то «саднящее» отсылает нас к тем самым царапинкам боли, горя и утраты, к которым мы и сейчас относимся снисходительно, не вынося уроки из прошлого, которое кажется нам искаженным памятью. Без таких чувств нельзя прожить полноценную жизнь, а значит, нельзя и ощутить смерть:
а теперь смерти нет
смерти нет ни у кого
и не будет
Переосмысляя детство, Васякина (а вместе с ней и мы), таким образом, уже ощущает и скорбь, и боль, и даже радость от еды. В этом смысле поэма «Когда мы жили в Сибири» похожа на полночь в кровати, который мы проводим за воспоминаниями о том, как провели прошедший день, додумывая лучшие варианты своих поступков и слов и убеждая себя в полудреме, что именно так мы и поступили на самом деле.
События прошлого в поэме наделяются интонациями сегодняшнего дня, ведь человек склонен оценивать историю с нынешних позиций, увлекаясь при этом анализом прошлого и забывая, что настоящее тоже достойно внимания. И здесь речь не столько о частной жизни каждого из нас, сколько о жизни общественной и о движении истории.
Именно об этом вторая половина текста, в котором идет преобразование пространства. Сибирь из прошлого как географический объект превращается в «сибирь» из настоящего, в которой и боль, и скорбь уже представлены во всём многообразии, но вновь отчаянно отрицаются. В «сибири» живут уже не родители Васякиной и не она сама, а мы всё, не способные признать чувства, снова и снова утопающие в размышлениях о прошлом. Причем фактически разница между Сибирью и «сибирью» создается только за счет памяти. Этот подтекст можно понять и как иронию над бесконечной ностальгией о Советском Союзе с «вот раньше было лучше» (что является своеобразной присказкой, как и сама фраза «когда мы жили в Сибири»):
а только и знают что говорить
когда мы жили в сибири
и строили ГЭС
Превращение из Сибири в «сибирь» не происходит неожиданно. О нем автор в принципе намекает в самых первых строчках, что роднит текст с финалом стихотворения о четырех сестрах из «Александрийских песен» Михаила Кузмина:
или вообще может быть она никогда не работала на заводе
сейчас мне кажется что она никогда
не работала на заводе и мы никогда не жили в сибири
никто никогда не жили в сибири
а сибирь это такое место где никто никогда не бывали
А потом еще:
мы жили в сибири и в нас ничего не бывало
потому что не было ни нас ни сибири
Во время описаний Сибири не ощущается малая родина. Есть только географическое название и с десяток непонятных мест. При желании этот постоянный распад пространства можно снова связать с ностальгией по СССР и развалом страны:
даже если мы говорили
вот это наша тайга
и тогда сибирь рассыпалась
Мотив исторической памяти усиливается еще и тогда, когда:
мы были бессмысленные
как шарики воздушные
на сером ветру
Превращается в:
как будто история это маленький шарик стеклянный
она закатилась за холодильник
и нет в ней ничего особенно важного
чтобы ее доставать
и она лежит и пылится
а все живут себе и живут.
Можно сказать, что мы, творившие историю и бывшие историей, не веря своей памяти, отказываемся признавать тяжесть прошлого (не только личного, но и всей страны), убеждая себя, что там, в прошлом, нам было хорошо и уютно. Сибири никогда в самом деле и не было (отчасти потому, что малая родина у каждого своя и мы не доверяем странным механизмам памяти), но зато загадочная «сибирь» была, есть и будет. И строка «сейчас мы не живем в Сибири» ничуть не противоречит фразе «это и есть мы, которые живем в сибири и никогда ее не покинем».
В описаниях поэмы «Когда мы жили в Сибири» и статьях, посвященных ее разбору, часто фигурирует словосочетание «городская мифология». Мне не кажется верным такое определение текста хотя бы потому, что Васякина сознательно отказывается от сакральности своих историй, презентуя их почти как общественные и обобществленные, максимально приземленные. Впрочем, два важных и для мифологии (как и для всей литературы) вектора в поэме, безусловно, присутствуют. Это пространство и время. Первое, на мой взгляд, несмотря на свое постоянное сужение/расширение, в итоге менее значимо, чем второе.
В тексте фигурируют разные топонимы, но при этом с пространства города нас периодически переключают на область, округ и целый географический регион. Только всё это неважно: реальные пространственные метки почти рандомно заполняют лакуны памяти. Причем каждый раз они делают это по-разному: сначала в прошлом (тогда детском настоящем), а потом в нынешнем настоящем, где пытаются восстановить события прошлого. И именно здесь в полной мере разворачивается ткань времени, на которой пытается ужиться человеческая память с болью и на которой разворачивается битва жизни и смерти. В поэме прошлое время фиксировано разными деталями: от названий остановок и маршрутов до «Кириешек». При этом в тесном пространстве Сибири (где перемешаны жизнь и смерть), в этом эмоциональном вакууме понимание времени отсутствует. Васякина будто обыгрывает цитату из Грибоедова «счастливые часов не наблюдают», но только говорит она о несчастных:
у нас не было времени
вообще никакого времени
[…]
потому что в пустоте
мы были быстрые и точные
мы были пустые и быстрые
Что такое «сибирь» и «Сибирь»? Жизнь и смерть? Настоящее и прошлое? Ад и лимб? Мне вспоминается Брисбен из одноименного романа Евгения Водолазкина, только в поэме Васякиной «сибирь» становится пугающей реальностью, а не мечтой о чем-то прекрасном. «сибирь» — это еще и наше общество, где каждый делает вид, что любое горе – ерунда, ведь главное, что мы есть. И мы не недовольны, мы просто аморфны. Мы не хотим покидать свою зону комфорта и ради этого даже отрицаем самое сокровенное – свою память.
Можно ли сказать, что поэма «Когда мы жили в Сибири» — это сказка о живых и мертвых? Пожалуй, в том только ключе, что земной мир здесь в результате почти оказывается загробным, а рефрен «когда мы жили в Сибири» превращается в присказку.
В мире, описанном Васякиной, живых, с моральной или философской точки зрения, нет вообще. В лучшем случае – это зачатки людей, но здесь мы упираемся в давний спор, можно ли считать эмбрион живым существом. Даже на физиологическом уровне, который для Васякиной очень важен в каждом стихотворении, здесь всё замирает на уровне первичных негармонично развитых потребностей (чего стоят только неконтролируемые мысли и слова о еде). Свою поэму, однако, сама Оксана посвящает не только мертвым, но и живым. И это обращение не только к тем, кто живет в сибирской памяти Васякиной, но и к тем, кто задыхается от сибирской тесноты во всём мире. К «маленьким, нежным и жестоким» нам.